Фермата стихи начала 80-х

Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых.



*  *  *
………………………..

Как с иголочки ты нов,
ты скроён в минуту –
и фамилию Портнов
носишь потому ты.

Эй, дружок, не вспоминай,
что там было летось!
Обветшало – поменяй:
полная одетость!

Ну так к чёрту старый хлам,
старые одежды,
пусть их с горем пополам
носят лишь невежды!


*  *  *
(вариант)

Тени жаждут – и голос их вторит
обстоятельствам суток земных,
и поэтому в нем столько горя,
что ему и слова не нужны.

И, как в детстве, на вашей картине,
только вы переводите взгляд,
возникает из грязи и тины
оживающий торс корабля.

И одною лишь волей желанья,
этой сказки, одетой в слова,
той, еще не погасшей в сознанье,
возникают вдали острова...

Той, где кончены воля и случай,
той, которой вчера вы прошли, –
этой гневной, соленой и жгучей,
горькой, странно-далекой Земли...





*  *  *
(вариант)

Тени жаждут – и голос их вторит
обстоятельствам суток земных,
и надежды короткое горе
застывает на гребне волны.

На без меры отсроченной ноте
между двух исчезающих нот,
застывающей эхом и плотью
недоступных для зренья высот.

И пучины касается смело,
глаз касается быстрой рукой
и надежды нетленного тела,
распростертого в зыби морской.

*  *  *

Томился призрак бледноокой
округи, затворенной в лес,
и день вставал в тоске глубокой,
как будто умер и воскрес.

Уже не требовал огласки,
уже о боли не жалел
и тех небес пустынной ласки
ни сном, ни волей не хотел.

И ни зиме, ни ветру злому
уж не был должен ничего,
и только болью по былому
томились отроки его.

*  *  *

Там птицы не поют...

О что сказать тебе, спешащей быть печальной,
о дальних островах лишь вечной нелюбви...
там птицы не поют... лишь светел берег дальний,
когда в своих сердцах о нас грустите вы.

О что сказать тебе, томящейся избытком,
о призрачной стране лишь вечной несудьбы –
на этих островах, лишь бредящих напитком
коротких, светлых дней, который пьете вы.

О что сказать тебе, которой жизни мало,
чтоб жизнь перечеркнуть и вновь разлиновать,
о жажде жаждать вновь прощеного Тантала,
пригнувшейся к устам, уставшим целовать.


*  *  *

Там улица росла, и день в окне вставал,
и, все переместив, довлела злоба дневи
и поезд вдалеке дымил и уползал –
и, вставши у окна, мы смотрим на деревья.

Пусть нам и невдомек, что этот стройный ряд
когда-то тополей отпущен нами в небо, –
нам все же не к лицу – который год назад! –
вымаливать их вниз, чтоб взять, как корку хлеба.

Как мало было сил все это перенесть
и как хотелось жить, когда не стало толку
и всякий вздорный хлам, как в уши вводят лесть,
вводил в нас этот мир, как тонкую иголку.

От этого всего кружилась голова
и мир казался сном и упражненьем в стиле, –
чрезмерный, как мираж, бессонный, как сова,
жонглировал душой, придав ей твердость были.

Сквозь этот мир тогда просвечивала тьма;
запечатлевшись в нас без чувства и без меры,
она просилась жить, любить, сойти с ума
иль в тысячном году скончаться от холеры.


 *  *  *

Какое мне дело до вашей
чертовой скрипки!

Бетховен

Какое мне дело до вашей чертовой скрипки,
до ваших возможностей, ваших «зачет-незачет»,
когда в мое сердце вошли невозможные скрипки
и равными сделали музыку, смерть и смычок.

Какое мне дело до вашей чудес и агоний,
до ваших умов и до ваших возвышенных чувств, –
пусть в сердце уносятся наичернейшие кони,
но в том-то и дело, что все-таки я так хочу.

Какое мне дело до ваших попоек, спасений,
до ваших надежд и до ваших наук и искусств,
когда в мои гены заложен неведомый гений
бессмертья от пули, разбившей копилку виску.

