Уроки плавания при полной луне. Повесть

                УРОКИ ПЛАВАНИЯ ПРИ ПОЛНОЙ ЛУНЕ (ОСТРОВ МЕЧТЫ)


1

                …Туман рассеивался, и из предрассветного, сырого, еще дышащего ночью, еще, казалось, хранящего следы лунного сияния воздуха медленно, но неотвратимо поднимались перед нами очертания Острова – голая, бесплодная, мёртвая земля. Отвесные, не просто обрывающиеся в водную бездну, но угрюмо нависающие над нею скалы без малейших признаков растительности.  Волны зло, с глухим рокотом набрасывались на узкую полоску берега, такую узкую, что не оставалось никаких сомнений и никакой надежды: Остров, к которому мы так отчаянно стремились и так долго плыли, о котором грезили в наших снах и которым бредили наяву, был неприступен и абсолютно необитаем.
                Отчаянье охватывало и болью наполнялось сердце при виде этого стиснутого со всех сторон океаном клочка суши - такого крохотного и беззащитного под огромным, тяжелым, равнодушным небом, сплошь затянутым черными клочьями туч, сквозь которые не проникал ни один луч солнца. Казалось, со времени основания мира эта бедная земля не знала солнечного тепла, не знала любви… Из глубины тоски, с самого её дна поднимались и устало падали слова, как  падают протянутые в пустоту безнадежности руки:

О горестный Остров, как долго тебя мы искали…
Ты – нашей печали последняя пристань земная…
Про счастье утраты поют океанские дали:
«Вы всё обрели – потому что вы всё потеряли…»

                Эта картина вставала передо мной вновь и вновь, отчётливо, с навязчивостью бреда, стоило лишь на секунду прикрыть глаза. Похоже, мы действительно потеряли - всё. Но странное дело: сейчас, в ту самую минуту, когда наша последняя надежда, обернувшись миражем, стремительно шла на дно, подобно тонущему кораблю с пробитым днищем, - именно теперь на душе  вдруг сделалось легко и радостно, за спиной словно выросли огромные, сильные крылья, которые, трепеща под порывами ветра, готовы были  вот-вот поднять тебя в воздух и унести ввысь.
                Я взглянула на своего спутника. Дьюи спал, как ребёнок, свернувшись калачиком на дне лодки. На губах его бродила улыбка, обычно бледные щеки разрумянились, веки и сцепленные на груди руки с длинными чуткими пальцами вздрагивали во сне. Отросшие за время путешествия волосы растрепались и неровными прядями падали на лоб, закрывали глаза. Горло перехватило от нежности. Захотелось провести ладонью по его щеке, прикоснуться к губам, вдохнуть запах его волос, тонких и пушистых, как у младенца… Но тут лодку качнуло, волна плеснула через борт и окатила его с головы до ног. Он мгновенно проснулся, сел, секунду соображал, что случилось, потом раздраженно выругался, начал стягивать с себя мокрую одежду, отжимать воду. Лицо его приняло обычное в последнее время недовольно-хмурое выражение. Внезапно охватившая меня нежность тут же отхлынула, вернулась привычная боль, которую я почувствовала уже в первую нашу встречу и которая с тех пор поселилась во мне и не отпускала даже ночью, во сне.
                Сами сны мои приобрели в ту пору какой-то странный, пророчески-горький вкус. Мне снились строки писем Дьюи ко мне, и я просыпалась от звука его голоса. Образ его выкристаллизовывался из темноты ночи, я почти физически ощущала его присутствие, и меня охватывало странное, томительное желание, казалось, душа отделяется от тела, взлетает и где-то там, наверху, вне плоти, отдельно от нее, встречает другую, столь же жаждущую любви душу - его душу… В своих снах я играла с его ребёнком, с нежностью прижимая к себе хрупкое детское тельце; его мама была одновременно и моей матерью. Во сне я выходила из своей комнаты - и оказывалась в его доме, а когда по его коридору возвращалась назад к себе, у меня начинала кружиться голова, и я падала в своё собственное тело, лежащее в моей постели.
                Несколько раз мне снился один и тот же сон: ночной сад, облитые лунным светом деревья, высокая, густая трава, не тронутая ногой человека. Деревья в этом саду имели лица – лица знакомые, некогда горячо любимые сердцем, но теперь уже почти забытые; они улыбались из гущи листвы, они звали к себе… Часто во сне я слышала слова, которые приходили ниоткуда, они просто возникали, звучали, складывались в строчки, строчки – в стихотворения… 

…Ты помнишь – нам приснился этот сад,
Оазис счастья в горестной пустыне,
И мы пошли на зов его, назад
Не оглянувшись, лишь твердили Имя…
…Мы долго шли, лелея это сад,
Каким он нам привиделся однажды,
Его росою утоляя жажду,
Вдыхая листьев горький аромат…

                Я просыпалась среди ночи, записывала обрывки строк, то, что могла удержать, переходя из одной реальности в другую, и засыпала снова, а наутро уже ничего не помнила.
                Стихи восхищали Дьюи. О снах же моих он почти никогда ничего не говорил. Но всегда то, что я видела во сне, случалось в его жизни наяву. Однажды он признался, что первое время пытался найти всему этому рациональное объяснение,  потом смирился и махнул рукой: ну что тут поделаешь, если оно просто было – нечто, что связывало нас сильнее, чем общий кров и общая постель, которых у нас никогда не было, если не считать этой старой, побитой штормами лодки…
                Кому из нас первому пришла в голову мысль отправиться в это безумное путешествие – я уже не помню. Это было больше похоже на бегство в неизвестность, в никуда. Отправляясь вечером спать, ни я, ни он не знали, куда ляжет наш путь на следующий день. Это было задумано как опасная игра (теперь-то я понимаю) то ли с Богом, то ли с Дьяволом. Но какая бы сила ни влекла нас вперед – при любом раскладе это был вызов. Дерзкий вызов двух самонадеянных авантюристов, двух борющихся самолюбий, вызов, который и не мог закончиться ничем, кроме вот этой вот груды мертвых камней посреди океана, нагромождения отвесных скал, на которых даже птице не свить гнезда. Это и был конечный пункт нашего путешествия – Остров Счастья, приснившийся нам обоим, к нему мы устремили свой бег от самих себя, от своей любви, которую мы оба предали и бросили на алтарь служения идее…

