Татьяна Башкирова Два крыла за моей спиною обжигае

Татьяна Башкирова: "Два крыла за моей спиною обжигает огонь плиты... "

   

            В Коломне есть очень тихие, настоящие провинциальные  улочки. Есть такие и в Щурове — старинном пригороде на правом берегу седой Оки, напротив высоких стрельчатых башен Старо-Голутвина монастыря. Летом здесь всё утопает в зелени садов, зимой — вязнет в сугробах. Пятнадцать-двадцать минут езды от станции Голутвин через мост за реку — и попадаешь будто в другой городишко. 

                Зарос травой иль меньше стал тот двор,

                Теперь здесь наши бегают ребята.

                А вид с крыльца волнует до сих пор:

                Голутвин-монастырь в лучах заката.

                Здесь у забора движется Ока,

                Полынь цветёт, невзрачна и горька,

                На светлой зорьке точит вдовьи слёзы,

                И добрым словом помнят старика,

                Что посадил под окнами берёзы.

                От суеты, от пыльных, шумных дней

                Тут хорошо… И мы, душою дети,

                Спешим к окошку матери своей,

                Пока оно нам в этом мире светит.

                В этой тиши и живёт поэтесса Татьяна

                Башкирова. Лет двенадцать назад нас познакомил

                профессор Константин Григорьевич Петросов.

                Меня «зацепили» её глаза: как порох — чиркни, и

                вся она загорится! Такой она осталась до сих пор.

                За рассветными зорями давними

                Улетели мои журавли.

                Лиховеи свистали за ставнями,

                Но души остудить не смогли.

                Поразил в ней редкостный дар — откликаться

                сиюсекундно на любую человеческую просьбу.

                Она может всё бросить и побежать на выручку.

                Не перестаю удивляться: какая распахнутость,

                какая бескорыстность!

                А потом мы стали вместе работать в
                «Коломенском альманахе». Плечом к плечу с

                первого номера. За эти годы перебеседовали

                столько, что другому на целую жизнь  хватит.

                И всё-таки, при всей открытости и искренности,

                она сумела сохранить таинственность и

                неразгаданность.

                Нет перстней на руках, а в ушах нет серёг.

                На моих башмаках — пыль нездешних дорог.

                Путь далёкий лежит на рассвете опять,

                Горизонт убежит — мне его не догнать.

                Затеряюсь в дыму, мне незримом пока,

                И на ощупь пойму, как земля велика.

                А вернусь — обрету небывалый покой,

                Поклонюсь полевому цветку над Окой.

                Эти строки — не сочинённые в холодном

                раздумье: они вылились на свет Божий из пылкого

                сердца.

                Опубликованных стихов у неё много, а вот

                книжка только одна. И сведения о ней там скупы:

                член Союза писателей России, вырастила сына…

                А ведь жизнь у неё сложилась нелёгкая…

                Лучше всего Татьяна Башкирова расскажет о себе

                сама. Тем более что есть прекрасный повод — день

                рождения. И не просто день рождения, а юбилей.      

               

          Моя девичья фамилия — Зенина
 

 — Бегала маленькая девочка по берегу Оки, плавала с родителями на барже, собирала в лесу маслята и сыроежки, играла со сверстниками в «прыгалки» и «движки». И вдруг начала писать стихи. Когда ты впервые откликнулась на голос поэзии?

 — Первые «поэтические опыты» относятся к раннему детству, годам к четырём-пяти. Я тогда, помню, печатными буквами написала про девочку Шурочку и кошку Мурочку. Потом — про праздник Первомай.

 Родители мои были водниками, плавали на барже, перевозили по реке различные грузы: камень, гравий, песок. Вместе с ними и я. Обычно на баржах жили семьями. В каютах стояла казённая мебель:

 шкафы, кровати, столы, табуретки —  всё из дерева. Постельное бельё — тоже казённое. Керосинки, лампы керосиновые. На кухне — печь с двухконфорочной плитой. Электричества только не было. А так — все удобства. Помню, мама даже поросёнка держала в трюме, куда груз засыпали, — в отсеке.

 Зимой, когда реку сковывал лёд, баржи ставили в затон, а семьи водников селились по квартирам местных жителей.

 В одну из таких зим (не помню, сколько мне было лет) мы жили в какой-то глухой деревне, в доме у одинокой старенькой учительницы, которую я звала «тётя Дуся». Она научила меня читать и учить стихи наизусть — некрасовские  «Плакала Саша, как лес вырубали…», «Мороз-воевода», «Мужичок с ноготок». 

