Запоздалое признание...

Из соседней комнаты слышится запах тлена, и обгоревшей свечи.
   - Маша, – слышится раздражительный голос... За зеленой плюшевой шторой что-то звякает.
- Иду, Петруша, иду, не шуми, - ласково проговорила Марья Гавриловна.
- Вот и чай, как ты любишь, с лимоном, на выпей.
Она торопливо подходит к кровати больного, поднимает его отяжелевшую голову, подносит к высохшим губам чашку с чаем.
- Убери, - не хочу... Что ты со своим чаем...
Чашка летит на пол, выплеснувшийся чай заливает ее руки, платье..  На полу, в лужице желтеет расплющенный кусочек лимона.
- Прости... Все болезнь эта проклятая, совсем доконает.
- Что ты, Петруша, что ты... Вон и врачи говорят, даст бог, поправишься.
Больной захрипел, закашлял, махнул высохшей рукой в сторону окна.
- Открой штору, хочу на волю взглянуть.
- Нельзя тебе, вон кашляешь как.
- Мне теперь все можно, открой!
Марья Гавриловна подходит к окну, отдергивает штору. За холодным стеклом, на тонких заснеженных ветках рябины прыгает  красногрудый толстый снегирь, деловито склевывая красные ягоды, осыпая  с веток легкий, искрящийся на солнце, снежок
- Ишь, шельмец, -  засветился умирающий слабой улыбкой, - тоже, жить хочет.
Смотри, Маша, не спугни его, пусть себе живет. Я буду помнить его...
 Вот и я когда-то скакал, да прыгал, а оно вон, как оказалось: был Петр и нет Петра.
- Ну что ты, что ты, бог с тобой, дай-ка я тебе подушку поправлю.
Она поправляет вдавленную в подушку сухонькую голову с пожелтевшим, почти голым черепом; на виске, сквозь пергамент кожи, торопливо пробивается тонкая синяя жилка, она то замирает, то снова начинает неистово пульсировать.
- Погладь меня по голове, Маша.
Она тихонько гладит его, больной замирает, таращится одичалыми глазами: в них и боль и страх и отчаяние.
- Как ты останешься без меня? На кого?
Тяжело задышал, закашлял.
- Я знаю, виноват перед тобой...Плохим  я мужем был для тебя, Маша... Все мнил, вот-вот, всего достигну... Об чужих людях пекся... А оно вон как обернулось. Значит все напрасно? Вся жизнь зазря... А, Маша?
- Ну что ты, Петруша, успокойся, так видно богу угодно.
- Богу угодно… Что ж он, бог-то, не вразумил меня, а? Не направил куда следовает? Как слепой жил... Думал конца краю этой жизни не будет... Все для людей! Где они, люди-то? Нету! По норам разбежались… Взять-то с меня теперь нечего… Все… Помираю стало быть...
- Что ты, что Петруша, не гневи бога...
По запавшим щекам больного побежала слеза, он часто и тяжело задышал, на синих губах появилась пена.
А ты не гневайся, вредно тебе волноваться.
- Полно Маша комедию ломать: знаю, чувствую, недолго осталось.
Он вдруг напрягся, приподнялся на локтях, прислушался.
- Слышь?
 Чего, Петруша?
 - Гвозди заколачивают... Видать уж домовину приготовляют для новопреставленного раба божия, Петра. Вишь, какая штука, Маша... Я еще здесь, а меня уж хоронят. Место-то на кладбище сыскали, а?
Марья Гавриловна плачет.
- Ну, ну, прости, я не хотел.
Он берет ее руку, гладит.
- Какие у тебя руки теплые...А я столько лет тебя не видел... Ну есть... Ну и ладно... Куда мол денется... А ты, вон какая.
- Какая, Петруша?
- Верная… до самого конца меня ведешь, не бросаешь. Святая ты, Маша, видит бог, святая… А  что ты от меня видела?
- Что вспоминать... Было, да быльем поросло.
- Нет, Маша, нет, покаяться хочу перед тобой.
- Полно, я уж все простила.
- Так ты знала? Знала, как я, негодяй, гулял от тебя, деньги на девок тратил, фиглярствовал.  Знала, а?
Марья Гавриловна молча скручивала тонкими пальцами в жгут косынку.
- А ты не верь, Маша, не верь... Я всегда любил тебя, одну тебя... А то все дурь была... От беса, все от беса.
Надрывный кашель обрывает речь больного, худое тело содрогается; кажется, вот разорвется впалая грудь, измученное сердце вырвется из тесной клетки и, замерев, упадет в ладони Марьи Гавриловны. Она подносит к его рту платок, со страхом смотрит, как расцветает тот  зловещими алыми розами.
