Последний парад. Глава 4. Дискуссия

                «- Я – женщина, – признался персиковый юноша
                в кожаной куртке и сильно покраснел…
                - Если  бы  сейчас была дискуссия, – начала женщи-
                на,  волнуясь и загораясь румянцем, – я бы доказала
                Петру Александровичу…
                - Простите,  вы  не  сию минуту собираетесь откры-
                вать дискуссию?..
                Помолчали.
                - Знаете  что, профессор, – заговорила девушка, тя-
                жело  вздохнув, …  –  если бы за вас не заступились
                бы  самым  возмутительным  образом…  лица, кото-
                рых, я уверена, мы ещё разъясним…»
                М.Булгаков. «Собачье сердце».

Нет, не послали Наину в изгнанье,
Как присоветовал сам д’Юмадон.
Руди придумал Наине заданье,
Чтоб восстанавливать жизни закон.
Ну а по должности дал назначенье,
Чтобы Большой ей возглавить музей,
Что учреждался здесь при Управленье,
Чтобы собрать в нём средства подревней.
– Вы ведь старейший сотрудник на небе,
Древностей этих огромный знаток.
Кто ж лучше вас разберётся в том хлебе,
Что д’Юмадон – иль пораньше кто, – пёк.
– Что ж, хорошо. Ну а командировки
Будут на Землю мне разрешены?
– Ну разумеется. Ваша сноровка,
Опыт богатый ваш очень важны.
И получив новое назначенье,
В порт Управленья Наина пошла:
Был тот музей древний вне Управленья.
Села к окошку там, подождала –
И неожиданно, вдруг повстречалась
С мужем, Маргаковым, бышим своим.
И вот тогда у них и состоялась
Эта, описанная нам самим
Руди Быкоцким, большая беседа
Или «дискуссия», как нам назвал
Сам же Маргаков, что «перед обедом
Юноша персиковый» обещал.

Карл и Максим, проводив ревизоров,
В бар космопорта вошли не спеша.
Был он пустым. Но предстала их взору
Женщина там, что была хороша.
Карл нерешительно остановился
И на ближайший опёрся он стол.
Встретив её, он весьма удивился,
В горле возник как бы колющий кол.
- Что с вами, Карл Афанасьич? – тревожно
Старшего друга Максим вопрошал.
- Это жена, – молвил тот осторожно
И к ней приблизился он не спеша.
- Здравствуй, Наина, – сказал ей негромко
Карл. Чуть помедлив, она подняла
Голову (Максик помалкивал скромно),
В сторону Карла глаза повела.
Взгляд был испуган, глаза распахнулись.
- Ты … – И запнулась. – Ты не улетел?
Долго-предолго мгновенья тянулись.
Ну а Максим с удивленьем  глядел. 
- Нет, – он ответил.
- А, ты летишь позже.
- Нет, – повторил он, – я здесь остаюсь.
(Взгляд её был недоверчив, встревожен:
«Всё ж эту силу я снова боюсь.
Уж не хотят ли они разделиться,
Как тот Воланд, Бегемот и Фагот?
Трудно с троими мне всё-таки биться.
Убыли двое. А время идёт».)
- Можно с тобой посидеть нам? – спросил он. –
Вот, познакомься: Быкоцкий Максим.
Та улыбнулась улыбкою милой:
- Да, да, я знаю. (Так ты не один?
Великодушный подарок мне сделал
Этот Быкоцкий: помощника дал.
Не ожидала. Ну что ж, можно смело
Мне заключить: под надзором ты стал.)
- Вот мы и встретились, – молвил Маргаков. –
Ты почему здесь? Сидишь здесь одна…
Ждёшь здесь кого-нибудь ты?
Но, однако, – «Нет, никого», – отвечала она.
И отвернувшись, в окошко взглянула.
Взгляд проследил он – и понял тот час:
- Ты провожала. – Наина кивнула.
- Странно. Кого? Неужели же нас?
- Да.
Сердце Карла тут остановилось:
- Может, меня? Неужели в тебе
Что-то ко мне да ещё сохранилось?
Трудно поверить превратной судьбе.
- Нет, не тебя. Ты меня не волнуешь.
