Шельма

Бог шельму метит. А эту шельму проще отыскать вживую, чем рассказать о ней. Ну разве что кино смогло бы изобразить ее во всем объеме необыкновенности. И все же я не могу не попытаться написать ее многомерный портрет словами.

Не успев даже до конца войти в маршрутку, шельма лет 20 громко известила водителя, что ей до Славянского бульвара. Вернее, первое, что вошло в автобус, были ее дикие торчащие из-под капюшона кудри. Это вам не какие-то там аккуратные намарафеченные волны-завитушки, а совершенно буйные вольно растущие крупные кудри локонами, хозяйке которых и дела до них нет. Такие бывают только в клипах на рок-песни конца 80х. Обычный человек просто не может жить с такими кудрями. Нормальные люди все приглаживают, облагороживают, усредняют и окультуривают.

Мест в автобусе не было. Она стояла, повернувшись ко мне в профиль. Весь вид ее был гротескно безвкусный. Бывают случаи неумения сочетать цвета, фактуры и стили, когда каждая деталь облика будто выдернута из разных опер, но человек этого просто не понимает. К примеру, яркая спортивная куртка в диссонансе с легким романтичным платьем. А тут иначе: она надела малиновую парку, леопардовые леггинсы, жокейские коричневые сапоги и по гигантскому разноцветному перстню на каждый палец просто в соответствии со своей натурой - той самой натурой, которая позволяет растить такие бешеные кудри на голове.

Рядом со мной освободилось сиденье. Она села и громко обратилась: "Девуфка, далеко до Суавянского бульваыа?" Я удивилась такой картавости и повернулась, чтобы ей ответить, и тогда я увидела, что лицо, закрытое до этого капюшоном, у нее совершенно невзрачное и неприметное. Я ни за что не узнала бы ее второй раз, разве что по ее общему образу. Без грамма косметики, маленькие глаза неясной формы, бесформенные бесцветные брови, неопределенный нос. Зато сам взгляд и губы выдают ее безумство. Так может смотреть человек, шарахнутый пыльным мешком по голове. И губы: обветренные, потрескавшиеся, с загустевшей слюной. Уставившись на почти до основания облупившийся малиновый лак на маленьких лопатовидных ногтях, я ответила ей, что до Славянского бульвара еще далеко, чем она совершенно удовлетворилась.

Когда у нее зазвонил телефон, никто не обратил на это внимание, но вдруг пассажиры услышали такое, что равнодушных не нашлось. Громким, никак не сдерживаемым, полным грусти и страсти голосом, дико картавя и шепелявя она говорила:
- Миуый, я уве еду в Мофкву. Я хочу пофкоее пыиваться к тебе и ыаствоыиться в твоих объятьях (милый, я уже еду в Москву, хочу поскорее прижаться к тебе и раствориться в твоих объятиях).

Кто-то подавился, кто-фыркнул, кто-то засмеялся. У парочки впереди головы ушли в плечи. Я же просто закрыла глаза, хотя больше хотелось выбежать от смущения из автобуса. Вот эта неуместность несдержанно личного чувства в контексте общественного, в условиях вынужденной близости с чужими людьми в ограниченном пространстве, когда каждый старается оградиться от других хотя бы морально, всех сразила. Чувство настолько незащищенное, неограниченное, близкое к телу звучало как дичь дикая.
- Пуохо мне беф тебя, а в твоих объятьях хоуофо. Фто? Да, беф тебя пуохо. А ф тобой хоуофо и тепуо.

Мы определяем свободу как возможность выбора с сохранением ответственности за свой выбор. Но это пределение для масс. А вот случайно встреченная ярко помеченная шельма никак не вписывается в это понятие, хотя вся она демонстрирует дух совершенной неограниченной свободы, дикой, природной естественности, безоглядности, невнимания к условностям. Это такая первобытная шельма, рядом с которой мы, нормированные и нормальные, кажемся деревянными болванами, застывшими в вымученных позах, произносящими запрограммированные речи, кем-то заранее отобранные и тщательно отцензурированные.

16.11.2012