Сахалин. Гл. 8

Итак, готовый «осудить сурово»,
Я ждал, когда же школьный «прокурор»
Закончит обвинительное слово.
Как вдруг пошёл предивный разговор…

Напомню: школа, все, по сути, дети,
Не им бы слушать «аморалки» эти.
Без этого большие педагоги
Могли бы превосходно обойтись,
Но «обжигали» нас, увы, не боги.
Потом влекли в этическую высь
И где-то там, уже за облаками,
О нравственности рассуждали с нами…

И грянул гром, еще сгустились тучи,
А мы пооткрывали разом рты,
Когда она сказала: «Будет лучше,
Коль остальное скажешь, Лена, ты».

Но Лена головою покачала,
И директриса продолжала: «Вот!
Какое жизни у кого  начало,
Таков, конечно, будет в ней исход!

Ей не хватает духу рассказать нам,
К чему привёл их безобразный пыл:
В «романе» соучаствовала мать там
И Валентин обеим им служил!»

И посмотрела гневно на обоих,
Надеясь, что убьёт их наповал…
Могла с успехом тем же на обои
Смотреть она, как понял это зал.

Они … ЛУЧИЛИСЬ ! – гордо и открыто
И молча как бы говорили нам:
«Да, это правда. Но при чем тут вы-то?!
Такой роман вам всем не по зубам!»

…  Голосовали мы в скорбЯх и гневе.
И чувствовал себя, идя домой,
Как будто сутки пробыл в грязном хлеве…
Забыв аналогичный опыт свой…
Вот так всегда мы беспощадны к людям,
Себя самих же крайне редко судим.

Однако после этого урока
Во мне как будто лопнула струна:
Я убедился, что лицо Порока
Прекрасным может сделать Сатана,
А Добродетель выступает часто
В обличии морального балласта.

… Всё это раскачало мне устои
Сильнее, чем настырная родня,
И женщина навязчивой мечтою
Отныне становилась для меня.

Да, опытная дама! А девицы
Мне виделись лишь как соученицы,
Как нечто бестелесное весьма,
Как адресаты чистого письма,
Посланий, зарифмованных и проч.,
В которых места нет для слова «ночь».

… И дама вскоре появилась в доме –
Подругой обитающих в нём дам.
Её бы описать в отдельном томе,
Чтоб разобрать подробно, «по статьям»,
Все прелести, заявленные в Томе,
Блистательной тогда не по годам…
При ней я замирал всегда в истоме,
И всё читалось по моим глазам.

Моих домашних это веселило,
И Анна потешалась надо мной,
Но это лишь восторг в меня вселило,
И я горел (!), как факел смоляной….

… Не позабыть мучительные встречи,
Не перестать Тамару вспоминать,
Ее глаза, прелестный носик, плечи,
Ее неподражаемую стать.
Она была прекрасной статуэткой,
Отлитой в бронзе
С тщательностью редкой.

Ее «ваятель» не щадил усилий,
Не поскупился и насчет красот,
Которые мужчин всегда губили…
И бедрам изваял большой «отлёт»,
А грудь создал высокой и упругой,
Чтоб вызывать «влеченье – род недуга»
(Как Репетилов некогда сказал,
Явившись вдруг на фамусовский бал).

Тамаре было «возле сорока»,
И нас разъединяли четверть века.
Зато она  «жила без мужика»
И чистотой блистала, что аптека.
Никто не привлекал ее пока,
Хотя сама влекла мужчин, как Мекка
Влечёт арабов. Знать, была горда,
Ведь из Москвы приехала сюда.

«Еще к тому» она была брезглива
И не терпела пьяненьких вояк,
Которым дама – вечная пожива,
И на успех рассчитывает всяк.

Она их моментально «отшивала»,
Чем, впрочем, и печалилась немало,
Поскольку всякий пьяный ухажёр –
Обычно подполковник иль майор –
Ей виделся как «армии позор».

И приходя в наш всем открытый дом,
Она, конечно, подвергалась тоже
Мужским атакам и с большим трудом
Переносила «пакостные рожи».
Как говорила мне она потом,
Обычно доводя меня до дрожи,
В которой сочетались злость и страсть,
Желание к груди ее припасть,
Пройтись губами по атласной коже…
И было это с исступленьем схоже.

Тамара этим явно упивалась
И пытки повторяла день за днём,
И Анне выдавала ТО за шалость,
ЧТО было всякий раз игрой с огнём:
Я пламенел до белого накала,
И в снах моих всё это «истекало».