Раньше следила я и за тобой,
Ну а теперь ты не интересуешь,
Ты безопасен стал, старый ковбой.
И на Максима Наина взглянула:
- Здесь за тобой приглядят без меня.
- Значит, Юркольцина? – Ная кивнула.
Карл замолчал, своё сердце кляня.
- Да, для меня он теперь стал объектом
Номер один. Согласиь же, старик:
Громкий скандал. Он в бегах. Но при этом
Странную власть ему дал Материк.
Пауза. Карл, разговор продолжая,
Молвил, чтоб время её сократить:
- Да… Вот теперь я уж и не летаю…
Ная спросила, чтоб что-то спросить:
- Ты? Почему?
Равнодушно спросила,
Но поддержала его разговор:
- Что, у тебя уже кончилась сила,
Не одолеешь возникший забор?
Ты ведь разжалован. И «первым в Риме»
Стать шансы кончились уж у тебя?
Как же с амбициями-то такими,
Да при безвластье, забыл ты себя?
Нет, не поверю.
- Не верь. Но здоровье…
Быстро взглянула она на него:
Жёлтые щёки, шрам белый над бровью…
- Это предлог, и не боле того.
Правда, удобный: хорошую мину
Можно иметь при паршивой игре.
Горбиков Миша, дружок мой старинный,
Вон какой бодрый, хоть в зрелой поре.
А кое-кто бит не меньше, пожалуй,
А всё летает. И как высоко.
Ну а скажи… - и чут-чуть помолчала. –
Что ваш Быкоцкий… (спросить не легко!)
Он, говорят, тоже скоро осядет
И перестанет по небу летать?
- Что? – молвил Карл, с удивлением глядя:
Он и не думал сиё допускать.
Видно, Маргаков в своём самомненье
Всё ещё «пугалом» Руди считал
И что возглавит он всё Управленье,
Видимо, всё ещё не допускал.
Ная, поняв замешательство Карла,
С темы той скользкой мгновенно ушла
И «поясняя» вопрос свой, сказала,
Как про простые, земные дела:
- Впрочем, не важно, как скоро, не скоро.
Я про Юркольцина речь завела:
Я не люблю, когда он без надзора,
Он натворит здесь такие дела…
- Ну а при чём здесь Быкоцкий? – он снова
Непонимающе Наю спросил. –
Что, вы нашли с ним «заветное слово»?
Невероятно. Вас кто помирил?
- Если с Рудольфом, то он безопасен.
Этот Быкоцкий не даст ни за что
Вытворить что-то. Ты с этим согласен?
Он осторожен всегда, как никто.
Ну а твои как дела? Как-то странно:
Ты – не летаешь. Друзья иногда
Звали тебя меж собой «Великаном»,
Был ты «Великим Атосом» всегда…
- Это затем, что всегда я был выше
Всех. Будь вторым, так побьюсь об заклад,
Этих бы слов ни один не услышал,
Так лишь о первых всегда говорят.
Я же кем был, тем всегда и останусь,
Мне в Управленье есть место всегда
И я с работой своей не расстанусь,
Дело не брошу своё никогда.
- Да уж, важнее нет дела на свете!
Ты от работы своей не уйдёшь.
«Буду работать…» А где? В «туалете»?
Ты посмотри, на кого ты похож!
Эти амбиции выели душу,
Ты превратился совсем в старика,
На голове лишь торчат только уши
Да не хватает тебе парика.
- О, зато ты вовсе не изменилась:
Та же красотка и зла на язык.
Долго бодяга с арестом-то длилась,
Я от тебя уж немного отвык.
Замужем?
- Это с какой ещё стати?
Где ты увидел мне новых мужей,
По мелочам кто б себя на растратил,
Не куролесил бы кто неглиже?
- Я тоже так холостым и остался.
- Не удивительно.
- И почему?
- Сам ты, конечно же, не догадался:
Ты не годишься в мужья никому.
Замуж пойти – значит в нём раствориться,
Слить в одну душу – его и свою,
Чтобы избранником всюду гордиться.
А у тебя с чем себя я солью?
С гипертрофированным славоблудьем?