2
                Мы познакомились за год до описываемых событий в небольшом приморском городке одной из стран Восточной Европы.
                Было самое начало осени, те теплые, медленные, пронизанные лёгкой грустью дни, когда осень больше похожа на остывающее лето. Деревья еще и не думали облетать и стояли во всей своей зрелой красе, лишь слегка тронутые желтым, красным, багровым. В горах  цвели последним цветом травы, наполняя воздух терпким, слегка горьковатым запахом, кусты были обсыпаны  гроздьями наливающихся ягод, а море… Каким было в ту осень море! Теплое, нежное, прозрачное до самого дна, до последнего камешка на этом дне, тихое-тихое, оно словно заснуло, как в сказке,  и вместе с ним остановилось время, исчезло, превратившись в Вечность…
                Курортный сезон был на излёте, людей становилось все меньше, пляжи пустели, рестораны постепенно начали закрываться, музыкантов почти не осталось. Должно быть, поэтому, прогуливаясь как-то поздно вечером вдоль берега моря, я в удивлении остановилась, услышав звуки фортепьяно, доносившиеся из небольшого, всего на несколько столиков, кафе, приютившегося прямо на берегу, в самом конце залива, у подножия гор. Помедлив ровно одно мгновение, которое как взмахом скальпеля отделило всё, что было прежде, от этого вечера, я, изменив намеченному маршруту, будто бабочка на огонь, устремилась на звуки тихой печальной мелодии, лившейся откуда-то сверху, с темного ночного неба, - мелодии, перевернувшей вскоре всю мою жизнь.
                Заведение, куда я направилась, не пользовалось особенной популярностью в городке, но и никогда не пустовало, скромно существуя благодаря постоянным посетителям. Владельцы кафе – выходцы из Германии, дружная трудолюбивая семья – жили здесь с поздней весны до середины осени. А  затем, с наступлением первых холодов, приносящих ливни и шторма, заколачивали свой ресторанчик, служивший им также домом, и отправлялись зимовать в теплые края, в одну из тех маленьких стран на океанском побережье, где лето никогда не кончается, а люди живут спокойно и размеренно и смотрят на мир приветливыми и полными покоя и любви глазами.   
                В теплые лунные вечера я любила приходить в это кафе на закате. Выбирала на открытой веранде ближний к морю столик, заказывала бокал красного вина или чай из трав, слушала плеск волн, размеренно накатывающих и разбивающихся о крупные камни, которыми были усеяны берег и мелкое дно в этой части залива, смотрела, как луна медленно поднимается из-за длинного, узкого, похожего на ящерицу мыса.  Сперва она была оранжевой, как апельсин, потом, двигаясь всё выше по небу,  становилась ярко-жёлтой, и на море появлялась мерцающая дорога. Наконец, когда лунный диск достигал своего апогея, ослепительно-белое сияние разливалось повсюду, море всё начинало светиться холодным серебряным светом; волны утихали; загорались первые звёзды. Вместе с ними приходила ночная прохлада, горы мрачными великанами подступали ближе и нависали над берегом, ночная птица редкими тоскливыми криками прорезала тишину ночи. Тогда я допивала вино и шла домой, чтобы там, в полном одиночестве проводив еще один из оставшихся мне дней земной жизни, уснуть под шум ветра и звон цикады.
                Когда я переступила порог ресторанчика, то не сразу заметила в глубине помещения сидящего за небольшим пианино высокого худощавого человека неопределенного возраста со светлыми, слегка тронутыми сединой, коротко стриженными волосами. Одет он был, несмотря на уже холодный не по-летнему  вечер, в длинные легкие шорты и майку без рукавов. Он сидел, нагнувшись над инструментом, и наигрывал одну и ту же мелодию на разные лады, то как печальный вальс, то как бурное танго, тихонько подпевая себе.
                Заняв столик у входа и сделав вид, что изучаю меню, я незаметно старалась внимательнее рассмотреть незнакомца. У него было бледное, с правильными чертами, но усталое, даже, пожалуй, измученное лицо со следами шрамов (но они не портили его) на лбу, лицо, которое странным образом притягивало взгляд.  Что-то было неуловимое в выражении этого лица, какая-то нездешняя тревога или тайная, давняя боль, и вместе с тем это было лицо ребёнка, восторженно распахнутого навстречу миру и ждущего от этого мира такого же безусловного восхищения в ответ. Не замечая моего присутствия, полностью погруженный в себя, он продолжал импровизировать, время от времени бросая игру, чтобы сделать глоток из стоявшего на крышке пианино бокала с вином. Меня поразили его руки: длинные чуткие пальцы профессионального музыканта, даже когда он не касался клавиш, жили какой-то своей таинственной внутренней жизнью и  словно беззвучно играли одному ему слышную музыку.
                Мелодия, которую он наигрывал в тот вечер и которая - я почти уверена - рождалась в то самое мгновенье, когда он подносил руки к инструменту, так что, казалось, звуки просто выпархивают из-под его пальцев, как рой испуганных приближением человека мотыльков, - мелодия  эта проникала в самое сердце, доставала до глубины, до самых заветных уголков души и освещала их каким-то новым, волнующим светом, словно в глухой стене перед тобой вдруг распахивалась дверь, а из-за этой двери манила новая, неизвестная, но непременно счастливая жизнь…
                Когда он закончил играть и поднялся с явным намерением рассчитаться и покинуть ресторан, я вдруг ощутила тревогу.  Я подумала… Нет, это было именно внезапно охватившее сильное чувство, такое же ясное и отчетливое, как громкий, высокий, чистый  звук трубы, голос, зовущий за собой, приказывающий бросить всё и уйти, и идти, не зная пути и цели, с одной лишь верою в то, что там, впереди, где-то – то самое важное, ради чего ты и пришёл в этот мир. То, что ты так долго и безрезультатно искал всю свою прежнюю, долгую, печальную жизнь. Нет! Я не могла позволить незнакомцу просто так пройти мимо меня. Что-то неудержимо влекло меня к этому человеку, какое-то дикое братство, зов крови, цепь прошлых жизней – не знаю, что это было. Внешне он абсолютно не походил ни на одного из тех мужчин, к которым я когда-либо испытывала влечение. А сейчас, когда он встал из-за инструмента, стала заметна его худоба, тонкие руки, неровная, нервная манера двигаться. Он был болезненно импульсивен, ему явно недоставало уверенности в себе, что само по себе невольно отталкивает окружающих (нам ведь нравятся те, кто ни на секунду не сомневается в том, что вошел в этот мир победителем). И тем не менее…
                - Прошу прощения, я невольно стала свидетельницей вашей импровизации… случайно зайдя в этот ресторан…Благодарю вас, чудесная музыка, вы... я не нахожу слов…
                Он слушал, ничего не говоря, слегка наклонив голову, как будто не очень хорошо слышал, - и вдруг улыбнулся. И сразу стал похож на забавного циркового клоуна, уголки губ его поднялись вверх, морщинки сбежались вокруг глаз, и стало ясно, что ему гораздо больше лет, чем можно было дать  с первого взгляда.
                - Благодарю. – Осторожный, спокойный, вкрадчивый голос. - Ваши слова не могут оставить равнодушным. Тронут и польщён. – Он одно мгновение помедлил. – Дьюи. – Изящно склонился в полупоклоне. - Так называют меня мои друзья. А ваше имя?..
                - Элли. Как в сказке про Изумрудный город. Помните?
                - О да! Я обожаю сказки! – Глаза его загорелись. – Рад знакомству.
                - Я тоже. Вы отдыхаете здесь?
                - Нет, я проездом. Навещал родственников. Сам уже давно перебрался за океан. Свободный предприниматель.
                - А музыка? – удивилась я.
                - Хобби. Музицирую, пишу – всего понемногу. А чем занимаетесь вы?
                - Я тоже отдала долг государству. Иногда консультирую частным образом. Вроде бы хватает. Да и свобода дороже.
                - Полностью с вами согласен. Свобода – превыше всего! – Он взглянул на часы. - Прогуляемся? У меня утром самолёт, из отеля выехал еще днем, решил сэкономить немного… вот теперь бездомный. 
                Он расхохотался и снова стал похож на клоуна, бодрого и жизнерадостного, только не очень весёлого. Потом уже, много позднее, я научилась отделять одного Дьюи от другого. Того Дьюи, которого знали все, от того, которого знал только он сам. И который лишь иногда, в редкие минуты душевного порыва, открывался мне. Дьюи, которого я как-то незаметно и так вдруг, неожиданно для себя полюбила.  Да, любовь застигла меня врасплох. Так всегда и бывает. Мы слишком часто не готовы принять её, уставшие и изнемогшие под грузом прежних привязанностей и потерь, разучившиеся верить, боящиеся неизвестности, помноженной на время и на всё, что оно несёт с собой.

                …Те несколько часов с тобой на берегу моря, залитого лунным светом, шёпот волн, блеск твоих глаз в солёной темноте ночи, свежесть утреннего ветра, первые нежно-розовые теплые лучи солнца на твоих губах навсегда останутся для меня любимейшим из воспоминаний. Ту ночь, наверное, я не смогу забыть и после смерти, ведь наша память, как кто-то сказал, хранит лишь то, чего с нами никогда не было…