 Но первые в моей жизни стихи я услышала ещё раньше, от мамы. Моя мама, несмотря на то, что была почти неграмотной, обладала хорошей памятью. Она читала мне «Узника» Пушкина («Сижу за решёткой в темнице сырой»), «Детство» Сурикова. Пела «Коробушку», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина»… Знала много пословиц и   поговорок, рассказывала сказки.

 А отец окончил четыре класса. Он больше любил частушки. Пел их мне, а я, озорничая, переделывала. Например:   

                На столе стоит бутылка,

                А в бутылке — молоко.

 А я спела к ужасу родителей:

                На столе стоит бутылка,

                А в бутылке — Маленков.

          Мне здорово влетело, а потом мама растолковывала: «Нельзя так. Это же отец наш». По русской пословице: что ни поп, то батька…

 Родители хотели, чтобы я выучилась. Накупили мне много детских книжек. Я была единственным ребёнком, притом болезненным. К чтению пристрастилась рано.   

 А сочинять «систематически» начала в 12 лет. Я училась тогда в четвёртом классе, жили мы с мамой в крохотной комнатке в Щурове, на самом берегу Оки. Сначала (в день своего рождения) написала стихи  лучшей подруге Любаше. Потом посмотрела фильм «Иванна», он меня ошеломил:

                В плен забрали Иванну,

                На расстрел ведут.

                Позади — фашисты

                Толпами идут.

 Кончалось так:

                Промчались мысли, петлю ей надели,

                И наша героиня умерла.

                Но помнят люди: на той же неделе

                Изгнали гитлеровцев из села.

 Потом — как мы с учительницей ходили на Чёрную речку в поход…

 Когда я училась в шестом классе, в нашу школу приехал коломенский поэт Александр Фёдорович Кирсанов. Он тогда работал на Коломзаводе и часто встречался с детьми и взрослыми.

 Я сидела за первой партой и смотрела на него во все глаза: ещё бы — впервые в жизни видела живого поэта! Высокий, статный, светлые вьющиеся волосы над крупным лбом, большие глаза…  Всем нам, девчонкам, он казался очень красивым. А когда начал читать стихи… Декламировал он мастерски. Особенно запомнилась сказка «Как дед в школу ходил».

 После выступления я подошла к поэту со своей тетрадкой стихов — тоненькой, в клетку. Александр Фёдорович прочитал очень внимательно и сказал: «Девочка, ты в лесу бываешь? Ты, когда пойдёшь туда, обрати внимание: муравьи строят свой дом под сосной или елью. А у тебя муравейник под берёзой…»

 И потом, спустя годы, когда Кирсанов вёл в Коломне литобъединение «Зарница», он учил авторов точности.

 А у меня с тех юных лет в памяти закрепилось: поэт должен быть красивым; поэт должен уметь хорошо читать стихи.

 Некоторые из моих подруг тоже увлекались поэзией. А повзрослели — и куда всё делось… Ну, а мне нельзя бросать: я никуда из Щурова не уехала, моя Ока — всегда под окнами, значит, детство со мной…

      — Фамилия Башкирова… Откуда такая? Не от Салавата         

 Юлаева ли твои корни?               

 — Это фамилия мужа. Мать моего свёкра, Ивана Петровича, была башкиркой по национальности и жила в Поволжье. Тогда, в 30-х годах, там был сильный голод. Тяжёлое время выпало Ивану Петровичу: вырос он в детдоме, потом воевал. На фронте и познакомился со своей будущей женой, а моей свекровью, Екатериной Максимовной Деевой. После войны они вырастили троих детей.

 А моя девичья фамилия — Зенина. На той улице в Щурове, где мы поселились, когда после тяжёлой болезни слёг отец (она и сейчас существует и называется Набережная), было много Зениных, и все водники. Очевидно, из одной деревни.

 — Был ли в твоей жизни случай, который сыграл в судьбе решающую роль?

 (Мечтательно): — Это встреча с Андреем Павловичем Радищевым. Мне шёл тринадцатый год, я училась в пятом классе. Андрей Павлович вёл в коломенском Доме пионеров студию литературного краеведения.

 Я отправилась туда показать свои стихи. И буквально в него влюбилась… нет, это было что-то б;льшее. Меня поразили обаяние, интеллигентность этого немолодого уже тогда человека.

