Ходасевич Владислав Фелицианович

                (1886-1939)
 

ШТРИХИ БИОГРАФИИ

    Поэт, прозаик, литературовед. Родился в Москве в семье художника.
    Очень рано почувствовал свое призвание, выбрав литературу главным занятием жизни. Уже в шесть лет сочинил свои первые стихи.
    В 1904 году окончил гимназию и поступил сначала на юридический факультет Московского университета, затем - на историко-филологический факультет.
Начал печататься в 1905 году. Первые книги стихотворений - "Молодость" (1908) и "Счастливый домик" (1914) - были доброжелательно встречены читателями и критикой. Ясность стиха, чистота языка, точность в передаче мысли выделили Ходасевича из ряда новых поэтических имен и определили его особое место в русской поэзии.
    В 1914 году была опубликована первая работа Ходасевича о Пушкине ("Первый шаг Пушкина"), открывшая целую серию его "Пушкинианы". Исследованием жизни и творчества великого русского поэта Ходасевич занимался всю жизнь.
    В 1917 году Ходасевич с восторгом принял Февральскую революцию и поначалу согласился сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции, но быстро пришёл к выводу, что «при большевиках литературная деятельность невозможна», и решил «писать разве лишь для себя».
    В 1920 году появилась третья книга стихов Ходасевича - "Путем зерна", выдвинувшая автора в ряд наиболее значительных поэтов своего времени. Четвертая книга стихов Ходасевича "Тяжелая лира" была последней, изданной в России.
   22 июня 1922 года Ходасевич вместе с поэтессой Ниной Берберовой (1901—1993),  покинул Россию.
   За границей, поэт находился некоторое время под влиянием М.Горького, который привлек его к совместному редактированию журнала "Беседа".
    В 1925 году Ходасевич уезжает в Париж, где остается до конца жизни. Живет трудно, нуждается, много болеет, но работает напряженно и плодотворно. Все чаще выступает как прозаик, литературовед и мемуарист: "Державин. Биография" (1931), "О Пушкине" и "Некрополь. Воспоминания" (1939).
   В последние годы публиковал в газетах и журналах рецензии, статьи, очерки о выдающихся современниках - Горьком, Блоке, Белом и многих других.
   Переводил поэзию и прозу польских, французских, армянских и др. писателей.

                ИНТЕРЕСНЫЕ  ФАКТЫ ИЗ ЖИЗНИ ХОДАСЕВИЧА

   * В декабре 1921-го Ходасевич не догадывался, к какому распутью подошла его собственная жизнь.
   Осенью 1921 года в Петрограде его, уже знающего о смерти Блока, застало известие о «Таганцевском деле», о расстреле почти ста интеллигентов, в том числе Гумилева и Ухтомского: петербуржцы боялись писать об этом в Бельское Устье напрямую, ограничиваясь туманными намеками.
   По возвращении он столкнулся с проблемой, само появление которой многое говорило о наступившей жизни и нравах в стране. В Петроград приехал «ревизор» из Москвы, из правления Союза поэтов, который должен был расследовать возмутительный факт — церковную панихиду по расстрелянному Гумилеву, заказанную его товарищами-поэтами.
    Выход из положения, по собственному свидетельству (в первом варианте воспоминаний о Блоке и Гумилеве), косвенно подтверждаемому и другими источниками, нашел как раз Ходасевич.
    «Вызвав к себе ревизора, я объявил ему, что завтра еду в Москву и там отчитаюсь перед самим Наркомпросом. “Ревизор”, разумеется, не посмел требовать от меня доклада, предназначенного высшему начальству. Я же поехал в Москву (речь идет об уже описанной выше поездке 1—16 октября), провел там недели две по своим личным делам, а затем вернулся в Петербург и собрал общее собрание Союза. На этом собрании я заявил, что был в Москве, посетил главное правление Союза и убедился в том, что это не правление Союза, а ночной притон с тайной продажей спирта и кокаина (это была правда). Затем я предложил членам Союза резолюцию следующего содержания:
    «Решительно осуждая устройство предприятий ресторанного типа под видом литературы, мы, нижеподписавшиеся, заявляем о своем выходе из числа членов как Всероссийского союза поэтов, так и его петербургского отделения».
Эта резолюция, конечно, весьма не понравилась устроителям Дома поэтов, так как была направлена столько же против них, как и против московского центра. Однако она была принята единогласно всеми присутствующими, а затем подписана и всеми остальными членами Союза»1.
    Таким образом, петроградское отделение Союза прекратило существование, спрашивать стало не с кого, да и москвичи «после нашей резолюции, разоблачившей их кабацкое мероприятие, московские поэты предпочли не доводить дела до начальства».

* О матери Владислава Фелициановича, Софье Яковлевне, вспоминают лишь одно — она была еврейкой по крови, крещенной в католичество и выросшей в католической семье. Немногое говорит о ней и сам поэт:

В детстве я видел в комоде фату и туфельки мамы.
Мама! Молитва, любовь, верность и смерть — это ты!