3
                Наутро мы позавтракали вместе в том же ресторанчике, и Дьюи улетел.
                Я через несколько дней тоже уехала. Море провожало меня штормовым ветром и тревожно-тоскливыми криками чаек, носящихся над волнами. Между нами пролёг океан и тысячи километров расстояния. В суматохе я забыла, куда сунула клочок бумаги, на котором Дьюи, прощаясь, порывистым неровным почерком нацарапал адрес своей электронной почты; мою же он вовсе записывать не стал, грустно пошутив по поводу  «феноменальной рассеянности и забывчивости», и мы условились, что я напишу первая.
                Дома дела и семейные хлопоты обрушились такой лавиной проблем, что всё, что случилось в тот вечер и ночь, отодвинулось куда-то далеко-далеко и стало похоже на старое, милое, полузабытое кино. Или на мечту. И только сны, в которых никак не наступало утро и всё продолжал звучать печальный вальс, превращавшийся в танго, только сны с болезненной настойчивостью не давали реке забвения унести семена любви и страдания, которым еще только предстояло дать всходы и расцвести буйным и, увы, недолговечным цветом…
                Прошло несколько месяцев. Наступила зима, она принесла снег, всегда пахнущий детством и ожиданием чуда.  Новый год и Рождество я решила встретить на море. Меня влекло туда, что-то внутри настойчиво звало вернуться. В конце концов я решила не противиться внутреннему голосу,  на скорую руку собрала вещи и поехала на вокзал, положившись на случай: будет билет – поеду, нет – так тому и быть, останусь встречать еще один год дома. Поезда зимой ходили редко, так что шансов уехать тем же вечером у меня было немного. Может быть, один из ста.
                И этот единственный шанс выпал мне. Лёг на ладонь как козырной туз в безнадёжно проигрываемой партии. За четверть часа до отхода ночного поезда, когда я уже приготовилась отправиться домой и лечь спать, к окошку кассы возврата подошла красивая молодая женщина с печальным взглядом еще влажных от непросохших слёз глаз и, достав из сумочки два билета, словно прося о сочувствии, проговорила: «Вот… муж в больницу попал, и как нарочно под новый год. Несколько лет мечтали на море встретить…»
                Говорят – на чужой беде своего счастья не выстроить. В другой ситуации я ни за что бы не решилась взять билет, в буквальном смысле политый слезами горя и разочарования. Но так велико было моё желание оказаться там, где совсем недавно, всего три месяца назад, я встретила Дьюи… Да, в ту минуту, когда я протягивала руку за внезапно выпавшей мне удачей, я яснее ясного осознавала, за чем я еду. Я ехала к нему, к Дьюи.  Пусть его там не будет – мне хотелось пройти шаг за шагом весь наш путь, коснуться рукой огромного камня на морском берегу, старого дерева напротив причала, скамьи под деревом. Посидеть на пустой веранде ресторанчика, в котором мы встретились, услышать шум волн, почувствовать на лице их солёные брызги, задохнуться горьким морским ветром, увидеть строгий восход луны – она зимой никогда не бывает огромной, оранжевой, но голубовато-белой, далёкой, холодной.
                Одним словом, мне достался билет в прошлое, которое, ещё и не став настоящим, уже было оплакано. Но даже в самой безумной фантазии не смогла бы я вообразить, чем для меня обернётся эта поездка.
                Море встретило меня грохотом волн, морозным солёным ветром, пустым причалом и ослепительным солнцем, щедро льющим потоки света и на воду, и на горы, окутанные лёгкой дымкой, и на безлюдный берег. Казалось, мир был сотворён только что и, подобно ребенку, делающему первые шаги, не успел еще понять, в какую историю он влип, родившись.
                Весь день я провела в горах, бродя в блаженно-звенящей тишине и одиночестве по знакомым тропинкам, где нога знала каждый камешек, глаз помнил каждый кустик у поворота дороги. Родник под горой, на которой была могила поэта, столетие назад освятившего и прославившего своим присутствием этот городок, бежал полноводной струёй, позабыв о скупом засушливом лете, напоённый дождями осени и влагой зимних ветров. Природа  отдыхала от людей. Казалось, само время замедлило свой ход. Воздух был тяжёл и кристально прозрачен, всё дышало покоем, всё возвращало тебя к тебе самому. Воспоминания о той ночи с Дьюи нахлынули на меня с новой силой, и я почти бегом спустилась вниз, к заливу, на берег моря.
                Ресторанчик, или кафе, где мы встретились, располагался на противоположном конце огромного, полукругом опоясывавшего воды моря залива, и к тому времени, когда я добралась до места, уже стемнело. Непроницаемо тёмная зимняя ночь упала мгновенно, сквозь набежавшие вдруг тучи еле-еле пробивался свет полной луны, и я почти ощупью спустилась по узкой лестнице к небольшой асфальтированной площадке, на которой между склоном горы и берегом моря приютилось заколоченное сейчас кафе «Лидия». Я прошла на открытую веранду и присела на ступеньки, ведущие на небольшой причал.
                Море тихо плескалось внизу, мерно ударяясь о старые деревянные сваи. Горы справа отбрасывали густую тень, так что силуэт домика, в котором летом располагалось кафе, лишь смутно угадывался по блеску забранных решетками  окон. Было тихо, слишком тихо. Словно всё вокруг погрузилось в оцепенение. Только ветер в горах шумел.
                Меня охватило странное чувство. Времени как будто не стало вовсе. Тревога лёгким ознобом подступила к сердцу. Мне показалось, что я не одна в этом пустом, заброшенном месте. Вот… Что это? Кажется, хрустнула ветка… Камешек выскочил и ударился под чьей-то ногой… Чей-то силуэт на лестнице… Мне стало не по себе… Но нет, померещилось. Это просто ветер играет с тенями деревьев, никого нет. Новый порыв ветра на мгновение разогнал тучи, лунный свет упал на площадку, где я сидела, осветив стену здания, к которой лепилась веранда. Я посмотрела туда – и сильная дрожь пронзила меня от горла до кончиков пальцев на ногах. Огромными буквами на стене было написано:
         