 Кроме литературно-краеведческой студии Андрей Павлович вёл вокально-хоровой кружок. Он прекрасно играл на рояле и пел. И голос у него во время пения становился молодой-молодой…

 На занятия студии собирались почти одни девочки. Радищев был прекрасным педагогом. Обучение строилось так, что с нами, пятиклашками, занимались ученицы 10–11-х классов. Они подбирали для нас книги, по которым мы изучали биографии и творчество поэтов и писателей. Я выбрала любимого Некрасова…

 Ещё, помню, мы с Андреем Павловичем ездили в Москву, к писательнице Евгении Таратуте. Она переписывалась с автором «Овода» Этель Лилиан Войнич, много о ней рассказывала, показывала фотографии…

 Так для меня, девочки подростка помимо грубых игр, непристойных песенок и анекдотов «молодёжи» нашего двора открылся другой мир, недосягаемый и прекрасный: мир музыки и поэзии. И ввёл меня в него высокий, черноволосый и добрый волшебник с умными проницательными глазами — мой первый наставник, Андрей Павлович Радищев. До сих пор светлую память о нём хранит моя душа.

 

          Я фаталистка и верю в судьбу      

 

 — Какое отношение у тебя к «сбывшемуся» и «несбывшемуся»?

 — «И всё сбылось и не сбылось, венком сомнений и надежд переплелось…», — так мы с подружками пели когда-то…

 В юности я всё видела в розовом свете. Мечтала работать в школе, учиться заочно в Литинституте имени Горького, растить троих детей.

 Но жизнь внесла свои коррективы. Если бы в школе работала — никаких стихов не написала бы.

 А вообще считаю: что Бог ни делает — всё к лучшему. И ещё я фаталистка и верю в судьбу.

 — Есть ли в твоём мироощущении разница между « мы — тогда» и «они — теперь»?

 — Есть, конечно.

 Несмотря на то, что жили мы бедно и не было таких бытовых условий, как сейчас, мне кажется, что нам веселее было, чем теперешним подросткам. То ли люди были проще, то ли мы, ребята, как-то дружнее жили. Уж во всяком случае, мы больше общались. Помню, мама с работы возвращалась усталая, но она всегда радовалась, когда у меня собиралась девчоночья компания. У Любаши — моей одноклассницы — в семье было пятеро детей, а размещались — всего в двух комнатах; да ещё мы, подружки-товарищи, приходили… И никто не стеснялся тесноты. Тогда это было в порядке вещей.

 И мы, подростки, больше играли. И в мяч, и в «верёвочку», да и в куклы — до восьмого класса. Только кукол рисовали сами, а платья для них вырезали из бумаги — «по моде»…               

 И, конечно же, много читали.

 А сейчас дети разобщены: дома большие, дворы неуютные, в гости друг к другу ходят редко. И какие-то они слишком взрослые и практичные. Может, практицизм — это и хорошо: лучше в жизни устроятся? Но ведь он сушит душу. 

 Кругом телевизоры, компьютеры, магнитофоны. Читать стали мало.  А ведь чтение и речь развивает, и грамотность. 

 — Моя первая прочитанная книжка была «Волк и семеро козлят». Я только-только выучил азбуку. Сказку взял в школьной библиотеке. Помнишь, тогда были такие тоненькие под рубрикой «Твоя первая книжка»?  Читал ночью, под одеялом, с фонариком в руках. Тогда в доме что-то случилось с электричеством, а жечь керосиновую лампу мама не разрешила. «Завтра днём прочитаешь!» Какой день?! В руках у меня первая книжка в жизни! И я по слогам, радуясь каждой прочитанной строке, дочитал до конца. И когда прочитал, то не знал, чему радоваться больше: новой сказке или самостоятельно прочитанной книге. А твоя какая была первая книга?

 — Мне было пять лет, когда я прочитала сказку Корнея Чуковского «Мойдодыр». Маленькая, помню, такая книжечка, тоненькая, но с цветными картинками. Мне очень понравился озорной ритм её стиха, что там принимают участие звери (Крокодил с детьми Тотошей и Кокошей), и что в конце мальчик-грязнуля опять со всеми подружился и всё у него сложилось хорошо.

 Позже, в начальных классах, я очень любила «Приключения Буратино» А. Толстого, «Солнечный денёк» Л. Воронковой, а из стихов — «Лесной царь» Жуковского. Начала спрашивать этого автора в библиотеках. Так произошло знакомство со «Светланой», «Ундиной» и другими балладами и стихами.               

