Чёрная месса, или сдирание шкуры

                Посвящается Аполлону, сыну Зевса



*  *  *

– Чудесные причудливые маски,
священные зверушки и колбаски,
добавьте в варево щепотку вашей соли!

О, как мне горько, холодно и ярко,
о, как мне жаль бесценного подарка, –
мне, влюбчивой игрушке вашей воли!

К вам, сильным, тянутся растительные лапки,
вам открываются коралловые губки,
округлые выглядывают попки
из заповедных кружев снежно-белых!

О, пожалейте скрученных из тряпки,
извергните из этой мясорубки,
позвольте вылететь послушной вашей пробке
из алчных губ – в чудную область целых!


*  *  *

Я свинопас стихов. Нет, это не бурлеска:
ведь я пишу – пасу – так нежно и так грозно.
Ответствен пост. Занятие серьезно.
И не без блеска – стих: не чужды свиньи блеска.

Хоть нет в свинье русалочьего плеска –
но тем животное бесспорно симпатично,
что люди – те живут и мыслят розно,
свинья – живет, как все, свинья – демократична.

Свинья добра, отзывчива, игрива,
с ней что труда, с свиньею? – было б сыто,
а в остальном свинья неприхотлива,

и вечером, когда светило скрыто,
мы, свиньи, кушаем из общего корыта –
и это донельзя благочестиво.


*  *  *

О, что прямее вензелей и вычур!
Давно конец, а ты еще не начал.
Живи хоть набело, но вот рождён ты начер-
но; повезло, что не умеешь ни чер-
та (хоть не та, но тоже Беатриче:
ту новый Дант как Сивку раскулачил):
с твоей полушки будет рубль сдачи,
талант же твой – сплошное неприличье
(и  перхоти суровое наличье).

Где все унижено – там выше неба прыгать
безногий может (если место свято);
ты тем свободнее, чем ты надежней связан. –

Морали в этом нет: не сыщешь ни го-
ловы, ни ног и думаешь: «Куда-то
мне повернуть... для стройности рассказа?».


Услышь!

Ах, да услышь же, коли невтерпеж,
когда покоя не дает престиж,
критический задор или же стаж;
дружище, – о-бя-зательно услышь!

Пусть треснет все – ты Истиною дыш-
ишь, упиваясь тем, что слово – ложь
(пусть это нудный самоэпатаж):
ешь, сколько влезет: эта пища – миш-
ура, – но не проснись (не занедужь),
а то получится, что ты – г*ный страж
всех этих блюд (что впрок тебе идут);
да, самая разнузданная нуж-
да, наиаскетическая блажь
не ведают, как аппетит твой лют!

Вот как-то так… – Конечно, это шут-
ка.


*  *  *

(Скажу: «Войди!», - произнося: «Изыди!»)

Махнемся судьбами, о минимаксимен!
Махнемся судьбами не слыша и не видя:
природа есть машина перемен,
а частный дух живет и в аскариде,
и есть в поэзии намек на уши стен.

Есть рот урильника (он очень сокровен),
и там, на корточках молодцевато сидя,
душой вливаешься в систему трубных вен,
где жизнь кипит в своем утробном виде
и пища пищ стремится встать с колен...

Там соль английская, там розовая клизма
способствуют наличью титанизма;
там бог Пурген, поэт и джентльмен,
святит поток, немножко обесстыдя.

Сплетем кишечники, о минимаксимен?


*  *  *

Ручные псы грызут ручную кость,
осуществляя верность, или веру.
Ручные псы ручную копят злость,
а тяпнут – крепко, но, однако, в меру.

Я – делать нечего! – пишу портреты с них,
гощу у них, но не совсем с фасада,
ведь толстопсы, владельцы толстопсих,
предпочитают почитанье с зада.

Люблю их зад, их старый добрый таз,
– здесь хорошо! поскольку все едино,
но есть Закон – и Он издал Указ –
и мне присвоят Статус Гражданина:

приятнее без Статуса гулять,
но без него нельзя хвостом вилять.




*  *  *

Глубокий ток немолкнущего тела
реки сольется с тонущим крестом,
когда тебя коснутся неумело
кувшинки спелые с полуоткрытым ртом.

Полузатопленный, уже не крест, а остов,
ползущей вечности размывчивая нить,
чей костный мозг сосущий демон роста
привил любви, чтоб ей цвести и гнить, –

едва уж видимый, едва ли укоримый,
чем резче боль и чем упорней страсть,
тем менее от тела отличимый:

мучительный – как сок созревших ягод,
обыденный – как звезд немая власть,
как бабочки летящих к звездам пагод.


*  *  *

Нам сказку расскажи, Шехерезада,
что нет любви (хоть ты любить и рада),
что ты – придаток собственного зада,
и чувствует тебя интербригада.

