Четвёртая часть

Я не хочу существовать в плену иллюзий
и не хочу всю жизнь ютиться в прошлом,
неся покорно шлейф, как все поэты, музе
и уставая от её подачек, выходок и пошлин.

Не ублажит читателя мой слог картавый.
Я в искусстве - безбилетный пассажир,
не цедящий витьеватых виршей для забавы,
поскольку искренне плевать на тиражи.

Не тот поэт, кто на листе стихи выводит.
Истинный поэт тюремных не страшится стен,
за свободу задыхаясь на скрипучем эшафоте
и за убогих истекая кровью на кресте.

Я не хочу состариться в уютном кабинете,
от безделья распинаясь в пыльных мемуарах
о том, как рифмовал на рубеже столетий
и не признавал звучаний старых.

Не хочу, чтоб налетели после смерти
на душу, как на падаль, дикие священники,
повсюду причитая: "Божьи сыновья, поверьте!
Он раскаялся от страха, бедненький!"

Запомните!
Я не был одурманен чарами религий,
веря только в силу наших лучших чувств.
После смерти я оставлю записи свои и книги,
в которых размышлять по-своему учусь.

Ворчливым не желая стать и хмурым;
не желая быть циничным, строгим, деловым
и похожим на портрет с потрёпанной купюры,
я услышать должен гул другой главы.

Я бы выдрал дни стыда из книги, если б
не растранжирил столько образов на горе.
В порывах ярости и страсти был я слеп
и был по мелочам упрям и вздорен.

Ради лирики я веру в радости утратил,
от двери в мир достатка выбросив ключи,
когда боялся за поля зайти в тетради;
когда, до ста считая, правила учил.

Однако не исправить жизнь, как черновик,
хоть иногда мне хочется прожить её вчерне.
Надо продираться через сумрак напрямик,
стараясь ритму сердца быть верней.

Никто листы моих признаний не читал.
Не по душе они красавицам рыжеволосым.
Обласканным всеобщим обожанием я не чета.
Меня - прогнившего - оставит муза с носом.

Много дней плетясь за ней след в след,
я ничком не упаду, моля о седовласой славе.
Не ищу я выгоды в словесном ремесле,
корысть и алчность обезглавив.

Я бы беззаботно и бездумно за'жил,
но пройдут десятилетия... Я стану непотребен.
Растворившись в сером, городском пейзаже,
иссякнет, как источник, в сердце трепет.

Наступит тишина в моей груди, как в склепе.
Не останется в обмякших мускулах силёнок.
Словно угли, огненные кудри обратятся в пепел.
Полиняет и протрётся бархат глаз зелёных.

На поэмы чувства до последнего гроша спустив,
я буду сочинять, пока не захрустят суставы.
Рукопись мою в осенний отдадут архив -
и забвение поставит отпечаток ржавый.

Впрочем...
Извлекая речь из языка до обжигающего пота
и сгибаясь над устройством рифмы, как горбун,
я измучен кропотливою и точною работой
в надежде на безмолвие в глухом гробу.

Мне надоело бесполезно сеять зёрна
сгнивших образов на почву выцветшей бумаги.
Труд алхимика - бесплодный и позорный -
грудную клетку выжигает бедолаге.

Кому же нужен безутешный скальд,
среди глухих людей хрипящий о пороках?
Что встревожит души - радость ли, тоска ль? -
Меня уводит дальше млечная дорога...

Я - заносчивый, надменный странник,
переборовший перед смертью кровный страх -
в расточительное сердце страстью ранен.
Мне любовь - скупая, сводная сестра.

Наивен шепчущий признания романтик,
ведь свет блестящих побрякушек не согреет.
Довольно. Промолчите. Спорить перестаньте.
Наша жизнь - прогулка по короткой рее.

Я, как зверь, затравлен. Как ночной беглец,
сторонюсь людей и не желаю вздорить с ними,
но мне не скрыться в беспросветной мгле.
Я к ближним должен стать терпимей...

Нет... Уж лучше на пропащий сесть корабль,
стать добычею сирен, стать для чудовищ пищей.
В краю ветров штормами буду я ограблен
или в штиль прожрут сомненья днище.

Нет... Не вырваться из окруженья на фрегате.
Рассчитано движенье астрономом хитрым.
Волны к траурному ложу море не докатит,
когда в конце пойдут, как слёзы, титры.

Остаётся только прокричать: "Приветствуй!
Край невозделанной, скучающей земли.
Я откладываю собственное бегство.
Без меня пусть отплывают корабли.

Я не уйду и буду жить до посиненья.
Не обольщает рай меня и не пугает зримый ад.
Я буду безрассудно жить, пока не стану тенью,
вдыхая полной грудью всходов аромат".