DEWEY@ROGERS.COM


4

                Почерк был незнакомым – ровные, чёткие, без наклона, почти печатные буквы. Это писал не Дьюи. Его почерк я не спутала бы ни с чьим другим. Дьюи был одинаков во всём: в манере игры, в жестах нервных, с длинными узловатыми пальцами рук, в том, как он говорил, двигался. Буквы, которые он выводил, были такие же – размашистые, неровные, летящие вдоль строки и резко срывающиеся с неё в конце, как срывался с его пальцев тот последний аккорд, которым он заканчивал игру, роняя звуки вместе с руками на клавиши;  его буквы были непрочными, рассыпающимися, как рассыпается от слабого дуновения карточный домик. Он и сам был таким – непрочным, ускользающим, разбегающимся как ртуть, неуловимым. Он весь был, как бы объяснить, как меняющаяся на глазах, погружённая в раствор фотоплёнка, или как химический элемент, который очень недолгое время может существовать в свободном виде и затем распадается, исчезает, видоизменяется. Он многое не доводил до конца, быстро загораясь и так же быстро остывая, забывая, бросая начатое, как бросал и терял рукописи недописанных романов, как забывал свою мгновенно возникавшую в его голове музыку, легко рождавшуюся и с такой же лёгкостью возвращавшуюся  туда, откуда она приходила к нему. Он был неуловим, как и его имя – всё на кончиках губ. Он был как еле слышное дуновение ветра за окном в тихую ночь, как легкая дымка над рекой, тающая в первых лучах солнца. Он и жил как птица – одним днём, одним мгновением, одним воспоминанием, нелепейшее из Божьих созданий, печальная ошибка природы, мой двойник, мой друг, мой брат, предавший меня, и сам того не заметивший, с такой же лёгкостью, с какой он делал всё в этой жизни…
                Нечего и говорить, что первое, что сделала я, вернувшись в гостиницу, это отправила Дьюи сумбурное восторженное письмо, состоявшее в основном из одних вопросов и восклицаний, в котором описала то, что случилось со мной на берегу. Ответ пришёл только через несколько дней, когда, больше измученная ожиданием и сомнениями, чем отдохнувшая, я вернулась домой и окунулась в привычную будничную суету. Дьюи писал, что только что вернулся из дальней поездки («творческой командировки»), страшно раздражён городской обстановкой, не может спать и общаться с людьми и, по всей вероятности, вскоре снова должен будет улететь туда, где нет интернета и людей. Сдержанностью своей основательно поколебав мою веру в фатальный характер нашего знакомства, он разъяснил происхождение надписи на стене. Оказалось, что е-mail свой он записал на обороте счёта за наш завтрак. Счёт, таким образом, перекочевал не в мою сумочку, а к хозяйке кафе, которая, обнаружив на обороте адрес, написала на этот адрес коротенькое сообщение с вопросом – как поступить с потерянной и могущей оказаться важной запиской. Дьюи мигом решил проблему, весело и с восторгом (он обожал приключения и даже, рассказывая мне об этом в письме, приляпал в конце смеющуюся рожицу) предложив написать этот самый адрес крупными буквами на стене кафе в расчете на то, что я загляну туда еще хотя бы раз перед отъездом. Он не боялся, что мы  потеряемся, нет – но его влекло приключение. Я слишком, слишком поздно поняла это. Я поняла это, когда была уже далеко по ту сторону любви… Так началась наша переписка, продолжавшаяся несколько месяцев.
                …Слой за слоем мы открывали друг другу себя и никогда не могли дойти до последнего предела, прикоснуться к самому тайному, к той единственной точке, пылающей сердцевине, тому неразложимому остатку, который и составляет суть личности. У каждого есть своя тайна, некое глубоко живущее ядро – так глубоко, что порою сам человек не подозревает о том, что руководит его жизнью, осуществляя выбор, избегая всего, что может вновь причинить боль. Мы с Дьюи ни разу не перешли через запретную линию – лишь иногда опасно приближались к ней и тут же, словно испугавшись, отступали обратно. Точнее, это он никогда не переступал черты, священно охраняя даже подступы к ней. Я же, напротив, жаждала полного слияния. Мне хотелось стать одним целым, одной душой, одним яблоком. Но Дьюи всегда ускользал. Внезапно открывшись больше обыкновенного, он тут же мгновенно отодвигался, закрывался, обращал всё в шутку, переиначивал и свои слова и мои. Я знала о нём всё – и не знала ничего. Это измучивало меня, я не понимала – было ли это вызвано его страхом и неуверенностью в себе или же он не доверял мне, постоянно испытывая мои чувства и преданность, добиваясь полной, слепой веры. Устав от сомнений, в конце концов и я стала закрываться. Письма наши делались все скучнее, короче, реже. И, наверное, всё так и закончилось бы. Ушло бы как вода в песок, если бы не эти проклятые сны.
                Однажды, после того как мне приснился очередной сон про Дьюи, в котором я увидела события из его прошлого и вместе с тем предвосхитила, угадала то, что произошло вскоре в реальной его жизни, он предложил мне рискованный, но захватывающий эксперимент. Или эта идея родилась во мне, а он лишь придал ей форму намерения? Я уже не помню.
                Смысл эксперимента состоял в следующем. Вдохновленные весьма модной в последнее время теорией, что сон есть не что иное, как странствие души в пространстве вариантов, мы решили отправиться в путешествие к нам самим, какими мы могли бы быть, если бы жизни наши сложились иным образом. Конечным пунктом пути должна была стать некая точка Встречи, светящееся пересечение перепутавшихся нитей Судьбы. Мы  жаждали обрести в конце пути самих себя, хотели вычислить тот единственно верный Вариант развития событий, который был упущен нами обоими. Да, каждый из нас мечтал обрести себя. Только я искала Дьюи – свою потерянную вторую половину, а Дьюи – нечто совсем иное… Впрочем, не буду забегать вперёд.
                Было решено: путешествие начнется в том пункте, где произошла наша первая встреча. Куда мы двинемся дальше – будет определяться содержанием моих снов. Я, как медиум, должна была выступить в роли разведчика. Роль толкователя, как и материальную сторону дела,  взял на себя Дьюи. «Малышка Элли хочет вернуться домой, - повторял он, смеясь и потирая от удовольствия руки. – А я – Гудвин, Великий и Ужасный! Доверься мне – и я исполню твоё самое заветное желание!»
                Мы всегда занимали два отдельных номера на разных этажах отеля. На этом с самого начала настоял Дьюи, «ради чистоты эксперимента». «Нельзя, Элли, детка, - ласково объяснял он. - Пока нельзя.  Пойми, как только мы сблизимся, ты вообще перестанешь видеть сны». Он обучил меня технике, при помощи которой можно было, проснувшись, вспомнить весь свой сон до мельчайших подробностей. «Пойми – тут важно всё, - горячо объяснял он. - Любая, самая, на первый взгляд, незначащая деталь: звук, цвет, бессвязно прозвучавшее слово – могут стать ключевыми, решающими!» Пробудившись утром, непременно сама (для этого Дьюи выбирал всегда полупустой отель на тихой, малолюдной улочке где-нибудь на окраине города или находил квартиру, дом в таких же глухих, малонаселенных районах, где мы жили порой по нескольку дней, пока мне наконец не удавалось увидеть «правильный», как называл его Дьюи,  сон, то есть сон, не обременённый грузом случайных впечатлений прожитого дня), я должна была записать всё, что видела, и за завтраком рассказать Дьюи, после чего он уединялся с моими записями «для обдумывания».
                А я отправлялась в одиночестве гулять по незнакомому городу, или, если мы останавливались в какой-нибудь деревушке, бродила по полям, собирала в букеты цветы, названий которых я не знала, и потом приносила эти букеты Дьюи. Он при виде цветов всякий раз болезненно морщился, а когда я обижалась, объяснял: «Понимаешь, мне больно при мысли о том, что чувствуют цветы, когда их срывают. Я люблю цветы в поле, в саду, в комнатном горшке, на худой конец, но не в вазе с водой. Наблюдать каждый день, как они увядают!  Это мне напоминает о смерти!» Его лицо, когда он говорил это, искажала гримаса страха и отвращения.
                Любила я собирать камешки на берегу и строить из них и из песка замки и крепости. Или уходила высоко в горы слушать шум ветра и крики парящих в вышине орлов. Орлы всегда летали парой, то отдаляясь друг от друга, то почти сливаясь в полёте. И тогда сердце моё сжималось от боли: я думала о себе и о Дьюи, рядом с которым мне никогда не бывало тепло. Наше совместное путешествие, вопреки моим ожиданиям, не сблизило нас. Напротив, одиночество моё с каждым днём обнажалось, становясь всё больнее, острее, безнадёжней…
                В ожидании «правильного» сна проходило порой несколько дней, и в эти дни Дьюи становился сухим, раздражительным, надолго запирался в своем номере или уходил куда-то и возвращался за полночь. В такие дни я ужинала одна и потом долго не ложилась спать, сидела, не зажигая света, прислушиваясь к шагам на улице в ожидании возвращения Дьюи. Иногда мне удавалось заметить его силуэт у входа в здание. Он никогда не заходил пожелать мне спокойной ночи. Но я слышала порой, как он тихонько подходил к двери моего номера, словно проверяя – сплю ли я, не нарушаю ли строго предписанный мне режим, разработанный им самим.
                В хорошие же дни, когда после «правильного» сна мы переезжали в другое место, по утрам обычно шли гулять куда-нибудь вдвоем. Дьюи брал с собой камеру и фотографировал, он обожал фотографировать. Фотографируя, он часто делал записи в блокноте. «Зачем?» – как-то раз поинтересовалась я. – «Пишу путевые заметки», - ответил он лаконично. Он снимал здания, машины, деревья, витрины магазинов, птиц, улиток и паучков, но никогда, ни разу он не сделал ни одного снимка со мной. Я обижалась, и снова он терпеливо объяснял, что не воспринимает людей в их телесной, материальной оболочке, не помнит имён и не узнаёт лиц тех, с кем общается, предпочитая повседневности диалог душ – высший уровень отношений, как он говорил. «Но как меня-то зовут – ты хотя бы помнишь?» - спрашивала я. – «Конечно! – Глаза его загорались, уголки рта приподнимались вверх, и он снова превращался в весёлого беззаботного клоуна. – Ты – Элли! Девочка, которая ищет Изумрудный город. А я – Гудвин, Великий и Ужасный! – Он делал страшные глаза, повышал голос. – Я твой избавитель, я помогу тебе найти дорогу домой!» И он заливался счастливым детским смехом.
                В такие минуты и я бывала почти счастлива, потому что, когда Дьюи веселился как ребёнок, с его лица уходила боль, жившая в глубине глаз, складках возле губ, в морщинках на высоком благородном лбу, покрытом шрамами, даже в разлетающихся, поседевших уже, легких, как пух волосах. Однажды и я улыбнулась в ответ на его любимую шутку: «Ну какой же ты Гудвин? Гудвина не видел никто, а ты – вот он, передо мной…» Он перестал смеяться, внимательно посмотрел на меня и тихо спросил: «А ты уверена, что видишь меня, а? - Взгляд его зеленовато-серых глаз стал печален. Он помолчал. – Знаешь, Элли, когда-нибудь ты поймёшь, что я - просто ничтожество…» Я так растерялась, что не нашлась что ответить.
                Что я знала о нем? Он редко и неохотно вспоминал о своей семье, и я могла лишь догадываться о том, что ему пришлось пережить в детстве. Знала, что в юности он не решился посвятить себя музыке, уступив желанию властолюбивой матери и предпочтя консерватории обучение в престижном финансовом колледже. Знала, что принужден был спешно покинуть родину, будучи замешан в какой-то темной махинации с ценными бумагами. Знала о многочисленных унижениях и потерях, которые преследовали его всю его последующую жизнь и о которых он никогда не мог забыть, память о них и боль, не утихающая со временем, сопровождали его всегда. Возможно, поэтому он  умел лишь брать. Может быть, ему было что отдать, но он не знал, как это делается. Или боялся, что его кофе покажется невкусным для других. А быть может, того единственного человека, кому бы он хотел отдать всё, что мог, не было рядом?
                Знала ли я его? Я и себя-то не знала, не знала, на что способна, пока не встретила Дьюи. А о нем за всё время, что мы провели вместе, я поняла лишь одно: он жил прошлым. Ничего важнее того, что произошло в его жизни когда-то, для него не существовало и не могло быть. Во всяком случае, он не верил в возможность перемен и не ждал от жизни уже ничего, терпеливо в полном одиночестве неся груз оставшихся дней и своих печальных воспоминаний.
                Моя же боль, которой я словно заразилась от Дьюи, расцветала всё пышнее, незаметно, день за днем, ядом недоверия отравляя мне сердце и душу. Порой мне делалось так нестерпимо одиноко, особенно по вечерам, что плакать хотелось. И однажды за ужином я не выдержала и обратилась к Дьюи с просьбой:
                - Давай сегодня переночуем вместе, пожалуйста. Я так устала, прошу тебя. Ничего не будет… ты… ты просто обнимешь меня и расскажешь сказку. Про Изумрудный город. А утром я проснусь и расскажу тебе свой сон. Ну, просто в качестве эксперимента, а?
                Я нарочно использовала это его словечко - «эксперимент» в надежде сделать мою просьбу более убедительной. Но он чуть руками не замахал:
                - Нет-нет! – Мне показалось, что он даже испугался, и в то же время по лицу его пробежала тень брезгливости. – Ни в коем случае! Так рисковать нельзя, на карту поставлено слишком многое. Мы уже четвертый месяц путешествуем. Пойми – мои возможности не безграничны… Ну, ты понимаешь, о чем я говорю.
                - Да-да, конечно. Ты уйму денег потратил на … эту блажь. – Мне  с трудом удалось сдержать слёзы.
                - Блажь?!  - Он неожиданно повысил голос, впервые за всё время. - Ты это вот всё, чем мы занимаемся, называешь блажью? А я-то думал, что ты тоже, как и я, увлечена экспериментом, подобного которому не было еще никогда! Никто и никогда не делал подобного – ты хоть отдаешь себе отчет в этом?! – Он резко отодвинул от себя тарелку с едой, нож с коротким звоном упал на пол.
                - Я увлечена тобой. А ты, похоже, просто используешь меня. – Мне было всё равно, хуже, чем есть, быть уже не могло.
                - Весь мир живет  так. Все используют всех, сознательно или бессознательно. Наивно не понимать такой простой истины, Элли. Ты, право, ребёнок. В твоем-то возрасте…– Он вздохнул, недоумевающе покачал головой, достал сигарету, закурил.
                - Ты говоришь ужасные вещи, ужасные! Я не желаю этого слушать! – Я даже закрыла лицо руками, до того неприятен был мне в ту минуту его вид.
                - Вовсе нет, - спокойно  ответил он, допивая свой кофе. – Важно лишь научиться получать удовольствие, когда тебя имеют. Извини, если это прозвучало грубо.
                - Там, где выросла я, никто никого не использовал. Мы жили как одна семья…
                - Ты безнадежно провинциальна. И останешься такой на всю жизнь. - Лицо его приняло неприятное высокомерное выражение, которого прежде я никогда не замечала. Он резко поднялся, достал из заднего кармана джинсов бумажник, отсчитал деньги, швырнул их на стол. – Спокойной ночи. Желаю тебе сегодня увидеть наконец правильный сон.
                «Может быть, он просто обыкновенный сумасшедший?» - мелькнула у меня мысль. Но я отогнала её от себя и ответила:
                - Спокойной ночи.
                В эту ночь мне приснился Остров.