 — Жизненный багаж помогает тебе сейчас жить или, наоборот, «оттягивает руки»?

 (Задумалась): — Думаю, помогает. В молодости я работала в селе Большое Колычёво, во вспомогательной школе-интернате. Многого там насмотрелась. Были дети-сироты, но ещё хуже — брошенные при живых родителях. Иногда думаю: восемь лет, отработанные там, — просто вычеркнутые из жизни. Но не было бы их, и не появились бы у меня такие стихи, как «Оксана», «Осеннее». А может быть, и вообще бы не писала. Как у Рубцова: «Но если нет ни радости, ни горя, / Тогда не мни, что звонко запоёшь».   

 

                Поэт  живёт  сердцем
 

 — Невозможно избежать вечных вопросов бытия. Я знаю, с какой любовью ты относишься к своей малой родине. И переживаешь, что в Щурове день за днём губится природа. Не зря люди предпочитают оттуда уезжать. У тебя много стихов о нашей зелёной Земле. Ты, наверное, как поэт острее ощущаешь её дыхание. Тебя волнует, что мы оставим для будущего?

 — Очень волнует. Ты прав, с экологией в пригороде хуже и хуже.

 Помню далёкий 58-й год, когда мы здесь только поселились. На лугу, под окнами, была масса разных цветов. Около самой воды били чистые родники.

 А потом  настроили ещё домов… На цветущий берег люди несли старую мебель: сломанные диваны, табуретки… После засыпали всё песком. И родники загадили. Мало где теперь они сохранились, да и то в плачевном виде.

 Теперь таких ярких цветов на лугу у реки уже нет. Так, растёт трава, да изредка что-то жёлтое или бледно-розовое пробивается.               

 А Дубовая роща? Там птицы селились, по дороге в школу дети видели белок и ежей. Сейчас деревья съедает жук-короед. Не лучше положение и в парке Цемзавода.

 — Что, на твой взгляд, главное в русской душе?

 — Ещё Достоевский говорил о её «всемирной отзывчивости». Мы, русские, чутки к чужому горю. Вспомните произведения наших классиков. А стихи поэта-современника, недавно ушедшего  Юрия Поликарповича Кузнецова: «Но чужие священные камни, / Кроме нас, не оплачет никто».   

 — В своих стихах ты не даёшь советов, не поучаешь, не морализируешь. Не навязываешь свою мысль — вот, мол, делайте так и так! Эта деликатность, воспитанность, которая в то же время не даёт подойти к тебе близко. Это твоё кредо?

 — Да. Я и в жизни, в обыденных разговорах, не люблю кого-то поучать, наставлять. Все мы разные. Один считает, что в данной ситуации надо так поступить, другой — совершенно иначе. Покойная свекровь говорила: «Бог леса не равняет: одна берёзка стоит стройная, другая — горбатенькая. А вы хотите, чтобы все люди были одинаковыми…»

 Если меня кто-то поучает, мне с тем человеком скучно, и я стараюсь просто от него отойти. Если бы я следовала всем советам, которые давали мне «умные люди», то у меня никогда никаких стихов не получилось бы. Я этих «умных людей» не осуждаю: они живут рассудком. А поэт живёт сердцем.

 — Кто твои любимые поэты? Было ли подражание кому-нибудь?

 — Любимые — Есенин, Цветаева, Рубцов.

 Были подражания, конечно: никто из пишущих людей без этого не обходится.               

 В юности подражала Лермонтову, Есенину. Потом — Юрию Кузнецову, Олегу Кочеткову.

 Подражания могут быть талантливыми или бездарными. Как получилось у меня — судить моим читателям.

 

                В поэзии мужчина — это восхищённый

                певец, выражающий и воплощающий страсти

                свои. Вот, например, стихи Олега Кочеткова:

                Как полынно тебя целовал,

                Как медово меня целовала!

                Был твой рот запрокинутый ал.

                И душа моя к Богу взывала.

                А вот Татьяна Башкирова. Она женщина,

                хранительница близости двух существ; ей —

                разгадывать нюансы души, а её любовные

                мечты есть мера ответственности за

                будущее:               

                Унесло покой апрельской ранью.

                Стынет дом без моего тепла.

                …………………………………

                В ночи твоё дыханье горячо.