Карл засмеялся неловко в ответ:
- Просто хотел говорить я, как люди,
А нападать на меня нужды нет.
- Раньше умел говорить ты красиво,
Светом сияла твоя голова.
Я же, девчонке подобно сопливой,
Даже влюбилась за эти слова.
- Да, ты влюбилась, чтоб после всечасно
Мне же за то постоянно вредить.
-  Что разлюбила, винишь ты напрасно:
Разве «клеймо» я могу позабыть?
И твой упрёк правоту подтверждает
Слов, что любила когда-то тебя:
Ненависть только тогда возникает,
Долго страдаешь когда ты, любя.
Просто любовь к тем, за чей счёт ты к славе
Так торопился, у Наи сильней.
Ну а теперь, когда ты их оставил,
И от меня отдохни поскорей.
Мне посвящать тебе время докучно,
Нет интереса, а годы идут.
- Что, тебе нынче со мной уже скучно?
Мы говорим лишь всего пять минут.
- Нет, почему же, – она возразила
Вежливо, – мне-то приятно вполне
Знать, что я всех вас давно раскусила,
Это не может не нравиться мне,
Что эволюцию я угадала
Вашу «спортсменскую». Ты ведь у нас
Не примитив. Долго я заблуждалась,
И не одна я купилась на вас.
Сам д’Юмадон тебя столько лелеял,
Я ж – как Кассандра всё билась тогда.
Но наконец твой туман он развеял,
Время затратив века, не года.
А вот Геннадья я всё провожаю:
Он ведь далёко тебя обскакал.
Правда, по что так, пока я не знаю.
Экий ведь прыткий «гасконец»-нахал.
Чтобы за вами следить, в Управленье
Много друзей я имею сейчас,
Так что я знаю в любое мгновенье
Кто и когда улетает из вас.
Странная Гения неуязвимость
Всё привлекает меня, как магнит:
С гуся вода всё и божия милость,
Что этот демон здесь ни натворит.
Очень понять это мне интересно.
Он-то, конечно, за мой интерес
Наю не может терпеть, как известно,
Но и боится меня этот бес.
Ты извини, говорю не научно,
Мне ли в науку засовывать нос,
Но с вами стало бороться мне скучно:
Скучный Быкоцкий да скучный Атос…
Мир сумасшедший, дурацкое время.
Люди совсем разучилися жить.
Вы затоптали духовное семя.
Кто в ваше время способен творить?
То ли взгляните на время Наины:
Были Шота, Леонардо, Вильям,
Моцарт и Пушкин. Скульптуры, картины,
Архитектура во славу богам…
(Это, наверно, учёл замечанье
Враг её вечный. И, сделав разбег,
Дал он культуре другой основанье,
Что называлось «Серебряный век».)
Ну а теперь? Всё работа, работа,
Больше и больше (не лучше, заметь!).
Вам и романы читать неохота,
Музыку слушать иль просто попеть.
Как же: великий Маргаков заметил:
«Про-из-во-дительность – так что ль? – труда –
Самое важное дело на свете,
Чтоб победить старый строй навсегда!»
И весь смысл жизни – в работе, в работе.
Ищут и строят всё время. Зачем?
Сутки нельзя же быть только в заботе,
Мозг же не сможет работать совсем.
Но отдыхать трудоголик не может:
Он НЕ НАУЧЕН совсем отдыхать.
Сенсорный голод беднягу загложет:
Мозг не умеет он переключать.
И получайте весёлые штучки:
Врач-алкоголик или наркоман.
Общество вы доведёте до ручки,
Трудоголизма посеяв дурман.
Знаешь, попался мне школьный учитель.
Учит детей он ужасным вещам:
Что ИНТЕРЕСНО – вы только поймите! –
Только работать! Другое же там –
Ну, развлечения, игры – то скука.
И эти бедные верят ему,
Ты понимаешь?! Ведь страшная штука,
Эта накачка младому уму!
С учениками я поговорила.
Мне показалось, что в учениках
Только презренье к словам моим было,
Будто отраву держу я в руках.
И ведь за что же меня презирают?
А получается, только за то,
Что жизнь прожить я хочу, как желаю,
Чтоб не командовал мною никто.