                Когда наутро за завтраком я рассказала об этом Дьюи, он пришёл в неописуемый восторг.
                - Мы почти у цели! Вот она – Точка Судьбы! – возбуждённо восклицал он, сверкая глазами, не переставая при этом ловко орудовать ножом и вилкой. – Ах, всю жизнь, с самого детства, я грезил Островом в океане, и вот моя мечта, похоже, сбывается! Да, мы так и назовём его – Остров Мечты! Прошу, еще раз расскажи мне как можно подробней свой сон. Опиши всё, что ты смогла увидеть.
                - Хорошо, попробую… - Я прикрыла глаза. – Безбрежные просторы океана… Свинцово-серое тяжёлое небо нависло над водой… Ни проблеска солнца. Тишина и покой. - О том, что покой этот таил угрозу, я не сказала. – И среди вод вдруг возникает точка, она приближается, приближается и превращается - в остров… Прекрасный сияющий оазис света во мраке безнадёжности, Он весь словно соткан из разноцветных бликов, он весь дышит теплом и счастьем, он весь как хор птичьих голосов, он трепещет и звучит небесной музыкой…
                Я лгала. Не было никакого тепла и света и пения птиц - была груда камней посреди безнадёжной водной пустыни. Дьюи же, слушая меня, весь просто светился торжеством и сам был похож на тот Остров, который я без зазрения совести придумала.
                - По такому случаю не грех и выпить! – дослушав меня, с довольным видом проговорил он и сделал знак официанту.
                - С утра? – ахнула я.
                - Именно так! – И он заказал бутылку самого дорого шампанского.
                Когда шампанское было выпито, Дьюи, без долгих на этот раз обдумываний, прямо из ресторана по телефону забронировал билеты в одну из стран на берегу Северного моря. Я никогда не спрашивала у него, почему он выбирает ту или иную страну, тот или иной город. Мне было неважно где – я просто хотела быть с ним рядом. Пусть не вместе, но – рядом. Он же не вступал в долгие разъяснения по поводу своих толкований моих снов. «Доверься мне! – повторял он одну и ту же фразу. – И всё будет хорошо!»
                Теперь наш путь лежал на Остров. Последняя часть путешествия стала для нас обоих сущим кошмаром. Но всё по порядку. Развязка этой истории уже близка.



5

                Когда мы прибыли в небольшой посёлок на берегу моря, Дьюи арендовал старую рыбацкую лодку. Я, не умеющая плавать, пришла в ужас при виде этого утлого, как мне казалось, судёнышка, на котором нам предстояло одним выйти в открытое море. В тот момент вся эта история представилась мне безумием, кошмарным сном, и я не понимала, как могла я позволить вовлечь себя в такую…сказать авантюру -  это не сказать ничего. Это было именно безумие.
                Весь день мы спорили чуть ли не до хрипоты и за ужином впервые поссорились всерьез. Я категорически отказалась продолжить путешествие. Дьюи со злым раздражённым лицом холодно отрезал:
                - Хорошо. Завтра я сниму с карточки деньги и выдам тебе сумму, которой будет достаточно, чтобы вернуться домой. И на этом закончим.
                Не пожелав мне на этот раз спокойной ночи, он встал и ушел к себе. Я тоже отправилась в свою комнату, вся в слезах, и легла спать. Но сон не шёл.
                Была тёмная лунная ночь на исходе лета. Тихо шелестели за полуоткрытым окном деревья, словно перешёптываясь с ветром. Стучала в стекло ночная бабочка. Сладко пахли поздние цветы в саду. Почти год назад такой же светлой ночью мы впервые разговаривали с Дьюи, восторженно глядя в глаза друг другу, предвосхищая, что скажет каждый, обнаруживая совпадения в событиях наших жизней, общие пристрастия в еде, музыке, литературе. Даже шрамы и родинки у нас на теле были похожи. «Элли! Ты как сестра мне», - сказал он тогда, ласково улыбаясь. Любящие в древние времена называли себя Братом и Сестрой, подумала я, но не сказала этого вслух. Может быть, напрасно я тогда промолчала?
                Мысли мои прервал тихий, осторожный стук в дверь.
                - Кто там?
                - Элли, детка, это я… Открой.
                Сердце моё рухнуло. Не помня себя, я вскочила с постели, отперла дверь, впустила Дьюи. Он был взволнован, руки его тряслись.
                - Не зажигай свет, прошу. – Он нерешительно взял мою ладонь в свои. Он весь дрожал.
                - Тебе холодно? – спросила я.
                - Да, немного. Послушай,  Элли, я никогда не решался сказать тебе…
                - Не надо ничего говорить. Просто – обними меня…

                Когда я проснулась, Дьюи рядом не было. Завтракала я тоже одна. Как мне объяснил хозяин гостиницы, рано утром мой друг ушёл, предупредив, что вернётся лишь к ночи, и оставил мне записку.

                «Дорогая Элли. Я отправляюсь в город, чтобы закупить всё необходимое для предстоящего плавания. Обедай без меня. Ты должна как следует отдохнуть и набраться сил. Завтра утром выходим в море. Всё будет хорошо! Верь мне. Твой Дьюи».

                О, как я была счастлива в тот день, несмотря на то, что провела его одна. Я пила своё одиночество по капле, но не как горькое лекарство, а как чудеснейший бальзам, как вино. Вино из розовых лепестков. Наше любимое с Дьюи вино.
                В поисках тишины и уединения я забрела на заброшенное кладбище возле развалин средневековой крепости. Огромные, поросшие мхом могильные камни с полустёртыми надписями, густая, сочная кладбищенская трава и - покой, абсолютный покой, нарушаемый лишь шумом крыльев вспорхнувшей птицы.
                Одна могила привлекла моё внимание тем, что на ней лежали свежие цветы – две розы, белая и жёлтая. Я подошла ближе. На небольшом надгробном монументе была фотография молодой женщины. Смелые черты лица, длинные чёрные волосы, ослепительная улыбка. Она словно смеялась над смертью. Ниже, под фото, надпись: «Я тебя не забуду».
                И легко, как пёрышко, легли на ладонь стихи – соткались сами собой из воздуха, из солнечных лучей, из улыбки этой женщины, из трепета крыльев бабочки, присевшей на цветок, из терпких ароматов трав, из ясной лазури неба:

А в раю мы будем пить вино
из розовых лепестков…
В нашем доме не будет дверей,
                на дверях не будет замков…
Мы будем чисты как дети
                и как птицы вольны…
А жить будем на небе,
                на самом крае волны…

                Да, Дьюи, с тобой  я могла бы быть счастлива и на крае волны, и в утлой рыбацкой лодке, и в хижине на необитаемом острове. Но тебе был нужен твой Остров. И на этом острове место для меня не было забронировано. Но всё по порядку, всё – по порядку…
                Дьюи не вернулся и к вечеру, и ужинала я снова одна. Спать легла рано. И мне приснился сон, о котором я никогда никому не рассказывала. 
                Мне снилось, что я вхожу в темный грязный подъезд старого дома. Лифт не работает, и я поднимаюсь пешком по длинной-длинной темной лестнице, по её гулким ступеням на самый последний этаж. Чердачный люк открыт, сквозь отверстие люка я вижу звезды, я слышу голос, зовущий меня подняться на крышу. Этот голос мне смутно знаком и болью отзывается в моем сердце. Мне страшно, но голос зовёт, и я поднимаюсь по чердачной лестнице и через люк попадаю на крышу. Вижу чей-то темный силуэт, лица человека не разглядеть, он протягивает мне руку, и я чувствую знакомое нервное пожатие пальцев. «Дьюи…» - шепчу я радостно и чувствую, как пальцы его сжимают мою руку все сильнее, мне уже больно, но он не отпускает, тянет, увлекая меня все дальше, и когда я уже ступаю на самый край крыши, внезапно отпускает мою руку, мои ноги скользят, я оступаюсь и лечу вниз.  Воздух свистит в ушах, заполняет легкие, я задыхаюсь, лечу всё быстрее и…
                Очнулась я в холодном поту, в своей постели, в гостинице. Прямо в окно светила полная луна, ветер слегка шевелил штору, сад неспокойно шумел, ухала какая-то ночная птица. Мне стало не по себе. «О Господи, Господи! Пожалуйста, я не хочу больше видеть снов, никогда…» - взмолилась я.  Потом, плотно закрыв окно, с головой закуталась в одеяло и крепко заснула. И на этот раз мне не приснилось ничего.