* Находясь в эмиграции Ходасевич писал, что «трагедия писателей эмиграции  выразилась не  в том, что  написано,  а как написано»/

                ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

В 1921 году Ходасевич эмигрировал из России и, после трёхлетних скитаний по Европе, поселился в Париже. В 1939 году он сильно заболел. Врачи поставили ему диагноз – обострение хронического холецистита  и предложили лечь в больницу на операцию. Ходасевич согласился. О дальнейшем рассказывает его жена Нина Берберова:
   «Посетителей пускали с часу до двух дня. Мы стояли с узелками  (передачами, как перед тюрьмой) у ворот. Ровно в час ворота распахнулись, все побежали, кто куда, чтобы не упустить драгоценного времени... Он лежал в стеклянной клетке, завешанной от других палат – соседних - простынями. В клетку светило яркое, жаркое солнце; негде было повернуться. Голодный до дрожи он накидывался на то, что ему приносили (в госпитале кормили дурно, и он там ничего не ел), острил над собой и потом сразу потухал, ложился, стонал, иногда плакал…
   Две недели исследовали его: снимали рентгеном, делали всевозможные анализы, заставляли пить то молоко, то холодную воду – отчего опять усилились его боли – и нельзя было понять, где именно у него болит, потому что он показывал то «под ложечку» то на левый бок, то на живот.
   Жёсткая койка, с трудом выпрошенная вторая подушка; госпитальное бельё и  суровое « тюремное» одеяло; а на дворе – жаркие июньские дни, которые так и ломятся в комнату. Он говорил:
    - Сегодня ночью я ненавидел всех. Все мне были чужие. Кто здесь, на этой койке не полежал, как я, эти ночи, как я, не спал, мучился, пережил эти часы, тот мне никто, тот мне чужой. Только тот мне брат, кто, как я, прошёл эту каторгу».
   После долгих осмотров и обследований врачи заподозрили у него рак поджелудочной железы и решили не откладывать операцию.
   « - Если операция не удастся, - сказал он мне в последнюю  пятницу, - то это будет тоже отдых.
   А в воскресенье он говорил Н.В.М. о том, что не перенесёт её, и они благословили друг друга.
   В понедельник утром его  перевезли в клинику. Прошли ужасные, мучительные сутки.  «Скорее бы!» - говорил он. Начались приготовления к операции. В три часа пришёл хирург (Боссэ). Его понесли, с трудом захлороформировали.
   Операция продолжалась полтора часа. Боссэ, вышедший после неё, дрожащий и потный, сказал, что для него, несомненно, что был рак, но он не успел до него добраться: чистил от гной, крови и камней желчные протоки. Он сказал, что жить ему осталось не более 24 часов и что страдать он больше не будет.
   .. В семь часов вечера я вошла в палату, где он лежал.
  Он был тепло укрыт. Глаза его не были плотно сомкнуты. Пульс был очень слаб. Ему сделали переливание крови, отчего пульс стал на полчаса лучше. Медсестра не отходила от его кровати. Обезумевшая Оля стояла тут же.
   Раза два он повёл бровями. Медсестра сказала: надо, чтобы он не страдал. В девятом часу мы ушли. Какое-то равнодушие нашло на меня.
   В семь тридцать утра мы были уже в клинике (14 июня).  Он умер в шесть часов утра, не приходя в сознание. Перед смертью он всё протягивал правую руку куда-то (« и затрепещет в ней цветок»), стонал, и было ясно, что у него видения. Внезапно Оля окликнула его. Он открыл глаза и слегка улыбнулся ей. Через несколько минут всё было кончено».

 Похоронен Ходасевич   на кладбище Булонь - Бийанкур, близ Парижа.


                ПОСЛЕСЛОВИЕ

Ходасевич всегда говорил о  «пророческой» сущности русской поэзии. Говорил он и о том, что история постоянно пытается ее, эту поэзию, «изничтожить». Немилостивой оказалась она и к самому Ходасевичу. Его постигла участь многих поэтов-эмигрантов «первой волны»: у него (как и М. Цветаевой, Георгия и Вячеслава Ивановых, Г. Адамовича и многих других) не было при жизни того читателя, которого он заслужил. Но, не будучи плодовитым поэтом, не ища признания, он избрал и прошел путь отнюдь не бесплодный. Уезжая из России, он твердо осознавал свою миссию - сохранение русской культуры, русской традиции. Сохранение в своей душе и утвержде-ние своим творчеством. Еще находясь в России, он писал:

Да! Малое, что здесь, во мне,
И взрывчатей, и драгоценней,
Чем все величье потрясений
В моей пылающей стране...

И в этом смысле не преувеличение - знаменитый перифраз Ходасевича о Пушкине:  «Но: восемь томиков, не больше, - И в них вся родина моя». Ту Россию, которую Ходасевич хотел сберечь, он действительно, уезжая, забрал с собой. Забрал с собой - и передал нам  «тайное»  слово великой культуры. И своим творчеством создал для нее  «отчетливую оду».

Порок и смерть язвят единым жалом.
И только тот их язвы убежит,
Кто тайное хранит на сердце слово -
Утешный ключ от бытия иного.

          ИЗ   ПОСЛЕДНИХ  СТИХОВ ХОДАСЕВИЧА

И снова голос нежный,
И снова тишина,
И гладь равнины снежной
За стеклами окна.

Часы стучат так мерно,
Так ровен плеск стихов.
И счастье снова верно,
И больше нет грехов.

Я бросил их: я дома,-
Не манит путь назад.
Здесь все душе знакомо...
Я нежно, грустно рад.

Мои неясны грезы,
Я только тихо нов...
Закат рассыпал розы
По савану снегов.