Прогрей на морозе движок...

* * *


Зима разлеглась широко и надолго.
Замри под дохой на печи
и, слушая вой полуночника-волка,
в ответ по-медвежьи молчи.
Не трожь, не тревожь ни шишиг, ни кикимор,
ведь даже мышастый лешак
замолк с декабря, будто намертво вымер,
зарывшись в репейный овраг.

Срываются жалобы волчьего горла,
морозное небо скрипит.
Пока тебя бунтом к стене не припёрло,
пока ты в овчину урыт,
смекай, как легла по-азийски жестоко,
в свирепом размахе, зима.
не зная, с какого ощерится бока
тюрьма ли, сума ли, чума...

Крысиные шорохи, душные ночи,
дурного генезиса сны.
Не каждому хватит удачи и мочи -
от ширева царь-ширины
спастись под овечьей ли, волчьей ли шубой...
Прощай же, певун и дружок!
Учитель мой строгий, Механик мой грубый,
позволь подышать ещё музыкой любой,
прогрей на морозе движок...




*  *  *


На сто тысяч пробега золотистой "восьмёрки", -
от варяга до грека, то в гору, то с горки, -
напишу с перламутровым отблеском оду,
славословие ходу в любую погоду.
Особливо же, ходу в погоду худую,
когда - ливень и стынь, когда хау не дую,
когда всяк пилигрим, словно псина, бездомен
и пронизан косым до миндалин-оскомин.
Хороши вы, полвека подошвенной жизни
на промокших асфальтах в продрогшей отчизне!
Но теперь, - как ни плюйся верблюд туарега, -
нажил я за два года сто тысяч пробега.
Выбрал русую кралю, сцепление выжал.
Обзавёлся медалью - во всадники вышел.

О, летунья-смуглянка, быстры твои крылья!
Не про сны спозаранку, про трезвую быль я
объясняюсь с тобой понуканьем штурвала:
миллиметр на секунду - выходит немало...
В этом есть нечто, явно от стихосложенья, -
прониканье несущего ритма в движенье,
когда, сбившись на слоге, не выправишь песни
и не выправишь мокрой дороги, хоть тресни.
Так вот, лада, предобрая самаритянка,
выживаем вдвоём, убегаем от танка.
То Ильи колесница грохочет над нами,
то вдогонку грозится пунцовое знамя...
Азиопы задворки. На газе конечность.
На попа перевёрнутая бесконечность.