                Утром следующего дня, на рассвете, еще до первых солнечных лучей, на белой, как говорят рыбаки, зорьке мы вышли в море. На Дьюи поверх спортивной куртки был длинный брезентовый плащ с капюшоном и высокие резиновые сапоги. Он как будто играл какую-то роль, как мальчишки играют в пиратов или в войну. Мне же было до такой степени страшно, что я в конце концов усилием воли просто отключила сознание, успев подумать: «Будь что будет! Рано или поздно всё равно пришлось бы умереть. Так лучше уж так – когда рядом тот, кого любишь». Ступив в лодку, я словно шагнула в пропасть. Но, вопреки ощущению, не полетела на ее дно, а пристроилась вполне уютно на широкой скамье и, закрыв глаза, задремала под равномерный плеск вёсел и мерное покачивание лодки на волнах.
                Дьюи разбудил меня в полдень, чтобы перекусить бутербродами и кофе из термоса. «Наслаждайся, Элли, - сурово и озабоченно проговорил он. - Нам предстоит долгий путь, питаться будем сухарями и водой, придется экономить провиант – неизвестно, сколько дней придётся болтаться в открытом море». Он по-прежнему словно играл в какую-то игру и предлагал мне принять в ней участие. Но мне было не до игр. «Что значит – неизвестно, сколько нам тут болтаться?! - возмутилась я. – Ты хоть имеешь представление, куда плыть?» - «Мы плывем навстречу судьбе!» - с пафосом произнес он и, покосившись на мое хмурое лицо, добавил со скрытым раздражением: «Доверься мне, я же сказал - всё будет хо-ро-шо!»
                Тем не менее мои худшие предчувствия оправдались и очень скоро. К вечеру небо внезапно заволокло черными тучами, ветер стал усиливаться, на волнах заиграли белые барашки – верный признак надвигающегося шторма, и к ночи нашу лодку понесло, швыряя по волнам, бог весть куда. Когда полил дождь, тяжелый брезентовый плащ, в который вырядился Дьюи, намок так, что в конце концов Дьюи снял его и со злостью швырнул за борт, как и огромные сапоги, до краев полные воды. Весла утонули сами, Дьюи забыл закрепить их. Он был растерян, что-то пошло не так, как он планировал, и теперь он впадал попеременно то в отчаяние, то в ярость от собственного бессилия. «Проклятый шторм! – бессвязно выкрикивал он. – Всего каких-то пять миль!» Я решила не подливать масла в огонь, сидела молча, вцепившись обеими руками в скамью, и мысленно взывала к Богу и всем святым с просьбой о том, чтобы весь этот кошмар наконец закончился.
                Два дня нас носило туда-сюда под порывами ветра. К счастью, шторм оказался несильным, а лодка - намного более выносливой.  Хуже было то, что ливень не прекращался, все наши сухари размокли и превратились в кашу, и к началу третьих суток плавания, когда море успокоилось, мы лежали изнемогшие от голода и двух ненастных ночей на дне нашей оказавшейся крепче, чем я думала, лодки. Мы почти перестали разговаривать. Дьюи все время спал. Или делал вид, что спит. Я же беспрестанно задавала себе вопрос: как? Как я позволила вовлечь себя в эту безумную авантюру? И ответ выходил только один: я просто потеряла голову, поддавшись всецело захватившему меня чувству, - чувству, которое не нашло даже слабого отклика в сердце моего спутника. 
                К вечеру третьего дня шторм стих, небо очистилось от туч, засыпающее солнце бросило последний свой луч на воду  - и на горизонте показалось что-то похожее на остров.



