Жить

В дебрях бесконечного леса, в черте городишки без имени даже в три с половиной ночи и дня связки, дрова, береста у огня плавится, морщится, свищет. Призраки бродят не там, где их ищешь. На свете бывает многое: иная Луна, подземные жители, тишина, вспышки и всполохи ночью. Отмычки, ножи и кинжалы лежат, блестит под зазубриной красный плакат. Шерсть дыбом, постричь не мешает ее.
Все, что казалось, летало, росло, видится вопиющим трамваем, рельсом, дорогой, краем села, маленькой елью, серым кустом, волком, собакой (вчера родила), белым медведем, горным бараном, певчим щеглом, камышовым котом.
Майки в полоску висят на струне. Он по канату скребётся, взбирается, волк под ногами смеется, качается. Око видит, страшится, щетинится холка. Он притворяется просто иголкой. Не в стоге сена игла с ушком. Музыку слушает, уши торчком. Брови кустами. Губы – пельмени. Нос чуть приплюснут (упал со ступени). Ест чебуреки, конфеты и мясо. Пьет чай и немного кваса. “К чёрту тоску, кручину положим в карман” – мечет искры старый цыган.

В пятки укатится печень, опередив сердце на пару минут. Не ожидало сердце подвоха, и вот без угрызений и тени вздоха печень вприпрыжку в пятки спешит и сердце ласково материт.
Об этом он пишет в день понемногу. Буквы пишутся, будто дорогу стелят гуськом одинокие тётки – в зубах папиросы, под юбкой колготки, на спинах жилет-флердоранж, хриплым баском матерят то дрезину, то поезд, то повара Фёклу, то станционного сторожа Клима (вот уж кто старая пьянь!).

Он видит всех этих людей собой и понимает, что даже в сорока всех своих прошлых жизнях не доводилось быть ему ни вагоновожатым, ни резчицей асфальта, ни дорожным работягой с трубкой, ни кухаркой Пелагеей у бояр, ни денди-франтом и мулатом Джимми у рабовладельца мистера Монро.
Был музыкантом, шарманщиком Кори,режиссировал жизнь, сидел на заборе, певцом и актрисой. А токарем нет, ни в какую. На это не ропщет он и не воет. Да и с чего б ему выть, право слово?

191112