Какое мне дело, зачем это будет и было,
все то, что не может вам даже присниться во сне, –
во мне повторяет упрямая грубая сила:
какое мне дело: поймешь ты меня – или нет.



*  *  *

На осенний небосклон,
на вечернюю зарю
(«Жизнь не сон и только сон»), –

«не глядите», – говорю,
не глядите, нету сил,
я его не повторю:

этот город слишком мил,
чтоб его стереть с земли,
чтоб его не увели.





*  *  *
(вариант)

Сквозь морозное стекло,
при такой больной погоде,
все, что было и прошло,
все, что было и проходит,
что сквозило тишиной,
что гнетет и душу нудит,
все, что не было со мной
и теперь уже не будет,
на больничной проходной,
с узелком ненужной ноши,
что за участь, Боже мой,
бить в обмерзлые ладоши…


*  *  *
(вариант)

Сквозь морозное стекло,
при такой больной погоде,
все, что было и прошло,
все, что было и проходит,
невместимый в сердце свет,
неразгаданные знаки,
вереница прошлых лет,
накипь чисел одинаких,
и шершавый и немой,
заповеданный в грядущем
одинокий голос мой
в слове рвущемся и рвущем,
доведенном до мечты,
низведенном до живого
обретенья немоты
в тайниках земли и слова…






*  *  *

Когда и неслышимый отзвук застыл
напрасного: сжалься! –
тем слышимей голос у прежней черты
старинного вальса.

И снова, рыдающий призрак, душа
в неравном полете,
и снова, рывком, раскрывается жар
загубленной плоти.

И новую руки счастливые ткут,
– и грезы желанней! –
и снова останется жалкий лоскут
невиданной ткани.

И снова задвижется ткацкий станок,
где ткется основа,
и жизнь оборвется и ляжет у ног, –
и снова, и снова…

Я вырву у Парок кровавую жизнь –
и нить перережу,
но нить рассечется, чтоб снова срастись…
– Ты грезишь? – Я грежу…

…Когда бы не жизнь, не томящийся сок,
подернутый пенкой,
тебе б не мерещился красный кусок
глухого застенка.

*  *  *

Снова тени за окном,
ими полон этот дом,
мы проснемся и уснем.

Сердце кровью изошло,
все, что было, все прошло,
сердце – чистое стекло.

Изошло давным-давно,
и теперь ему смешно,
что еще в груди оно.

Ты роднее мне, чем мать,
я хочу с тобою спать,
только дня нам не видать.

Тени пляшут менуэт,
словно нас на свете нет,
это в сердце гаснет свет.

И проносятся во сне
тени тех, кто дорог мне
прежде, в прежней стороне.

И всего душе родней
в прошлой памяти моей
череда небывших дней.

*  *  *

Вам бы позы – хоть какой, но позы вам:
что вам тело, что вам и душа.
Любите боярышню Морозову? –
Есть в народе злая страсть к шишам.

Страсть к душе, что канула без отзыва:
до колодца дотащить – и вниз.
Потому и души слишком розовы,
что внутри кровавые они.

Да и тех, кто от рожденья сироты,
кто умеет толком лишь мычать,
потому так сильно тянет к Иродам,
что при них хоть можно помолчать.

К тем, кто милует, быть может, высшей милостью:
без далеких споров о святом
добивать, когда оно забилося
в судорогах, с сломанным хребтом.

Да и мне, когда пришлось бы вешаться,
были б те лишь люди хороши,
кто спокойно, с целью лишь потешиться,
расстегнули пуговку души.

*  *  *

Конец игры. Из них никто не знает:
мир за окном теперь не населен, –
и руку жмут, и новых встреч желают, –
кто юн,  кто горд, кто верит, кто влюблен.

Открыта дверь – и кто теперь им скажет,
что не для них открыта эта дверь;
грядущий день и пары строк не свяжет, –
кто скажет им, что больше нет потерь?

Что не для них начнется за порогом
соревнованье с призрачным вчера:
я перед ним стою, как перед Богом,
избранник – ибо кончена игра.
………………………………….

О, я стою у той черты надменной,
где Он стоптал и сузил все пути
для жизни бренной – и для смерти бренной:
все кончено – ее не перейти.


