Музейный монолог

Я – штык солдатский. Я лежу
В музее, под стеклом.
Четыре грани у меня,
Прямые, как лучи.
Хотите, я вам расскажу
О времени моём.
Четыре яростных огня.
Я выдержал в печи.

Сейчас я потускнел чуть-чуть,
А были – времена!
Я вспоминаю иногда
Прошедшее житьё:
Дрожало солнце, словно ртуть,
На гранях у меня,
Звенела, падая, звезда
Об это остриё.

Меня ласкал, меня любил
Хозяин первый мой.
Он был хороший человек,
Добряк и богатырь.
Когда ж был бой – он шёл за мной,
А я летел стрелой
Перед кирасою его,
Как будто поводырь.

Я точно вёл его туда,
Куда труба звала,
Куда влекли солдатский долг
И гулкий барабан.
Никто не пил, но, как всегда,
Подмяв врагов тела,
Как пьяный, двигался наш полк,
И я был тоже пьян.

Но вдруг хозяин мой упал,
А с ним и я упал.
Не замечая наших мук,
Прошёл над нами полк.
И мой хозяин взял меня,
К груди своей прижал,

Сказал: « Прощай, мой верный друг» -
И навсегда умолк.

Вторым хозяином моим
Был горе-человек.
Он редко смазывал меня,
Он больше пил и спал.
Я на поляков с ним ходил.
Запомнилась навек
Резня, где он не просыхал
И я не просыхал.

Его убили два юнца.
Не семь, не пять, а два.
Записку на его груди
Оставили враги.
Наш офицер прочёл едва
Те странные слова:
Вначале « Польска», а потом
Лишь слог один « Не сги…»

Признаться, я не пожалел
И слёз не проронил.
Я размышлял о том, кому
Достанусь я теперь.
Мой третий высмотрел меня,
К винтовке прикрутил
И, от восторга сам не свой,
Ощерился, как зверь.

Нас перебросили. Во тьме
Теплушечной три дня
Тряслись и тёрлись штык о штык
Мы – соль и страх земли.
И вот в вокзальной кутерьме,
Сверкая и звеня,
Возникли вдруг под чей-то крик
И в город потекли.

Как режет лёгкая струна
Свежайший масла брус,
Так мы прошли сквозь гвалт толпы
На преддворцовый плац,
И выстроились в частокол,

И ощутили груз
Предчувствий тёмных, впереди
Увидев море глаз.

Я помню: окрик громовой
Пронёсся по рядам.
Хозяин мой метнул меня
Секунду погодя,
И полетел я в дикий вой,
В предсмертный чей-то гам,
И стал колоть, в живую плоть
Почти на треть входя.

Я слышал хруст людских костей,
Я слышал плач детей,
По-азиатски я хрипел,
Трудясь в толпе густой.
Но вдруг качнулся и упал,
Царапая людей,
И понял наконец, что вновь
Остался сиротой.

Не знаю, долго ль я лежал
В тени чугунных пик,
В ограду связанных навек
Таким же чугуном, -
Но как-то раз из-под листвы,
Издав счастливый вскрик,
Меня извлёк на свет малыш
И вытер рукавом.

Четвёртый был совсем другим.
Он был в меня влюблён.
Во вьюшке прятал на печи,
За пазухой носил.
А перед самою войной,
Когда стал взрослым он,
Вдруг почему-то обо мне
Внезапно позабыл.

Я слышал, что он ходит в тир.
Прочёл немало книг.
А я, как видно, устарел.
Как видно, устарел.

И чувство ревности тогда
Я в первый раз постиг,
И слёзы потихоньку лил,
И что ни день ржавел.

Когда же грянула война,
Кромсая тишину,
Встряхнулся я – и грудь моя
Наполнилась мечтой…
Но мой хозяин без меня
Уехал на войну,
А я остался прозябать
В дыре своей печной.

Четыре года слышал я
Стенанья стариков,
Звук их шагов, обрывки слов
Из писем фронтовых.
И – ни словечка обо мне!
Знать, жребий мой таков.
Я замурован. Позабыт.
Отставлен от живых.

Был голод. В доме у моих
Хозяев – ни куска.
И вдруг в темницу свет проник,
Как будто волшебство.
Я оказался, как сюрприз,
В руках у старика.
И вот тогда-то про « музей»
Услышал от него.

А через месяц, находясь
Средь ружей под стеклом,
Услышал я, что наконец
Пришёл конец войне…
Потом ещё прошло пять лет.
И как-то майским днём
Увидел я  е г о  лицо,
Склонённое ко мне.

Сказал я: « Здравствуй, старый друг!»
Я узнаю тебя,
Хоть ордена и седина,
И – никаких чудес».


Он улыбнулся мне в ответ.
Свой китель теребя,
И правым глазом подмигнул,
И навсегда исчез.

И понял я: он первым был
Хозяином моим,
Который выжил и пришёл
Целёхоньким домой,
И это только потому,
Что в бойне вместе с ним
Впервые не было меня,
А был совсем другой.

На мне проклятие лежит,
Хоть был я в битвах смел,
А он наполнил жизнь свою
Надеждой и добром.
И потому я устарел,
Навечно устарел,
И буду дни свои влачить
        В музее, под стеклом.

15 декабря 1970 -
  6 августа 1982