Светлой памяти Михаила Анищенко-Шелехметского

24 ноября 2012 года ушёл из жизни
замечательный русский Поэт
Михаил Анищенко-Шелехметский.
http://stihi.ru/avtor/sevapastushok

Много можно рассказать об этом замечательном человеке и поэте,
но лучше всего о нём расскажут его стихи - вот некоторые из них:

"Я воду ношу"
Михаил Анищенко-Шелехметский

Я воду ношу
Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить все трудней и трудней.
Но как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить ее милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные ведра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу – до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе,
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это еще не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивленно и строго,
И знает, зачем я живу на Земле.

"Худо, Ване..."
Михаил Анищенко-Шелехметский

Худо Ване, одиноко.
Он не бреется, не спит.
Над потёртой книгой Блока,
Как над пропастью стоит.
От раздумий тает парень.
Есть в стихах и тьма, и свет,
Бог и дьявол, лёд, и пламень,
А чего-то всё же нет.
Прочитав пятьсот поэтов,
Он в тетрадке пишет стих:
«У поэзии секретов
Больше нету никаких!»
Под луною плачет Ваня,
Молча мечется в ночи,
С головой уходит в плавни,
Гусем раненым кричит.
От мостков уводит лодку,
Возвращается седой,
Достаёт из шкафа водку,
Вместе с завтрашней бедой.
Головой трясёт повинной,
От беды на волосок...
Дед уже для домовины
Приготовил пять досок.
Ваня падает, как камень,
В разлитой по койке бред.
«Есть в стихах и лёд, и пламень,
А чего-то всё же нет».
И однажды, до рассвета,
Ваня вскрикнул и затих.
«У поэзии секретов
Больше нету никаких!»

"Дорога"
Михаил Анищенко-Шелехметский

Положим, просёлок, дорога,
И лес утопает во мгле…
Положим, что это не много
Для счастья на этой земле.
Положим, что это не много.
Но как хорошо, что во мгле
Есть именно эта дорога,
На именно этой земле!

"Вишенка"
Михаил Анищенко-Шелехметский
•
Наклонилась вишенка.
Смотрит и сопит.
Михаил Анищенко
Спит себе и спит.
День уже кончается.
Сына ищет мать.
А над ним качается
Божья благодать.
И звучит над кручами
Голос неземной:
«Это сын мой мученик,
Пьяный и босой».
И заходит солнышко
За гнилой умёт.
И всё так же матушка
Сына не найдёт.
Даром эта лишенка
Бродит по Руси.
Михаил Анищенко,
Господи, спаси…

проза и, конечно, он сам:
http://www.45parallel.net/mikhail_anischenko/

                Михаил Анищенко
                Сказки – религия детства
             (Опыт автобиографии, фрагмент эссе)

Михаил Анищенко – это я, а, может быть, кто-то другой, умный, талантливый, добрый и нежный, входящий в меня и выходящий из меня помимо моей воли и моего желания...
Я родился в бараке сталинской поры и запомнил сиротливое тепло материнского тела, бездомный холод отцовских глаз и тиканье больших настенных часов под названием «ходики».
Здесь, в тесной лубяной комнате, я как-то странно, с недетским, гибельным восторгом, почувствовал, что человеческий возраст не определяется прожитыми летами. Произошло это в те дни, когда мама стала читать русских поэтов: сначала «Руслана и Людмилу», затем – «Валерик» Лермонтова, и что, совершенно удивительно, лирику Тютчева.
               