Мы выпьем пива или лимонада
(там, где бравада все – где там бравада?),
и напоследок в нас достанет веры
той: к сучкам вожделеть, что ночью серы.

К их серости, к их внутреннему сходству,
к их первородству, к сучкину сиротству,
к тому, что все на свете непролазно,
к тому естественному, что не безобразно.

И так, любви безоблачной солдаты,
мы испоганим грех и станем – святы.

*  *  *

Преступники не знают преступленья,
а преступленье есть нравоученье,
уничтоженье есть богослуженье,
а жизнь есть то, что именуют «тленье».

Там чистая еще возможна каста,
где нет ни свар, ни споров, ни контраста,
где все равно – хоронят иль рожают,
где никому ни в чем не возражают.

И скажешь Ты, свой мир окинув глазом:
всего сильнее коллективный разум! –
и место свято, где блевали хором,
не извратив прилива чувства спором,

а тех, кто что-то там при этом вякал,
тех осквернителей мы за уши – и на кол.


*  *  *

Почем (цена красна?) кроссворды для Тантала?
Еду с питьем – несут? – Ах, хоть с земли: пойдет!
Для вас – (живых богов) – и сверхсервизов мало,
а скот неприхотлив: подлижет... поджует… –

Я – ваш любимый скот (рука колоть устала),
рожденный средь скотов для сытости господ;
я – храмовая ****ь того еще закала!..
Отыди, Нищета, когда Богатство жрет!

Отыди, Суета, и ты отыди, Поза!
В укромном уголку Души-Моей-Заноза
снимает, раскорячившись, и душу, и трусы. –

– ... дай соку прихлебнуть Святых Вещей и Властных...
о Святояденье! –

                Для местных – и пристрастных:
«Прииди, Человек!.. Святое Место: ссы!»

 
*  *  *

Вот Он опять: подобен тишине –
оцепенелой, льдистой, цепкой, лунной –
разбитый наголову Мальчик у ворот.

Те призраки, сошедшие ко мне,
хотя обрывок ленточки табунной
меня не ранит – не печалит их.

Там Дерево высокое растет
слепых, юродивых, убогих и глухих:
кому и что они еще должны?

И так, покинув мир иного Сада,
те призраки со мной сорождены,
хоть нет во мне ни блага, ни греха.

Чтоб взять ребенка за руку, нам надо
сломать его и вынуть потроха.


*  *  *

Меня здесь нет – уединен опричь я;
я к вам спешу на мирный пир приличья –
со всем-от нашенским! – без видимых причин;

вы ж, из себя меня изъяв пинцетом,
со всех сторон осмотрите – и в этом
мы сходимся – и этим мир един.

Мой взгляд (на ваш) страдает недостатком:
вы лупите, не целясь, по десяткам,
я – воплощенье мелкого огня:

вы можете, быть может, промахнуться,
но не смельчить: как мелочи начнутся,
вы вспомните – для критики! – меня.

И где вам знать, в своем успокоеньи,
что мы стреляем в разные мишени.


*  *  *

Пусть пуст фонарь – но положенье свято:
хоть нечем нам – но надо нам светить;
свет этот – света крупная растрата,
но чем-то надо жить, коль нечем жить.

Пора нам вырабатывать ученье
о холостом, стоическом свеченьи,
о гордости, которой всякий горд;

что нет причин неверия и смуты,
что свет и тень – взаимоатрибуты,
а жизнь и смерть – в конечном счете – спорт.

Хоть есть душа, и в ней – глухое жженье
(известный недостаток положенья)
и смутный визг грядущих перемен,

но в основном мы выжжены на славу,
и все равно давно, какому праву
лить на руки, когда ты – джентльмен.



*  *  *

Кто обитает в области заочной,
тому закон созданья незнаком:
он выхвачен из пустоты силком
возможности – единственной и точной.

Он – чистый дух смешенья, ямы сточной,
неизречен, хоть многажды реком:
та пустота, которая рывком
срывает вещи, чтобы жить бессрочней. –

«Одной живу желанной ставкой очной,
когда, сглотнув любовно-нервный ком,
метнусь в прыжке из скважины замочной –

себя глотать, себя настигнув, сочным
мясным куском – трепещущим куском! –
в углу укромном и в краю глухом».

– Небытие на диво беспорочно!



*  *  *

Забудем – мы? когда забудут – нас
(вот утешение задумчивых атлантов!)?
Останки наших душ – Господни варианты:
гниль, прах, труха, земля, песок, балласт.

Мы призрачно-живущих черных каст
гормоны, гены, и смешны нам сны таланта:
Тантала дети мы – загробные куранты
псам-медалистам полноценных рас.

Мы стали грезою. Мы – есть. Мы – в забытьи –
ткем паутину ирреальных связей,
мы строим мир над грязью и из грязи,

мы кровь любви, мы прах и тлен любви,
анахронизм – мы строим время и
живой язык в единственном рассказе.