- Ну вот, опять, - останавливает она больного.
 - Не говори ничего, Петруша, отдохни... Видишь, я с тобой.
Больной отдышался, ухватился за ворот рубахи...
 - Душит что-то... Да ты погоди... не перебивай меня... Видит бог, не сказал бы, да времени у меня нету, Маша.   Помнишь, когда ты беременная ходила, а я ударил тебя? Помнишь? Как мне умирать с этим, ты подумала? Как я господу в глаза буду смотреть?
- Пьян был, вот и ударил, что вспоминать-то.
- Я, Маша, кабы выздоровел, на руках бы тебя носил... Перед всем миром... ей богу... Веришь?
- Ну, вот и ладно, и ладно... А ты поспи, легче станет.
   Больной многозначительно усмехается: - Так я ведь скоро насовсем усну, что ж мне время-то зря тратить? В землице буду полеживать... Разоденут новопреставленного: руки, ноги повяжут... На глаза пятаки, чтоб уж глаз то не открыть было вовсе. Под голову полено засунут. Зачем полено-то суют под голову, не знаешь? Ведь она, голова то все еще чувствует, все слышит.
- Так уж заведено, Петруша,… Не мы завели эти порядки, не нам их и рушить.
- А ты, Маша, поплачь по мне, поплачь… Я услышу, мне и полегче будет во гробе-то лежать, да ждать, когда крышку гвоздями прибьют… А гвозди длинные, так в тело и вопьются… Я, Маша,  все услышу,  все учувствую.
   Марья Гавриловна плачет... Больной затихает: глаза закрыты, неподвижное тело вытянуто под одеялом.
За стеной глухо, и торжественно хрипят часы: - один, два, три, четыре, пять…
- Сколько же ему, бедному осталось,- думает Марья Гавриловна, - хоть бы отмучался скорей. Где только силы берет...
Короткий сон смеживает веки… Во сне, она видит себя, стоящую на высоком косогоре, молодую, здоровую. Петруша тянет ее за руку к реке, а она вырывается, хохочет и кричит: - нет, нет, мы упадем, не надо! Земля под ногами обваливается, и они оба летят вниз, раскинув руки, словно две большие птицы.
   Вздрогнув, Марья Гавриловна просыпается. Больной по-прежнему тих, не шевелится, дышит прерывисто; только глаза под выпуклыми, истонченными, будто папиросная бумага, веками, беспокойно двигаются. Вглядывается в его лицо, измученное болезнью,пытаясь узнать, в этой, обтянутой желтой кожей мумии, прежние его черты.
- Я не сплю, Маша, - распахнув глаза, едва слышно шепчет больной… Чего тебе, не нравлюсь?
   Она подносит к его рту чашку: - попей.
 Тот пытается сглотнуть, поперхивается, жидкость изливается изо рта на одеяло. Отодвигает ее руку: - не надо, лишнее все.
Резко подымается, указывая в глубину комнаты желтым, скрюченным пальцем.
- Прогони ее, Маша, прогони... - Кого, Петруша? - Ее прогони... зачем она там стоит?
- Где? Вон, за шторой, видишь? Я знаю, все ждет, все ходит, все ей мало...
Пошла вон, вон! - швыряет в сторону двери чашку, складывая из иссохших пальцев кукиш.
- Что, видела?
- Не подпускай ее, Маша, не подпускай! – обессилено опускается на подушку, закрывает глаза и начинает меленько, и часто обирать себя, будто стряхивая с одеяла невидимую глазу, пыль.
Хрипя, и задыхаясь  бьют часы.
- Ну, вот и все, отвоевался...  Стало быть, пробил мой час... 
   Черты лица его разглаживаются. Умирающий, как будто успокаивается, но еще дышит: прерывисто, с длинными паузами, сквозь которые торопиться, уходит жизнь...
Марья Гавриловна опускается на колени. Бережно, словно ребенка, обхватывает худое тело. Там, в глубине, часто, словно пойманная птица,  бьется сердце... Стуки становятся все тише, глуше, и, наконец,умолкают...
 Марья Гавриловна слышит последний, мучительный вздох, и долго еще прислушивается к наступившей,  странной,  тишине. Тяжко  встает, и  прищипывает огонек истлевшей свечи.
   За окном, на ветках рябины, еще неутомимо прыгает снегирь, и, по прежнему, кружит легкий снежок, неохотно опускаясь на холодную землю.