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня…
Ангел мой, где б души не витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
 
В те дни я не только слышал, но и видел!
Сомнений быть не могло. У Руслана было моё лицо. Людмила любила меня и только меня.
Память рокового дня витала надо мной, и это я, а не Тютчев, брёл без веры и надежды по бесконечной русской дороге.
Через много-много лет я узнаю, что память о прошлых жизнях называют глубинной, потому что доступна она не каждому – в отличие от обычной памяти. Не знал я, конечно же, и о том, что Павел Флоренский всю жизнь дышал воздухом шестнадцатого столетия, где были истоки его веры и любви.
Потом, много позже, я буду думать о том, что жизнь человеческая не имеет ни конца, ни начала, и никто не знает, кому сколько лет.
Русские сказки, мифы и легенды были как будто растворены в молоке моей матери. Припадая к её груди, я вбирал в себя любовь к России. Эта Россия, как и материнское молоко, была безмолвной, безымянной, безнадёжной, застенчивой, невидимой, предназначенной только для меня одного.
Сказки – единственная религия моего детства.
Помнится, я любил забираться на материнские колени, и она, поглаживая меня по голове, начинала рассказывать самые необыкновенные, самые волшебные истории, когда-либо просиявшие в потёмках человеческих судеб.
Все свои истории она завершала одними и теми же словами: «Главное, никогда ничего не надо бояться. Сначала надо пойти, а полюбить и поверить можно потом».
– Я никогда ничего не буду бояться, мама! – отвечал я со слезами на глазах.
К пяти моим годам мама стала пересказывать мифы и легенды различных древних народов. Не знаю почему, но самое сильное впечатление на меня произвела история любви Тристана и Изольды, королевы с золотыми волосами.
– А Тристан ответил, – шептал я, вжимаясь в мамины колени: – «Да исполнится уготованное Господом, будь то жизнь или смерть. Не знаю, что будет, но знаю, что такая смерть меня нимало не страшит. И если погибелью моей станет Изольда, я с радостью пойду и на вечную смерть».
Уже в пять лет я решил, что буду достоин такой любви и такой смерти.
Когда мне было шесть лет, бабушка, вдова погибшего на войне комиссара танкового корпуса, взяла меня в невероятное путешествие в Сибирь. Тогда, сидя у окна вагона, я впервые вобрал в себя великие просторы моей Родины. В городе Сталинске мы жили в стареньком финском доме. Я тяжело заболел ангиной и воспалением лёгких, в горячечном бреду прокусил грелку с кипятком и обварил себя от губ до живота. Мучаясь от боли, я не выпускал из рук беленький двухтомник Аркадия Гайдара и плакал над осколками голубой чашки, и задыхался от счастья, когда Чук и Гек слушали куранты Спасской башни.

Дальнейшая жизнь складывалась как у всех. Школа меня не обрадовала. В это время я уже прочитал «Графа Монте-Кристо» и начал писать роман о пяти мушкетёрах. Первая учительница заставляла меня читать по слогам, а я умел читать так же хорошо, как и она. Так я впервые столкнулся с человеческой ненавистью. Однажды она не отпустила меня в туалет, и вскоре классная комната наполнилась запахом детской неожиданности.
Мне захотелось расплакаться, расхохотаться и больше никогда не жить на этой земле.
Но в школу приходилось ходить каждый день. От нашего дома до неё было больше километра. Раньше я мог лететь над дорогой, мог любоваться синим лесом на севере от меня, Бабушкиным озером, где мы с отцом большими самодельными сачками ловили циклопов для аквариумных рыбок….
Теперь эта дорога превратилась в бесконечную дорогу страдания и страха.
Целый год во мне сидел страх, как будто всю человеческую жизнь я видел до того, как появился на свет.
Казалось, что моё детство давно уже перевалило через сто лет; что мои зубы выпадают не от того, что так бывает у всех детей, а от того, что я, как усталый Пушкин, пережил все свои желания и разлюбил все свои мечты.
Может быть, именно тогда я стал писать стихи? Не помню, я ничего не помню о многих последующих годах!
И вот только теперь, на исходе жизни, я пишу неизвестно откуда взявшиеся стихи и понимаю, что таким образом бог попустил мне вспоминать свою жизнь. А, может быть, жизни…

                Не прогляди поэта, Россия!
             (Евгений Евтушенко о Михаиле Анищенко)