*  *  *
Все кончено…

Когда живешь разрывом с жизнью прежней,
непрожитой, и отданной за грош,
когда надежды сень все безнадежней,
и словно чудом веришь и живешь,

когда утраты громоздятся тенью
когда-то смытых временем утрат,
когда прошли все муки, все сомненья,
и их тела вывозят из палат,

когда и жизнь, подаренная снова,
в той, прежней, не меняет ничего,
и мира нет и не было иного,
а только времени слепое торжество,

когда разрыв окажется – избытком
тревожных сил утраченной мечты,
несытой жизни обращенной пыткой,
уже чреватой гневом суеты,

когда ты в пальцах корчишься сведенных
древнейшей грезы, куколки пустой,
еще пустой – уже тобой рожденной, –
и отпадает с кожей саван твой,

когда позором новых воскрешений
тобой самим очерчен жизни круг,
и даже смерть – лишь сон без сновидений
для новой жизни и для новых мук……..
……………………………………………


КУКЛА

Гундосый маг, волшебник из безлюбых,
такой же суетный, как все его дела,
готовит куклу: щеки, ноздри, губы, –
сжигаемый тоскою ремесла.

И жизнь в нее вдувает – и приказом
по армии таких же мертвых тел
он это тело нарекает: Лазарь:
так было, будет: так он захотел.

Акт оживленья: кто его опишет,
когда еще не созданы слова:
еще мертва – но движется и дышит,
уже жива – но все еще мертва.

И вот опять… в захламленной квартире
глаза открылись – чистое стекло;
был день, и было время; было в мире
безжалостно, безбожно и светло.

И где ей взять слова об избавленьи,
когда и глаз открытых не закрыть:
рот оживает и – еще мгновенье! –
начнет она любить… и говорить.
               
 *  *  *

Для нелепого чуда искусства,
словно дети в осеннем саду,
я краду свои лучшие чувства
и в особую душу кладу.

В ту, не знавшую даже печали,
в ту, которой бы только играть,
в ту, которую мне обещали
навсегда у меня отобрать.

               *  *  *

То, что для вас могилы,
для тех, кто в могилах, – тень.
Господи, дай мне силы
перетерпеть день.

Дай мне ужиться с болью,
дай мне с болью расти,
общую нашу долю
дай мне перенести.

Я не прошу позы,
выгодней, чем у всех:
дай мне хотя б слезы,
если отнял смех.

*  *  *

Когда утихнут визг и лай
и день опустит руки,
когда ударные дела
и точные науки,
застыв, нанижутся на штырь,
навечно лягут в кассе,
читает ночь свою псалтирь
в прилежном первом классе.

И облик ночи приоткрыт,
ее лицо прекрасно,
и светлая звезда горит
так близко и так ясно,
и голос низкий и глухой
как бы проходит мимо,
и время, ставшее рекой,
уже неразличимо. –

Но колокольчики в окне,
поёжась, звякнут резко,
и нервной тенью на стене
запляшет занавеска,
и пальчик тонкий зачеркнет
страничку черновую,
и новый в жизнь рассвет придет,
как Лазарь в жизнь вторую.

*  *  *

Нашей крови взаимное пенье
отошло, как распавшийся без
даже легонькой дымки терпенья
окунувшийся в сумерки лес.

Нашей плоти взаимные нити
так легки – и, дитя и сестра,
я словам не поверю: терпите! –
этих слов не возьмут вечера,

где, исчезнув, без слова и чуда,
эта, в сумерках, медленно, вновь
дышит всюду, становится всюду
наша легкая дымка – любовь.



*  *  *

Тяжелых пчел звенящий лет…

Ты отлучишь меня от сна,
от бремени угрюмой нощи,
витиевата, мудрена,
но все же сна дневного проще,

когда секунду, перед сном,
в зрачках сквозит твой образ резкий,
хоть солнца бьющий луч в окно
уже отрезан занавеской.

И в розовеющем дыму
послеполуденной дремоты
звучащей паузе пойму:
осенний мед закапал в соты.