                Шальным ветрам ты даришь стены дома,

                Чужой судьбине — мужнино плечо.

                На интимной поэзии Татьяны Башкировой

                лежит печать стыдливости и гордости, её

                самостоятельности и великой

                отзывчивости. Она никого не

                обременяет своими переживаниями, а просто

                делится своими мыслями.               

               

               

 

 — Время от времени в литературных кулуарах продолжает всплывать вечный вопрос: имеется ли разница между стихами, написанными женщиной и мужчиной, — в биологическом и психологическом аспектах? На мой взгляд, такое различие всё же существует, и в первую очередь — в интимной поэзии.               

  (Удивлённо вскинула глаза): — Мой наставник, поэт Олег Кочетков (я занималась у него в литобъединении более десяти лет), говорил: «Нет поэзии мужской или женской. Или есть поэзия, или её нет».

 В интимной поэзии — да, есть разница: мужчины здесь более откровенны, раскованны.

 А я так думаю: и среди женщин есть пишущие хорошие стихи, и среди мужчин много пишущих плохие… Хотя достичь высоты Пушкина или Кузнецова ни одной женщине пока не удалось.

 — Это невероятно трудно, но, пожалуйста, назови имена коломенских поэтов, по твоему мнению, которые достойны так называться.

 (Ответила не сразу): — В Коломне много людей, пишущих неплохие стихи. Возможно, я даже всех их ещё и не знаю. Назову одних — другие обидятся.

 Для меня ориентиры в поэзии: Олег Кочетков и мой «собрат» по литобъединению «Зелёные цветы» Вадим Квашнин.

 — Многие коломенские поэты сейчас «переключаются» на прозу, и у некоторых это неплохо получается. Например, у Нины Соловьёвой. А некоторые, наоборот, считают, что летающему в облаках рифм не стоит опускаться на землю, это, якобы, глушит поэтические импульсы. Тебя никогда не тянуло освоить новый жанр?

 — Действительно, некоторые считают, что прозу писать гораздо легче, чем стихи. Для меня же это труд более тяжкий. Поэтому  к    каждому прозаику, даже если он пишет вещи довольно посредственные,  я отношусь с огромным уважением.

 Насчёт «приземлённости» не согласна. Тут всё зависит от автора.  А как же Булгаков, Гоголь? Со школьных лет с удовольствием читаю и перечитываю «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород», «Петербургские повести»…

 

                Поэзия — самый красивый и в то же

                время самый коварный жанр. Её можно

                сравнить со скрипкой — беспощадным

                инструментом, не терпящим неумелости и

                фальши. Сами поэты утверждают, что

                поэзия — это состояние души. Нет, это

                обострённое зрение и неповторимость.

                Только поэт может так сказать:

                Уметь понять молчание воды

                И то, о чём тоскует подорожник.

                Последний луч бледнеющей звезды       

                Ласкать пытливым взглядом осторожно,

                Услышать песню ивы над ручьём

                И гимн скворца — весенний, вдохновенный,

                И ощутить перед лицом Вселенной

                Короткий миг, который мы живём.

                Это стихи Татьяны Башкировой, 

                человека прекрасной искренности, силой               

                своего поэтического дарования умеющей

                перевести  личное видение и личные

                переживания в общечеловеческие,

                находящие отклик в любом сердце. Разве

                можно выразить такие чувства прозой?

                О моём закате, душу раня,

                Мне сказали правду зеркала,

                Чтобы я одумалась когда-то,

                Позабыв свою любовь-беду…

                Перед целым светом виновата,

                В ноги горьким травам упаду.

                Её строчки привлекают, прежде всего,

                внутренним максимализмом. Она и по

                жизни максималист, и в дружбе… А это

                не каждому по силам…   

 

 

 — И последний вопрос: что хочет от жизни и от себя поэтесса Татьяна Башкирова?

 — Ну, что ждать от жизни, когда она уже почти прошла? Разве для детей и внуков… Себе хочу только здоровья более-менее, чтобы хватало сил работать. И, конечно, стабильности: чтобы не трясло нас, не лихорадило, чтобы не было войн, терактов, и цены чтоб не скакали… Ещё, конечно, хочу, чтобы Муза почаще прилетала, нашёптывала стихи… А главное — чтобы наша жизнь изменилась к лучшему.

 

           А звали того мальчика — Саша…

 

 — Таня, ты эстет?