6

                Я глазам своим не хотела верить, но едва маячившая точка делалась все больше по мере того, как  гонимая ветром лодка двигалась ей навстречу. Я не стала будить Дьюи, который уже почти сутки находился в забытьи, кажется, у него был жар. Я же, напротив, дрожала от холода в насквозь сырой одежде.
                Наступила ночь, звезды высыпали, огромные, как яблоки, их мерцающий свет отражался в зеркально гладкой поверхности моря. Ветер уснул, и я, уронив голову на край скамьи, тоже задремала.
                Проснулась я утром от радостного крика Дьюи:
                - Элли! Смотри! Да проснись же, наконец! – Он нетерпеливо теребил меня за плечи. За всё время нашего путешествия это был второй раз, когда он прикоснулся ко мне. Мне вдруг стало так обидно, что горло сдавило от слёз, и я поморщилась. Он по-своему понял это:
                - Ох, прости, малышка, я сделал тебе больно. Взгляни  туда! – Он указал в ту сторону, где накануне вечером я заметила на горизонте тёмную точку. – Вот он – наш Остров! Мы у цели!
                Он совершенно преобразился. Глаза его сияли, а в выражении лица появилось что-то новое, неуловимое, чего прежде я никогда не замечала – некое радостное нетерпение, словно ожидание встречи. Он пошарил в кармане куртки и выудил свою гордость – непромокаемый, как он говорил, мобильный телефон с портативной камерой, включил его  и дрожащими от волнения пальцами набрал какой-то номер. Когда на том конце ответили, он широко улыбнулся – не той, хорошо знакомой мне клоунской деланной улыбкой, когда углы его губ приподнимались, как будто кто-то дергал за веревочки, к которым они были привязаны. Нет, сейчас его улыбка была светлой, радостной. Сейчас она была настоящей. И настоящим был Дьюи. В этот миг я поняла, что он бывает самим собой не только когда перестает скрывать свою боль, я увидела, каким бывает Дьюи, когда ему хорошо. Пока я с изумлением наблюдала за преображением своего друга, он продолжал говорить:
                -…Да, заяц, очень… Я тоже. – Он тихо рассмеялся, голос его стал тёплым, он помолодел на глазах. – Я совсем рядом, до острова рукой подать, я вижу его! Жду, поторопитесь. Обнимаю.
                - Могу я поинтересоваться, что происходит? –  Я наконец решилась обратиться к нему. – Кому ты звонил? Кто вообще в курсе того, что мы с тобой вот тут вот, в этой вот лодке, плывем к этому вот острову?
                - Потерпи немного, скоро ты всё поймёшь, - ответил он с некоторой досадой. Мне показалось даже в это мгновение, что он на какое-то время забыл о моем существовании. – Скоро ты всё поймешь, - повторил он, приглаживая волосы. – У тебя не найдётся зеркальца?
                - Что?! Какого зеркальца? Волшебного? – Я почувствовала себя вдруг такой лишней в этой лодке, что, если бы не моё неумение плавать, наверное, выпрыгнула бы из нее в море.
                - Ну разумеется, волшебного! Ты просто прелесть, Элли! – он расхохотался и снова стал похож на клоуна. – А, ладно! – Он махнул рукой. – Всё потом, после…
                Я отвернулась, чтобы скрыть подступившие слёзы, и уставилась в ту сторону, где всё так же маячил остров, ставший за ночь значительно крупнее. И тут… нет, это невероятно… Я протерла глаза, но видение не исчезло. От острова, плавно обогнув его выдающийся в море мыс, прямо к нам двигалась, скользила по волнам сказочно прекрасная, белоснежная, грациозная яхта. Я даже, если присмотреться, могла различить радостно толпившихся на палубе людей. Они махали руками в нашу сторону, указывая на лодку, что-то кричали, слов было не разобрать, но их голоса уже слабо доносились до нас. Я взглянула на Дьюи. Он смотрел туда же, куда смотрела и я, но на его лице не было удивления. На лице его было то же мягкое, теплое выражение, которое я заметила, когда он говорил по телефону.
                - Кто это? Ты знаешь этих людей? – спросила я, уже заранее зная ответ.
                - Это мои друзья с Острова! – с гордостью проговорил он. И торжественно прибавил: - Элли! Наше путешествие подошло к концу. Сейчас нас заберут с этой ужасной посудины. – Он с отвращением оглядел нашу лодку. – И скоро ты будешь дома, в своей постельке. – Он счастливо рассмеялся.
                - Дома? – не веря своим ушам, переспросила я.
                - Именно так! Великий Гудвин вернёт малышку Элли домой во мгновение ока! – Он просто сиял, упиваясь собственной ролью всемогущего волшебника. – Тебя доставят в ближайший аэропорт на частном самолете. Всё оплачено, малыш.
                Я молчала.
                - Элли, ты что - не рада? Ты возвращаешься домой! Мы оба – возвращаемся домой! Ты недовольна? – Я не произносила ни слова. - Но ведь в том и был смысл игры… - Он запнулся, поняв, что сказал лишнее. – Послушай… - Он понизил голос. – Я бы пригласил тебя, но не могу. Это частная территория, я сам в качестве гостя там. А как вернусь к себе – тут же напишу подробнейшее письмо!
                Я всё так же молчала. Он начал раздражаться.
                - Но, в конце концов, мы с тобой объездили полмира… Благодаря мне ты увидела восхитительные уголки земли, сама одна без меня ты бы никогда не могла позволить себе такого путешествия. Ты должна благодарить судьбу за нашу встречу. А ты… Ты дурочка просто! Я подарил тебе свою любовь…
                «Ты пропустил мою любовь через себя, как кит пропускает сквозь себя воду, отцеживая планктон», - пронеслось у меня в голове. Но я ничего не сказала.
                И  продолжала молчать.
                - Послушай, я так тщательно продумывал весь наш маршрут, так старался удивить тебя! – Я всё так же не произносила ни слова, а он всё больше раздражался. И, как всегда в минуты раздражения и гнева, руки его начинали трястись. – Элли, ты бываешь несносна, порой мне хочется тебя просто... – Он с трудом сдержался. - Вот, взгляни… - Дрожащими пальцами он достал из кармана какой-то мокрый, сложенный в несколько раз листок, развернул его и грубо сунул его мне прямо в лицо. Я взяла листок – это была миниатюрная географическая карта, на которой полусмывшимся уже красным фломастером был действительно вычерчен маршрут. Маршрут нашего путешествия. Что-то как будто щелкнуло у меня в голове, тоской сжало сердце.
                - А как же мои сны? – Каждое слово давалось мне с болью. – И что же ты делал, запираясь часами для их «толкования»? если маршрут нашего путешествия был вычерчен заранее?
                - Твои сны! – Он оживился. – В них-то всё и дело! Идея проекта пришла мне в голову именно благодаря твоим снам! Это такое, что ли, ну, как сейчас модно, реалити-шоу, ну что-то вроде «За стеклом», ну, ты знаешь, наверняка видела что-то подобное.
                - Тебе известно, что я не смотрю телевизор. И как же называется твой проект?
                - Так и называется – «Остров Мечты».
                - Вот как. Дорогостоящее развлечение, надо заметить.
                - Элли, не будь ребёнком. Ты же всё прекрасно понимаешь. У меня нет столько денег, для такого путешествия. Я получил деньги под проект. Большие деньги!
                - Поздравляю.
                - Послушай, зачем так всё усложнять? Я предложил тебе поучаствовать в приключении – ты согласилась. На этом и строились наши отношения.
                - А рассказать мне про этот твой… «проект» было нельзя?
                - Да, но тогда бы… - Он осёкся.
                - Тогда бы всё было иначе, да? – Мне было так стыдно за него, что я даже не могла взглянуть ему в глаза. – А как же та ночь? Неужели она была платой за возможность довести проект до конца? И на самом деле ты не чувствуешь ко мне ни толики тепла? Тебе были нужны только мои сны?!
                - Не думаешь же ты, что я мог рисковать чужими деньгами, уймой денег, и своей карьерой?! Возможно, для нас это был последний шанс! – почти выкрикнул он.
                - Для нас? А мы – это кто?
                На этот раз  замолчал он. Но ненадолго. Лицо его изменилось, он как будто снял маску.
                - Элли, ты какая-то… - Он помедлил, подыскивая нужное слово. - …дикая, что ли. Так никто уже давно не живёт. Мы свободные люди, живём в свободном мире. Это всё… - Он сделал неопределённый жест, помахав рукой в воздухе – Это всё в порядке вещей. Надо познавать новое, экспериментировать. Что в этом такого? Зачем придавать этому такое значение?
                - Не поверю, что ты никогда никого не любил, - отчеканила я, на этот раз глядя ему прямо в глаза.
                Он ничего не ответил. И в это мгновенье я увидела всё сразу. И только сейчас вдруг поняла, что в сущности ничего толком не знала о своём спутнике: ни того, чем он занимался, ни того, с кем жил, по кому скучал, несколько месяцев таскаясь со мной в поисках Острова Мечты, о чём думал, о чем на самом деле мечтал. Но ведь, отдаваясь любви, мы никогда не знаем до конца, чем рискуем, вручая другому человеку ключ от своего сердца.
                - Это об этом ты хотел сказать мне? Тогда, ночью?  – Я усмехнулась.
                По его лицу пробежала тень. Он резко отвернулся в сторону, закусил губу, сцепившиеся пальцы побелели. Мне стало жаль его. До кома в горле, почти до физической боли. Знала ли я его? Вряд ли. Но сам он знал и понимал про себя всё. Я не могла оставаться с ним более ни минуты. Мне было больно, и эта боль делалась с каждой секундой всё острее. Она заполнила меня всю, переливалась через край, я тонула в ней. Мне стало трудно дышать. А быть может, у моей любви просто не хватало сил? Я вспомнила, как искренне обрадовался он, увидев яхту и своих друзей. Но если он и был способен испытывать искреннюю привязанность к кому-либо, то мне с его скудного стола не досталось ни крохи. Он не взял меня в свою жизнь, как порой дети не принимают в свою игру чужака. Даже тень чувства не коснулась его сердца. Ему просто было любопытно со мной. В душе у меня начинал идти  холодный снег. Наступала зима. Зима любви. Кончилось лето.
                - Ладно, не отвечай. Я всё поняла. Мы живём в свободном мире, и никто ни перед кем не обязан отчитываться, никто никому вообще ничем не обязан. Я, правда, благодарна тебе. За путешествие. – Я помолчала. – И за опыт. Только я не совсем понимаю – а что будет дальше?
                - Дальше? – удивлённо переспросил он.
                - Да, что же дальше? Мы просто расстанемся – вот так, да?
                - Я всё это время писал сценарий. – Он оживился. - Сценарий фильма про нас, про наше путешествие. Вопрос о съемках фильма по моему сценарию почти решен. Даже есть актёры на главные роли. Я хотел сделать тебе сюрприз. И показать уже готовый фильм. Не получилось. Жаль. Элли…  - Он нервно оглянулся на приблизившуюся уже почти вплотную к лодке яхту. На ожидавшую нас дружную компанию. Среди всех выделялись высокий темноволосый мужчина и молодая стройная девушка в ярко-голубом платье. Мужчина, как мне показалось, с легкой усмешкой, а девушка  пристально наблюдали за тем, как мы разговаривали. – Кажется, снова начинает штормить, взгляни на небо. – Небо и вправду потемнело, низко и угрожающе нависло над морем, которое снова начинало  волноваться. - Нам надо поторопиться. – Он всё больше нервничал. - И я не могу заставлять ждать своих друзей. Пойми…
                - Не хочу понимать.
                С минуту, долгую как вечность, мы молча смотрели друг на друга. Он первым отвёл глаза.
                - Ну, как знаешь. – Он холодно отвернулся  и помахал рукой своим уже терявшим терпение друзьям, давая знак спустить трап.
                - Скажи, Дьюи, - тихо проговорила я ему в спину, - а этот городок, с кладбищем возле развалин старой крепости, был последним пунктом назначения, да?
                Он медленно повернулся. Его лицо помертвело, превратилось в маску. Я поняла, что вплотную приблизилась к запретной черте, что еще один шаг, одно моё слово – и он ударит меня или возненавидит навсегда. Я не могла больше терзать его. Хотя бы потому, что ощущала его боль как свою. Так было всегда, с самого начала, с первой минуты. Мы всегда были как сообщающиеся сосуды. Его боль переливалась в меня по капле. И так много было в нем этой боли, что она никак не могла кончиться. Она никогда не иссякала, он как будто снова и снова нарочно бередил старую рану, чтобы чувствовать себя живым. И потому принимающей стороной всегда оказывалась я. Моей же боли, моей любви он словно не замечал. Он был неспособен разделить чужое страдание – слишком много было в нем своего. Слишком для него… Что-то толкнуло меня в самое сердце. Я оглянулась на Остров. Посмотрела на яхту, на Дьюи. Решение пришло внезапно.
                - Я остаюсь.
                Он замер на мгновение, потом шёпотом, почти по слогам проговорил:
                - Ты - сошла - с ума?
                Я молча покачала головой и ступила на скамью. Наши с Дьюи взгляды снова встретились. Я старалась запомнить его лицо, потому что знала, что вижу его в последний раз. Лицо, которое я и так знала наизусть – каждый его изгиб, каждую родинку, каждую морщинку. 
                - Прощай, Дьюи. - Я улыбнулась ему, успев перед прыжком в воду заметить, как он побледнел от ужаса. Он закричал:
                - Ты сошла с ума! Ты же не умеешь плавать!.. Элли, не делай этого! Вернись! Элли!..
                Последние слова его потонули в лавине воды, обрушившейся на меня и почти поглотившей. «Ну, вот и всё», - успела подумать я, теряя сознание. Солёная горечь океана во рту, радужный свет между ресниц, Дьюи весь в лунных бликах на морском берегу, его нервные, тонкие пальцы, касающиеся моей щеки в ту ночь почти с такой же нежностью, с какой он прикасался к клавишам, - и всё. Я погрузилась в темноту…