И в переборе быстрых нот
все безучастнее, все бренней
тяжелых пчел звенящий лет,
созревшей ласки мед осенний.


ОКНО

Облаков уплывающих чудо
не чудесней, чем чудо окна.
Ты на кухне, ты моешь посуду,
ты до самого завтра одна.

 Есть простое, есть трудное слово,
но теперь, когда стал я старей,
я не требую больше такого,
что не входит в состав словарей.

Я не требую больше награды
за не мною придуманный свет…
Ничего от тебя мне не надо,
если нас в этой комнате нет.








*  *  *

Бога нет… – и даже дверь не скрипнет,
впереди весна, и вечер тих…
Кто меня спасет, когда я гибну, –
ведь кругом такое множество других.

Не играть мне больше эти роли,
сколько б ни было их, верных и прямых.
Кто меня спасет от этой боли,
чуточку больней, чем у других.

Дело не в ошибках, а в печали.
Мы еще родимся, а пока –
кто меня спасет от этой дали,
где бесследно тают облака?



*  *  *

Я знаю…

Тут можно б поставить огромную жирную точку
и слезы стереть (со слезами ведь легче живется):
я знаю, что каждый хоронит любовь в одиночку,
– но сердце-то бьется.

Я знаю, что каждый хоронит совместные грезы,
что сердце одно возникает из этой химеры,
я знаю, зимою костры разжигают березы
из гибнущей веры.

Я знаю, что я для тебя – только капля избытка,
торжественный марш, мимолетно услышанный счастьем,
и все б хорошо, – но на что мне совместная пытка
слепого участья.


*  *  *

В один из этих дней…

В один из этих дней мне станет все равно,
тревожно, и смешно, и ничего не надо,
и в сумерках войдет в открытое окно
веселье, и покой, и долгая прохлада.

И мир возникнет вновь, как в снящемся кино,
и, как во сне, пройдут, детально до забвенья,
все дни мои и сны – и мир погаснет, но
все грезы воплотит за миг оцепененья.

И на короткий миг, не бывший для того,
кто был тобою там, где тот, кто будет, не был,
в мерцающем окне возникнет островок
тревожных тополей, сливающихся с небом.


*  *  *

Для похороненных растений
земля не выделила мук…
Я скоро стану только тенью,
уже не рвущейся из рук.

Еще доволен мирный критик,
в замочной скважине дыша,
но скоро вы не подглядите,
как ваша теплится душа.

Вам надо облака и сада,
чтоб водку пить и шницель жрать,
но вам ее, души, не надо, –
не надо даже и желать.

А я… для вашего достатка –
из все каких-то дальних снов
всего-то ветхая заплатка
для ваших беленых холстов;

среди продуманных и сытых
гробниц пустого бытия –
мне б только чашу глаз открытых,
мне б только знак, что буду я…

Хотя б одной короткой нотой
в оркестре, пущенном на слом,
хотя бы зрительской зевотой,
хотя бы чьим-то черным сном…


*  *  *

1

Как напьешься, бывало, на празднике…
с кем-то где-то… короче – нигде, –
и проходишь – помятый и грязненький –
по ледку, по сгущённой воде.

Ощущенье, что было сражение
за великое черт знает что…
Отражения, отображения
и вода (вот ее решето!).

Все благое приветствуя бурненько,
превращаются снеги в поток.
Обращенного бывшего шкурника
бередит мою кровь шепоток.

С горделивою стреляной раною,
заповедный, задиристый, сам,
с головою пророчески-странною
и с опущенной к небесам…

А затем: вечереет. И, мерное,
время терпит (житуха красна!)
продувное, штрафное, чрезмерное
всекрещение чумки: весна!

2

Как напьешься, бывало, на празднике –
дома ль, где-то, а чаще – нигде, –
и проходишь, помятый и грязненький,
по ледку, по весне, по воде.

Ничего, что теперь уж не хочется
ничего: ничего ведь и нет.
Ничего!.. эта жизнь напророчится
на огромные тысячи лет.

Было все, но купили за грош его.
Соблазнительно пахнет грошом!
Ожидаю от жизни хорошего:
уверяю, что все – хорошо.

