Первая часть

Отдавая сердце без остатка песням,
ради правды никогда не буду я смиренен,
веря, что загробный, резкий крик воскреснет
в череде переживаемых стихотворений.

Замечая у людей в глазах недоуменье,
я высокомерный слышу и злорадный хохот,
но ни за что себе душа поэта не изменит,
как бы временами не было ей плохо.

Желчью рвёт её от праздной пищи.
Разбивая вездесущего косноязычья цепи,
она во мраке ощущений новые виденья ищет,
как звёзды мудрый астроном на небе.

Я в детстве становился молчаливым,
внимая музыке повествованья перед сном,
и, ритмы вечных строк, которых не прочли вы,
воображая, забывался в странствии ночном.

Теперь не понимают, не хотят понять меня:
почему, о суете сварливой забывая, я пишу
и доступные желанья на поэмы променял,
а меня измучили созвучий тишина и шум.

Другие удивляются: "Бездельник!
Дай же волю мускулам, упругим и тугим!"
Однако я, упорствуя, один из года в год несу
за спиною с неподъёмными идеями тюки.
Только я о ноше не пускал слезу.

Уставая в стихотворной, гулкой штольне,
обессилевшее сердце я держу в густом вине
и не обязан объясняться, будто школьник,
за то, что голос, словно колокол, звенел.

Я за бессмертье идеала у страдания в долгу
и за слова всегда расплачиваюсь в полной мере.
Мне дела нет до модных книг, в которых лгут.
Мне не до тех, кто нагло лицемерит.

Я живу в уединении под самой крышей.
Тут тише голос улиц и прозрачней небеса.
Тут разговор звезды с звездою лучше слышен.
Я по прописи его лучей учусь стихи писать.

Находясь в родстве с рассветами лихими
и создавая из скупых видений золотое варево,
я - ищущий единственную формулу алхимик -
каждый стих, как заклинанье, проговариваю.

До меня доносятся стенания сирены.
Она ревёт об участи трагичной и суровой.
Очарованный звучаньем, трусами презренным,
я начинаю подбирать за словом слово.

Кажется, что я по лезвию ступаю бритвы.
От напряжения звенит и рвётся каждый нерв.
Зреющее сердце мучают нечеловеческие ритмы,
словно яблоки дырявит жадный червь.

Нет сил, начав писать, остановиться.
Мелькают люди, силуэты, лица... В полумраке
скрипят от топота повествованья половицы.
Я замираю перед чистыми листами в страхе.

Опаляя языком своим раздвоенным,
дух всеведенья вещает мне о муках бунтарей -
и струится холод по руке, знакомый воинам,
и слова срастаются в созвучия быстрей.

Прибой мечтаний раздаётся яростней.
Я ощущаю размышлений необузданный размах,
устремляясь, словно быстроходный парусник,
по страницам, посиневшим от письма.

Я очарован необъятным мирозданьем.
Сгустки мглы расплавлены и пущены по вене.
Вскипает жажда откровения в моей гортани.
Открывает двери к тайнам вдохновенье.

Раздаётся неизвестный смертным ритм,
проникая ворожбою в скважины замочные ушей.
Со мной без посторонних вечность говорит,
загадочные знаки оставляя на душе.

Я пером орудую, как жреческим ножом,
над растерзанной, исчёрканной тетрадкой.
Ослеплённый - я созвездьям рифм поражён
и готов потратить на стихи их без остатка.

Однако, время бессердечно:
в мозг въедаясь тиканьем ехидным,
оно мне о забвенье говорит исподтишка.
Придётся за собой, пока на небе звёзд не видно,
наброски, как добычу, волочить в мешках.

Осуждённый за создание лирических крамол,
я приговорён к бессрочному изгнанью на суде.
Зычный, первородный глас судьбы замолк.
Придётся мне покинуть творческий удел.

Я любуюсь обгоревшими черновиками,
как на горящий Рим, наверное, взирал Нерон.
Дурную память бросили как будто в пламя.
Как будто всё само поведало перо.

Я, как Прометей, не ощущаю пятерни.
Борьбою со стихией образов я обескровлен.
Не осталось у меня для важных слов чернил.
Заснули радужные образы на кровле...

Как же хочется забыться самому во сне,
но ожидаемого сна не видно ни в одном глазу.
Небеса, как речь детей, становятся ясней.
Скоро вырвется из сумрака лазурь.

Обречённый, словно грешник на распятье,
я приколочен гвоздями усталости к постели,
Не различить на слякоти чернильных пятен
мерцанье не свершившихся ещё мистерий.

Солнце, глазом с удивлением захлопав,
забирается в окно и отбирает у меня тетрадь.
Его бы ослепить, как Одиссей - циклопа,
но ему, как детям, хочется играть.

Начинается лишающая воли чехарда.
Нарушен мой покой, как перемирье, шаткий.
Придётся мне шагать, покинув сказочный чердак,
по исхоженной столетьями брусчатке.

Город сдёрнул тогу умерщвлённой мглы
и надел запятнанную робу, возвестив о буднях.
Теперь я - каторжник среди гранитных глыб.
Теперь я - нищих молчаливый спутник.