Сахалин. Гл. 10

Смерть матери меня швырнула оземь,
И почва ускользнула из-под ног.
Экзамены сдавать тогда за восемь
По строгим нормам я еще не мог:
Любой пустяк напоминал о маме,
И тут же увлажнялся я слезами.

Не улыбался и ходил понуро,
Чем поражал и взрослых, и детей,
И вся моя унылая фигура
Надгробия была не веселей.

Официально был я "сиротою"
И что-то с государства получал.
Зато уж стал «персоною простою»
И потому опять «сменил причал».

Турнули нас из маминой квартиры
В японцами построенный барак,
Где «тётя Аня» стала командиром
На основанье выданных бумаг.

Его уговорили «взять опеку»
Над тем, кого «воспитывали год».
И начала она – дай Бог ей веку! –
Брать парня «в настоящий оборот».

Какой программой вдохновлялась Анна,
Сказать определенно не берусь.
Так, смесь из «Домостроя» и «Корана»,
"Подпольно завезенного" на Русь.
Она меня пилила неустанно,
Искореняя «всяческую гнусь».

К примеру, не умел мыть пол «как надо»,
И мне науку проходить пришлось.
И драил я полы, как для парада,
А на парад не ходят на авось.

Ты думаешь, читатель, что науки
Для этого не надо никакой:
Набрал воды да тряпку – в обе руки,
И с этим делом справится любой.

Ан, нет, мой друг, не так всё это просто,
Коль в доме век не крашены полы
И грязь на них насела, как короста,
А мусор заметался век в углы.

А «тётя Аня» выдает заданья,
Как Золушке – знай пальцы загибай!
А как работу примет «тётя Аня»,
Так сразу вспомнишь свой родной Алтай:
Что «пауты»? Что эта кукуруза? –
Сплошные игры! А вот здесь – обуза!

Ну, вымыл пол – ни пыли-то, ни грязи!
Довольный, жду за это похвалы…
Приходит «Старший» и брюзжит:  «Да разве
Не знаешь ты, как моются полы?

ТАК можно мыть какой-нибудь неряхе,
Которой всё равно, хоть плюнь в лицо!
Бери вот нож да поскобли-ка плахи,
Чтоб пол был, как пасхальное яйцо!»
И я часами пол скоблил до лоска,
Чтоб выглядел он, как покрытый воском.

Наука стирки та ещё сложнее,
И рано мне пришлось заняться ею.
Сначала - брать за километр воду,
По весу – лошадиную подводу.
Затем нагреть её, а уж потом
Заняться основательно бельём.

Я брал кусок хозяйственного мыла
И натирал им мокрое бельё,
Хотя его совсем не много было –
Постельное и разное тряпьё.

Но часто в кровь стирал себе костяшки,
Застирывая грязные места,
Ведь лучше кровь, чем допустить промашки,
А с ними – кару. И была мечта –
Так всякий раз простирывать рубашки,
Чтоб ни к чему не придиралась ТА.

Но каждый раз, к большой моей печали,
Я видел грязь в конце, а не в начале:
Не различал на мокром грязь, тупица,
И не могу доныне научиться.

А прОстыни и даже полотенца
Обычно я ВЫПАРИВАЛ в тазу. ..
Вот так трудился в роли ополченца
И лишь украдкой смахивал слезу.

Пусть это стыдно члену комсомола,
Однако ж я страдал от «произвола»,
И хоть я это слово взял в кавычки,
Но был во власти «старой фанатички».

… Барак наш был разбит на пять квартир
Посредством «капитальных» переборок,
И слева от меня жил мой кумир,
Который разменял недавно сорок.

Но всё равно к ней липли мужики,
Она же оставалась одинокой,
И если были мелкие грешки,
О том не знала ни одна сорока.

Тамара каждый день у нас в гостях,
И я всегда мучительно краснею,
Когда они, как пара бойких свах,
Опять меня соединяют с нею.

И эти шутки горше пыток мне:
Кажусь себе на площади распятым,
Но часто вижу свой «предмет» во сне
И довожусь ей в нём отнюдь не братом.

Однако днём пассивен, как бревно,
Которое река уносит в море,
Поскольку мне таланта не дано
Блеснуть пред дамой сердца в разговоре.

При ней косноязычен, как блатной,
И чувства выражаю только миной…
А тётушка смеётся надо мной
В манере деревенской и старинной.

Я вспыхивал, но гневаться не мог:
Не с мамой, чай,- закатывать скандалы!
Но лишь она ступала за порог,
Покорности моей как не бывало.
Ведь, чтобы не устраивать скандал,
Себя я в желчных  виршах изливал…

Да, брат читатель, все мы таковы –
Домашние, подпольные поэты:
На людях – овцы, на бумаге – львы,
Не пистолеты мы, а кастаньеты.
Для выстрелов у нас запалов нет –
Они идут на стрёкот кастаньет…

… Чего вот тоже стрекочу всю ночь
Какие-то нелепые тирады?!
Нет громко заявить, что мне невмочь
Взирать  на одобряющее стадо –
Однополчан и тот «честной народ»,
Который славу Партии поёт!

Куда там! – представляю всякий раз,
Как глупо прозвучит «мой гневный глас»:
Сам ЗАГРЕМЛЮ за первый же куплет,
А мой «народ» мне смачно плюнет вслед.

… Вот и вернусь-ка лучше в свой барак,
В котором грустно и немало гнуси,
Царит нормальный островной бардак…
Да вот хоть с «филиалом» у Маруси –
Моей соседки с правой стороны,
К которой скопом ходят пацаны –
Зелёные солдаты-первогодки,
Охочие до спирта и красотки,
А если та окажется НЕ ТОЙ –
Давайте спирт, и бог с ней, с красотой!

А «скопом» почему? Да потому,
Что у Маруси молодая дочка
И не резон ходить по одному:
Проглотят бедолагу в два глоточка.
Марусе тоже близко к сорока,
А дочке девятнадцатый пока.

... Маруся говорила новичкам:
«Давай, солдат, договоримся сразу:
Сначала ты со мной поспишь, а там,
Коль от тебя не подцеплю заразу,
Подучишь дочку». И я слышал сам,
Да и не раз, примерно ту же фразу,
Когда солдат не льстился на мадам,
И в дочке видел «основную базу».
А пьяные слова с той стороны
Мне были, как в наушниках, слышны.

Конечно, эта ходовая фраза
Была как маскировочная фаза.
Чуть погодя, уже с энтузиазмом
Две пары устремлялись за оргазмом.
И по тому, что раздавалось дале,
Я понимал: они его поймали...
Но вскоре вырывался этот «малый»,
И пары начинали всё сначала…

Те возгласы сидят в моём мозгу,
И вытравить я их еще не в силах,
Но заявить решительно могу,
Что это всё меня обычно злило.
Я и сегодня утверждать берусь,
Что не обзарюсь на таких марусь…

Тамара благороднее стократ,
Стократно и красива, и брезглива
И не польститься на младых солдат,
Коль офицеры для неё не диво.