И обиженные, и обидчики
карты бросили: это ничья! –
Там, где носят духовные ситчики,
не пондравится ваша парча.

Попрактичнее пестрое иссера:
чем серей – тем эффектец сильней.
Не мечи перед свиньями бисера:
этот акт оскорбляет свиней.

Эти люди, рожденные наново
и душою слегка шевеля,
и взирают на вас – марсианами:
докажи им, что это – Земля. –

Я забыл свое имя и отчество,
это чуточку давит – зато
я плюю на свое одиночество,
если можно плевать на ничто. –

Напороться б на мирного жителя,
отвести б его мирно в кино…
Голова Иоанна Крестителя
всех нервирует сильно, давно.


*  *  *

Когда тебя не станет вновь
(то, что они зовут – «покоем»),
пусть говорят про «боль», про «кровь»,
а мы с тобой пока повоем.

А мы с тобой, дружок, попьем
чайку, попьем с тобой чаечку,
а мы попьем чайку вдвоем:
покруче, чем поодиночке!

Ты вновь моя, я снова твой
(а там подучим, что забыли!):
годимся, пусть к нестроевой! –
о времена! о водевили!

Играй, второго не дано:
на кой ты черт, дружок, живой им!
Все это, господа, смешно.
Давайте лучше уж повоем.


*  *  *

Боль для времени не помеха,
только пища для новых драм,
все проходит, и только эхо
вторит умершим голосам.

Это только лишь совы, совы,
лупоглазая боль утрат,
это только скрипят засовы,
о, как долго они скрипят!

О, как долго и о, как жалко, –
жалко даже тогда, когда
изминаемой штормом калькой
над душой изогнется вода.


*  *  *

Прах и пепел. Среди развалин
мне теперь уж совсем не больно.
Только грохот глухих наковален,
и прислушиваешься невольно.

Только сонно падают наземь,
только падают глухо цепи.
Завтра память придет на казнь,
а пока только прах и пепел.


*  *  *

Я чужой самому себе,
я такой же, как все, как ты.
Чтобы плюнуть в лицо судьбе,
я сжигаю свои мосты.

Я такой же, как все, как он,
для которого жизнь – бред,
для которого жизнь – сон.
Для него ничего нет.

Тот, который доволен сном
и считает свои дни…
Я живу лишь последним днем,
я один, и мы все одни.


FLOTSAM AND JETSAM

Остатки его уплывают за борт,
им моряки набивают трюм,
и каждый угрюм, и каждый горд,
но я на это не посмотрю.

И всех покамест тянет к рулю,
рукой перебитою сжать штурвал,
я улыбаюсь и всех хвалю,
но никому не нужны слова.

Но их не хватит на то, чтоб жить,
на то, чтоб ложью назвать ложь,
на то, чтоб жить без любимой лжи
и чтоб последний отдать грош.

И снова рухнул в зарю грот,
он рвет над морем в клочки зарю,
кому-то судорога кривит рот,
но я на это не посмотрю.

Остался только водоворот,
сквозь море чьи-то горят глаза,
но мой корабль летит вперед –
и я не стану смотреть назад.

*  *  *

У кого-то душа тверда,
и в глазах застывает дым,
и идет ему впрок еда,
и родные гордятся им.

Он болезней не знал и бед,
был и милован, и любим,
и сомнений малейших нет,
что гордится отчизна им.

Он всегда напоследок прав,
правотою своей жив,
правотою своей став,
правотою своей быв…

Он пройдет сквозь огонь и прах,
сквозь чистилище жалких тел,
и душа его сломит страх,
отовсюду он выйдет цел. –

У кого-то душа тверда,
справедливого Бога кров,
и чужая ему беда –
только повод для страстных слов.






*  *  *

(Женские рифмы)

Никогда тебя не быва-
и меня ты теперь не тро-
это только лишь слишком ма-
это только лишь слишком мно-

Это жест руки безымя-
и, как только глаза откро-
это только лишь чья-то ра-
я, наверно, ее не сто-

Это только любви причу-
все так поздно и все так ра-
все, я больше уже не бу-
все, я больше теперь не ста-