Подгадали к цветной кинопленке и не прогадали...

Подгадали к цветной кинопленке и не прогадали –
в синема их снимают триеры, снимали годары.
Их снимали поляки, и русские, и англичане.
Кинозрители их на радаре всегда различали.

Интерьеры, которые были – годятся теперь на обломки,
интерьеры пошли на обмылки – построены были непрочно.

Подгадали к магнитному звуку, как будто нарочно,
это если не знать подоплеки – а всё получилось случайно.

На экране рыдали от луку, а то – глицеринно.
Перед съемкой приняв аспирина, она поводила плечами и правую руку
ему подавала, как надо. Всё это отснято.
И следила за ними Европа, следила Канада.
Всё теперь поменялось. Такие сюжеты хромают.
По-другому снимают кино и Коламбия, и Парамаунт.

Всё теперь поменялось – компьютер, Китай и граффити.
Тель-Авив разбомбили, на дно залегли фанатичные внуки Агари,
салафиты они – и вино им нельзя и не курят сигары,
и журналы рекламою «Булгари» нынче забиты,
и Европа набита битком – курды, копты, а скоро прибудут сюда алавиты,
их напоят цветным кипятком и заставят учить алфавиты.

Те, кто видел давнишние фильмы – в метро, в электричках давились,
добивались, чего-то добились.
Добывали дубленки и помнили лого и фирмы,
и глядели на морок эфирный.
Разделяла их жизнь на румяных, на серых, великих и малых,
на приезжих и местных,
поляроид снимал их. Они говорили весь день о гамалях
о абделах насерах – теперь неизвестных.

А еще до того о Рождении нации, о Калигари,
черно-белом актере, которого каждая знала,
черно-белой актрисе, которая молча стонала –
тех, которые умерли, хоть их и оберегали
неизвестный хирург, неизвестные сестры из медперсонала.