F 63. 9

Меня прививали к стихам всю жизнь, но серьёзно начали довольно поздно – мне давали читать сказкой на ночь Гумилёва и Бродского, Анну Горенко – не ту, что Ахматова, а которая позже писала про рахат-лукум и шмеля; и были тысячи других, из интернета, и каждый вечер с ними засыпала я.

Потом уже сама – рифмованные строки амфибрахием выписывала часто поутру и прятала тетрадку от родителей – ну, мало ли, а вдруг они найдут? Зачитывая пред друзьями стихобред всегда невольно удивлялась – откуда похвалы? Казалось, что ещё чуть-чуть – и я на сцене, а мне из зала толпами несут  цветы. Как Бродскому. Но этого не будет.

Я знаю ведь, что даже _это_ все прочитают и тот час забудут. Как будто бы и не было меня.

Я не оставлю след в истории литературы, я только лишь рифмую для себя, для Маяковского, для Гумилёва с Бродским, для Веры Полозковой. Ах да, упомяну, пожалуй, Ниточное Солнце, сеньора Эстебана и других моих друзей – как я, поэтов вирт.сетей. И чуть познаменитее Сети виток – там будут «Запад Север Юг Восток», там будут и Белинда Наизусть, и Мишель Вер – все, под чьи рифмы засыпала я, больная новым отклонением под кодом ВОЗ «эф шесть-три-точка-девять». Ещё не знали? Так ими теперь названа любовь.

Когда же плеер стал набитым аудиостихами под завязку, когда мне перестали помогать хирурги, психиатры и мнимые на сердце перевязки? Когда же плечи так успели опуститься, лицо – осунуться? Спасибо, хоть глаза не выцвели – горят поярче прежних, чуть слабя сходство с трупом. Когда моей настольной книгой вдруг резко стали не стихи, а книги анатомии с латынью? Туда же терапия, хирургия, БОХ, ОХ и куча всякой прочей учебной и не очень, такой увесистой на вид литературы.

То лето кончилось, очнись же, дура! Пора взрослеть и грызть гранит науки.

А я, всё ранясь скальпелем со скуки, пишу стихи на оборотах лекций и в мыслях – в мыслях всё же лучше удаётся. И в этом стихобреде, хуже прежнего, не стоит вам искать один лишь скрытый смысл – его там стало в пять миллиардов больше.

И я не знаю,  честно, каким же будет ваш вердикт – стихами в прозе унижаться раньше я не рисковала. Весь ритм располосован скальпелем и резкостью терминологий, в нём стало больше и числительных с глаголом, а описание ушло в небытие. Поэт во мне, твою ж, ты где?

(Могла бы срифмовать его ответ, но всё же мат – не мой удел). Поэта больше нет.

А что осталось-то? Трек-лист в том плеере, блокнот и имена любимых рифмоплётов. Осталась и «эф шесть-три-точка-девять» - то, что когда-то звалося «любовью». Прибавилось тупых неологизмов – как говорить на Лурке любят: «тыщи их». Остались те стихи, что сохранила, остался этот жалкий недостих.

Теперь скажите мне, «врачу-через-шесть-лет», диагноз – чем больна?

Мне кажется, ответ здесь очевиден.

Диагноз мой: поэт... мертва?