Для всех нас и Пушкин, и Лермонтов, и Есенин, и Анна Ахматова, и Пастернак, и Маяковский – это живые, близкие люди, хотя нам известно и про их слабости и недостатки, которые мы им прощаем, как своей родне.
Прозаики же очень редко воссоздают себя полностью. Мы порой запутываемся в их характерах, а вот у больших поэтов всё как на детской открытой ладошке. Знаете, почему у нас после стольких постшестидесятнических поколений никак не могут появиться «красивые, двадцатидвухлетние»? Да потому что они играют в прятки с читателями, вместо того чтобы открыть свою душу, свою жизнь, свою любовь, таятся, ускользают, избегают исповедальности – и интимной, и гражданской, – и как же можно почувствовать их родными людьми, то есть русскими национальными поэтами?
И вот появился поэт, далеко не 22-летний, но красивый своей мудрой детской исповедальностью, поэт не случайный в компании таких бесстрашно бескожих людей, с ханжеской точки зрения, непутевых, зато умевших быть нежными к родине, женщинам и природе, как Сергей Есенин, Николай Рубцов, да и Веничка Ерофеев. Есть у Михаила Анищенко черты и других сильных поэтов – Юрия Кузнецова и Сергея Клычкова, но всё это не вычитанное, а вчитанное.
Когда я прочёл три его стихотворения, напечатанные Олегом Хлебниковым, то сразу понял, что наконец-то пришел долгожданный большой русский поэт. Михаил Анищенко – лучший подарок читателям поэзии за последние лет тридцать, если не больше.
Михаил родился в рабочей семье. Родители были литейщиками, да и он сам – поначалу. Но крестьянская кровь предков сказалась в характере, потянула к природе, к народным песням, а потом уже и к собственным стихам. В 1977 году его приняли в Литинститут. В 1979-м вышла в Самаре первая книга – «Что за горами». ЦК комсомола дал ему премию Николая Островского. Комсомольским боссам требовались поэты, которых можно было бы выставить против шестидесятников. Но Анищенко не давался в руки,
как, впрочем, и Рубцов, с которым у меня была самая братская дружба.
Но, как Есенина и Рубцова, московская псевдобогемная воронка закрутила, завертела Мишу. Его трижды исключали из института – за что, объяснять не надо, – и он получил диплом лишь в 1988 году. Каким-то образом во время перестройки стал одним из помощников самарского мэра. Но, увидев, как люди не выдерживают испытания властью и деньгами, проникся идиосинкразией к политике. Уехал в деревню, несколько лет пытался жить одним огородом. Раздражал своей откровенностью и непохожестью тех, кто любит паханствовать. Из зависти и в отместку его начали преследовать, даже избили. Когда я дозвонился до него и спросил, чем он занимается, невесело ответил: «Бомжую…» А потом прислал мне две дискеты со стихами – одно лучше другого…
Такие люди иногда валяются на дорогах.
Но такие поэты на дороге не валяются.
Не прогляди этого поэта, Самара. И ты не прогляди, Россия. Мы же тебя называем Россией-матушкой. Так будь матерью своим поэтам.
 
Евгений Евтушенко

Первоисточник:
«Новые известия», 3 августа 2007 года,
статья «Веничка Ерофеев из Самары»

       

            Мелькнул на Сайте метеором,
            но как же ярок его след!

Не мне писать стихи о том,
кто Волгой сам в стихах пролился,
кого увёз в туман паром,
откуда им не возвратиться.

И всё же, всё же строчек грусть
на гладь реки ложится плачем,
скорбит сегодня тихо Русь,
свернувшись с горечка в калачик.

Скорбит, скорбит, язык скорбит,
что им вытаскивался к свету,
с ушедших в глушь и мрак орбит,
с забитых сленгами кюветов.

Скорбит страна и я скорблю
по чисто русскому Поэту
и не стыжусь сказать: "люблю"
тому, кто Русь вытаскивал из гетто.

Рад, что успел прикоснуться к творчеству Михаила ещё при жизни.
Вдвойне рад, что успел с ним пообщаться и даже поспорить.
Искренне сражён и огорчён его столь неожиданной и преждевременной смертью.
Скорблю со всеми.

24-25.11.2012г