 — Нет… Кто-то из пишущей братии пошутил однажды: «У поэта вместо быта — лишь разбитое корыто!» А может, плавучая, кочевая жизнь приучила к скудости быта. У меня стихи есть такие:

               Гружёная баржа плывёт.

               Свет лампы в казённой каюте,

               Не мыслящей об уюте.

          Настоящую квартиру мы с мужем получили, когда мне было 37 лет.  Уже сын учился в третьем классе…

 В жизни привыкла обходиться малым: в одежде, пище, в быту… Хотя порой страдаю, когда нет чего-то необходимого.

 — И вопрос просто как к женщине. Любишь ли ты эту каторжную, проклятую прекрасной половиной человечества домашнюю работу? Пишутся ли стихи у «горячего мартена», то бишь у плиты?

 (Смеётся): — Мой наставник Олег Кочетков писал: «Землю попашешь — стихов не попишешь, / Ляжешь, провалишься в праведный сон, / И самого-то себя не услышишь». Это он полемизировал с Маяковским.

 А я бы написала, подражая Олегу: «Щи когда варишь — стихов не напишешь: / Выкипит всё — и того не услышишь».

 Или щи будут невкусные, или стихи неважные.

 В одном моём произведении (я его считаю неудавшимся и никогда не отдавала в печать) есть строки: «Два крыла за моей спиною / Обжигает огонь плиты». Нет, я отнюдь не считаю себя «ангелом»: «крылья» у меня — для полёта в светлый чудный мир Красоты и Поэзии. 

 Не люблю никакую домашнюю работу, кроме стирки: приятно видеть, как вещи свежеют, обновляются в моих руках.

 — На дни рождения принято дарить подарки. Какой из них в твоей жизни самый дорогой?

 — «Мне не дорог твой подарок — дорога твоя любовь», — поётся в русской народной песне. Хотя, когда мне было десять лет, а ему — одиннадцать, о любви говорить, наверное, ещё рано. Разве что в шутку…

 Из подвала окон дома, что на улице Пушкина, возле Пятницких ворот, нам виднелись только белые сугробы да ноги идущих мимо прохожих.

 Мальчика растили мама с бабушкой:  давали «женское», так сказать, воспитание. И мы с ним играли в куклы. Оба любили читать,  обменивались книгами. А ещё он умел выпиливать по дереву лобзиком.

 И вот он сделал такую красивую, с узорами, фанерную полочку, покрыл её лаком и подарил мне в день рождения.

 Потом мы с ним сидели рядышком за столом, пили чай с ватрушками, о чём-то весело болтали, и этот день казался мне самым солнечным в моей жизни.

 Долго эта полочка у меня хранилась, хотя мы плавали тогда, переезжали с места на место. К сожалению, до сегодняшнего дня эта  дорогая для меня вещица не уцелела.

 Я иногда приезжаю к тому домику. Он жив ещё, хотя сильно изменился. Но что поделаешь: изменилась и я сама.

 А звали того мальчика — Саша…

 

                Вечерело, но солнце, склоняясь к западу,

                ещё было по-летнему красно-горячим, ярким.

                По щуровскому мосту сплошным потоком

                летели машины. По берегам зеленели

                деревья. И окна домостроительного

                комбината, ловящие лучи заката, светились

                тут и там жаркими вспышками, точно

                плавились.

                По мосту шли двое — он и она. Шли

                неспешно, по тротуару вдоль ажурного

                парапета, и разговаривали. Между ними

                катился велосипед. Собственно, велосипед

                вёл он, а она шла, помахивая сумочкой,

                поглядывая на тёмную воду и на редких

                прохожих.

                Они не спеша шли по мосту, и словно не

                было рядом ни потока машин, ни шума

                города. Оба с интересом смотрели, как внизу

                по Оке неслышно скользит очередная баржа с

                песком. На корме её сидел мальчик с белой

                собакой.

                Баржа проплывала уже под ними, стали

                видны рваные кеды на ногах мальчика,

                нечёсаные выцветшие вихры, а у собаки —

                верёвка вместо ошейника. Неожиданно

                мальчик, увидав взрослых с велосипедом,

                приветливо помахал им рукой. Женщина сразу

                же ответила. Словно только этого и ждала,

                словно увидела родную душу…

                Баржа удалялась на фоне заката, как

                таинственное, неразгаданное видение. И было

                невозможно продлить это очарование.

                Женщина в последний раз приветливо

                вскинула руку.