7

                …Я жгу наши письма, как жгут осенние листья в городском саду, и думаю: а много ли потянут они на тех весах, на которых будут взвешивать наши души там? Всё это великолепие, все эти цветущие поля слов, первые весенние ароматы, жаркие душные запахи лета, терпкая горечь осени, ледяная звенящая красота зимних  букетов? А сколько пустошей с бурьяном и лебедой, сколько злых выгарков и просто поросших пустоцветом неверия мест. И спадают все покровы, вся шелуха отлетает, и остается то, что остается, что-то неразложимое, то, что от тебя не зависит. Сколько раз так случалось уже, и я оказывалась с горсточкой пепла в руке. Иногда я просто дула на руку, и этот пепел развеивался на ветру, и я всё забывала и продолжала порхать по жизни дальше. Порой бывало так горько, что я размазывала этот пепел по лицу и пела горестные песни. Но потом снова беспечно летела дальше… А ты, ты не хотел делить ни с кем свою печаль. Ты ревностно хранил её от всего мира, ты лелеял свою горечь, она нужна была тебе как воздух, пока она была с тобой, ты был жив. Ты был жив, пока твоя боль была с тобой, и ты не хотел с нею расставаться. Порой ты проговаривался, потому что не мог больше быть один на один со своей тайной. Чей смех, чьи губы, чей голос ты не можешь забыть? Какой встречи ты ждешь и боишься – там, за смертным порогом? Мне не было пути туда, дверь в твое зазеркалье была закрыта для меня. Твоя боль, ставшая твоим вторым «я», твоим двойником, была только твоей болью. Ты был обречен на одиночество, покуда эта раненая птица томилась в клетке твоего сердца… А что есть любовь? Быть может, просто способность чувствовать чужую боль как свою? Точно так же, как видеть в своих снах чью-то жизнь? Я ошиблась, когда отправилась с тобой на поиски Острова Счастья. Счастья нет впереди, нет его и в прошлом – счастье только здесь и сейчас. Остров Счастья внутри нас. Или его нет вовсе. Мы оба погнались за миражом, любовь моя. Но я перевернула эту страницу. И не хочу знать, что будет после…

                Должно быть, меня спасла эта кратковременная потеря сознания, благодаря ей тело моё расслабилось, я перестала судорожно барахтаться, идя на дно, и когда очень скоро пришла в себя, то почувствовала, что медленно и плавно взлетаю и опускаюсь на волнах, как на огромных качелях. Дух захватывало от восторга при мысли о том, что подо мной сотни метров воды, древней как мир, молчаливо-бесстрастной, как далёкий Бог, сотворивший и это небо, и эту землю, и этот океан. Я рассмеялась от счастья и, перевернувшись на живот, попробовала плыть, широко загребая руками и помогая себе ногами. У меня получилось! Чувство было сродни полёту птицы. Я словно медленно парила на волнах. В такт движению вновь рождались строчки:

Судьба уже у порога,
Ключ повернулся в замке.
Ничего не проси у Бога,
Пока ты в Его руке…

                По мере того как я приближалась к Острову,  в голове у меня прояснялось, всё случившееся обретало обратную перспективу, и я, как в перевернутый бинокль видела все события прошедшего года. Я замечала теперь то, что прежде ускользало от  внимания, потому что не вписывалось в мою версию происходящего. Вот Дьюи ночью в приморском ресторанчике, низко склонившись к инструменту, играет свой бесконечно печальный вальс…  Вот он же наутро с легкомысленной беспечностью пишет мне свой адрес на обрывке счета, не заботясь записать мой («Я так рассеян, непременно потеряю»)… Вот он, после ужина в одном из наших бесконечных отелей, старательно избегая моего взгляда, торопится пожелать мне спокойной ночи и почти убегает к себе; вот, дожёвывая на ходу завтрак, мчится в свой номер с моими записями «обдумывать сон». Вот во время прогулки, стараясь делать это незаметно от меня, отвечает на чье-то сообщение, и лицо его на мгновение светлеет…  Я вспоминала, как всякий раз после моего рассказа об очередном сне, он восторгался: «Ты уникум, Элли!» И тут же, не дав мне порадоваться тому, что, как мне казалось, нас с ним связывает некая незримая нить, остужал мой пыл: «Не будем по этому поводу особенно впечатляться, ты просто гиперчувствительна, детка». Фальшь. Вот что я чувствовала всё время, не отдавая себе в том отчёта. Слабый, но устойчивый привкус фальши во всём, что делал и говорил Дьюи. Фальшь – это не ложь. Когда мы фальшивим, то слышит это только другой. Я вспомнила вдруг и то, как сама же невольно подала ему эту безумную идею отправиться на поиски упущенной судьбы, сказав о самом первом своём сне, поразившем его: «Это не мой сон – в моей жизни такого не было». Да, я сама соблазнила его и теперь лишь пожинала посеянное. Человек вообще слаб по своей надломленной природе. А Дьюи к тому же был так хрупок, так чувствителен, так одинок. И так жаждал признания и так хотел, чтобы им восхищались. Я стала для него волшебным зеркалом, в котором он будто заново проживал свою где-то, в какой-то момент, в каком-то пункте соскользнувшую с верного пути жизнь. Он постоянно мучился вопросом: а могло ли быть иначе? Наши поиски Острова Мечты были для меня дорогой к нему. Для него же это было путешествие в собственное прошлое. Он как будто пытался заново прожить свою жизнь в моих снах – ведь я видела именно его жизнь, читая его мысли, как чуткий барометр реагируя на малейшие изменения в его настроении. Во всей этой истории я играла второстепенную роль. Я была закрыта от него тенью другой женщины, той, которую он по-настоящему любил когда-то и не смог разлюбить до сих пор. Тень от её точёных крыл была непроницаемо-темна, как воды Стикса.  Вот почему он так не хотел фотографировать меня, вот почему избегал физической близости, даже самой невинной. Он был верен своему прошлому. Ну, и попутно пытался извлечь из всего происходящего некоторую выгоду. Я ясно понимала теперь, как умело он направлял меня, создавал нужное ему настроение, как бы невзначай подбрасывая новые детали, рассказывая мне разные истории из своей жизни, показывая старые фотоснимки… Боже мой, восклицала я мысленно, да ведь для него не существовало меня как другого «я» – во мне он искал лишь собственное отражение! Теперь, простившись с прошлым, он, похоже,  обрёл себя. Я была ему больше не нужна. Нет, мне было бы позволено остаться, чтобы продолжать время от времени тешить его самолюбие. Но я не могла больше быть не с ним, а возле него. И я решила разбить это зеркало. Разбить его вдребезги. Больно ли зеркалу, когда оно разбивается? Может ли вещь чувствовать боль? Мне – было больно. Но одно за другим я отдирала от себя все эти воспоминания и складывала их на самое дно сердца. И боль утихала, мне становилось легче, и по мере того, как легчало на душе, все увереннее становились мои движения, всё быстрее плыла я к своему острову. Острые каменные глыбы, которыми была усыпана узкая полоска берега, делались всё больше, я уже могла различить неровности, налипшие водоросли и влажные пятна прилива на поверхности камня. Боль уступала место спокойствию, спокойствие – равнодушию…
                Я перевернула эту страницу. И не хочу знать, что было потом

Эпилог

                Я не знаю, что случилось с Элли потом. Может быть, волною её выбросило на берег, а на другой день к острову причалил корабль с алыми парусами. А быть может, она проснулась на ступеньках около старого причала и увидела у себя на руке кольцо, надетое, пока она спала, прекрасным принцем. А может даже этим принцем оказался не кто иной, как её ненаглядный Дьюи. Ох, нет, всё это уже было.
                Возможно, на этот раз Элли так и не сможет научиться плавать и очнётся уже в своём новом доме на краешке облака, а вернувшись через положенный срок на землю, вновь встретит Дьюи, и они уже не расстанутся. А может, Дьюи прыгнет следом за ней в бушующее море и вытащит ее из воды, но после того, как Элли обсохнет и придет в себя, отправит-таки ее домой.
                Могло случиться и так, что отправленное Элли письмо не нашло своего адресата, опоздав всего на несколько минут, пусть даже недель – перед лицом Вечности и столетие не более, чем миг.
                А может, всё пойдет по-другому еще раньше? К примеру, моя героиня просто не решится написать своё первое письмо. Или еще раньше – луна не выйдет из-за облаков, и глупышка Элли не увидит написанного на стене ресторанчика адреса. Или еще раньше…  А может… Читатель волен выбрать любой из вариантов или придумать другой, на свой вкус, начав с любого места в этой незамысловатой истории. Потому что я, правда, не знаю, что случилось на самом деле.
                Случиться может всякое. И великое противостояние двух планет может прекратиться просто потому, что одна из них станет спутником, побежденная большей, чем она, силой, или добровольно сойдет со своей орбиты, влекомая чувством безусловной любви, которая не ищет своего, или навеки откажется от Встречи, ибо как могут встретиться малое и великое? Любить, как утверждают, можно лишь равных.

                For Dewey