ТРИ СОНЕТА ТИПА РАЗМЫШЛЕНИЙ

1

Чтоб пробил поздний час – все отошли ко сну:
без символов, а так, как прежде, при Адаме:
проступок совершен, а приискать вину –
прямое дело лиц… с открытыми глазами.

Кто смеет заявлять, что мы идем ко дну?
Нам стоит захотеть – все беды станут снами;
давным-давно уже мы верим лишь в одну:
на черном корабле с косыми парусами.

На нем плывет судья: он шутит, что он судит:
ведь спящих наяву будильник не разбудит,
приходится иметь позвонче тишину.

За неименьем душ – он наши плоти удит –
и им: «В вас нет греха, и в вас его не будет:
кто, Бога выкинув, оставит Сатану?»





2

Мы спим и видим сны, что спим и видим сны,
и что же делать нам? слезами нам залиться?
Наложен манекен на вынутые лица,
мгновенья сочтены, и судьбы решены.

И судьбы решены (хоть это тоже снится),
отсюда не видать, что мы погребены:
отсюда не видать – а там не очутиться:
нам даже не понять, с какой мы стороны.

С какой мы стороны? – пожалуй, с самой ранней:
мы всюду и нигде, мы за пределом граней,
нас нет, мы без конца в себе разделены,

мы – всё и ничего до всякого движенья,
нам нечем уловить, что это – наважденье,
мы даже и не спим: мы – сны: снам снятся сны.

 3

В изгнанье даже смерть: поди ее сыщи
(вы рады, наконец, любители гармоний?)!
Как умереть тому, кто нынче кушал щи?
Смерть с этой стороны, а мы – потусторонни.

Пусть нам слабо решить, догонит ли Ахилл
(когда бы ползал он, он был бы с визгом понят),
но вечно будет жить тот, кто секунду жил:
чем менее он жил – тем более догонит.

О, пусть он не живет – зато уверен он:
тем менее умрет – чем менее рожден
(с большим удобством смерть уложится в кондрашку);

сегодня будем жить – а завтра хоть потоп…
и смерть его не съест (ее заменит гроб),
а так – перешагнет, как скушанную шашку.





*  *  *
                Имя вдувается через левую ноздрю.

Мои сокровища глубоко под землей,
доступные разбою и позору.
Они вошли, создав культурный слой,
в кору земли и сделались золой.

Там, в глубине, гуляет ветер злой,
он льнет душой к несомому им сору,
вдувает жизнь и ставит фирму. (Скоро
я с ним сольюсь и буду горд собой.)

Свои названия вновь обретают вещи
и светятся, угрюмо и зловеще,
вступая в новый медленный парад.

И как нам не предать слова злословью,
как кровь не высмеять – и высмеянной кровью
не написать, что горек виноград?


*  *  *

Все близкие мои возвращены
из той страны, откуда нет возврата,
чтоб вспоминать в холодный час заката,
что нет возврата им из той страны.

Вот слово новое, бессмертное: когда-то:
давным-давно: бывает... – Лишены
души волненья этой стороны,
и не волнуют страсти Герострата
(хотя и в них теперь играть вольны),
а радость той для нас тяжеловата
и существует в форме тишины
зовущейся ещё и так: утрата.

 
*  *  *

Сыграй, арфист, мне свадебное Имя,
с которым ангелы уходят в вечный сплин
и, острия ветров скрестив на Серафиме,
колышется бессвязный бег долин.

Сыграй, арфист, попойку Воскресенья,
ползущих тел улиточьи следы
и рваный ковшик нового рожденья
от уступившей жалобам Звезды.

Скуй челюсти, и спеленай суставы,
и мною вновь уравновесь весы,
но так, чтоб мирно колыхались травы,

чтоб Ночь и День склонялись мерно к ложу,
чтоб и в мою просачивался кожу
прохладный пот предутренней росы.


КЛЕТКА

               – ...Поэтому играйте на флейте, а не на мне.
                Еремей Колбаскин


– Мы посмеёмся всласть – от третьего лица –
над тем, что ты бы рад увидеть хоть второе.
Ах, правду я скажу (а тем и правду скрою):
мы ловим на живца поветрие конца.

Итак, вперед, живец! Тем, «мстящим за отца»,
вбей в глотку их резон блистательной игрою
троянского коня – придумавшего Трою:
творенье налицо – но не было творца.

Так в чем же корень зла? Кругом одни верхушки.
Зачем искать ключи от сломанной игрушки,
вертясь в своей судьбе, как белка в колесе?

Ты для того и жив, чтоб роль тебя сыграла,
чтоб клетка ожила – такого не бывало,
а если оживет – мы посмеемся – все.