«Все на работу! Иди добровольцем!
К топкам и в шахты!» Но так же из них
Вырастет новый Маргаков, Юркольцин!
Страшно же, сколько их будет таких!
Я понимаю – и то лишь с натяжкой, –
Было вам нужно работать скорей,
Так как в нехватке вам было так тяжко
Власть отстоять против неба царей,
Когда борьбой в сфере разума надо
Всё превосходство своё доказать,
Что демократия – то не брада
И что не хуже «царей» управлять
Строй демократии в небе сумеет,
Когда – ты помнишь? – меня заклеймил
Абсолютисткой, ярмо что на шею
Я затянула людям из всех сил.
Ну, доказали. Борьба же осталась,
Только глухая, неявная. Рать
Ваша теперь «под ковром» собиралась.
Я не желаю её понимать!
Не понимаю, зачем умным людям,
Вслух объявившим, что счастье людей –
Цель наша общая, чем мы все будем
Руководиться на множество дней, –
Так вот, зачем относиться друг к другу
В деле своём, как к заклятым врагам,
Строить интриги, носиться по кругу
Замкнутому, где так тошно всем вам?
Мне же, богине Любви, так скатиться
Прямо до ненависти к вам зачем?
Может, ты сможешь со мной объясниться?
Ты понимаешь смысл действиям всем?
- Я понимаю, – ответил Маргаков.
- О, ну ещё б! Ты всегда понимал!
Но прикрывал понимание лаком
Мира того, где ты раньше сверкал.
Пусть в этом мире кровь были и кости,
Но как взлетел техпрогресс там ЗАТО!
Я иногда раздражалась до злости:
Не понимает ужели никто?
Может, они все настолько тупые,
Что не способны спросить: «А зачем?»
- Значит, «зачем»? – перебил он впервые. –
Что ж, я отвечу тебе: а затем,
Что эти люди, которых «тупыми»
Ты назвала, видно, тоже хотят
Жизни прожить свои точно такими,
Как ИМ и хочется. Хочется ж, брат,
Разного вам. –
Она резко сказала:
- Ну а что если я в этом права?
- Правы они, – не моргнув, отвечал он, –
И без «зачем» обойдутся сперва.
- Та-ак. «Без зачем». И… тебе их не жалко?
Впрочем, сомненье поможет узнать
Им, в чьей руке та железная палка,
Что их в прогрессе должна подгонять.
Ну а научатся мыслить широко,
То, чего доброго, смогут понять,
Что за той тайной своею глубокой
Шкурны вопросы вам легче скрывать.
Может, учители им не сказали,
Что их любимый, великий Эйнштейн
Был музыкантом со скрипкой вначале,
Был к ней привязан, как к Гее Антей.
Правда, из ваших же из выражений,
Пушкины-Моцарты заняты все
«Произведеньем пустых впечатлений»,
Что от работ отвлекают совсем…»
Карл усмехнулся. И вмиг рефлекторно
Строит защиту психолог скорей:
«Что можешь знать с своей логикой вздорной,
О широте мысли этих людей?» –
Так он подумал. А вслух же заметил:
- Вот пред тобой стоит кваса горшок.
И без «зачем» ты обходишься с этим:
Ты просто пьёшь – и тебе хорошо.
- Да, хорошо, – возразила устало
Ная, – и дайте мне пить этот квас,
Вы ж – пейте свой, мне не жаль вас ни мало,
Я беспокоюсь совсем не о вас.
- Ладно, мы выпьем. Но мы говорили
Ведь не об этом. Вопрос был «кто прав?»
Разум мы людям с тобой подарили
Не для пустых развлечений-забав.
Должен тот разум у них развиваться.
Ты ж призываешь тот разум гасить:
Музыкой плавной всю жизнь развлекаться
Или ногами без смысла сучить.
Много ещё вас таких на планете,
Гасят что разум свой. Мы их зовём
Люди-мещане. И люди все эти
В душах своих зарастают гнильём.
- Что же, спасибо – с насмешкой сказала. –
Только я жизнь посвятила вполне –
И не одну, ты заметь-ка пожалуй, –
Не угашению разума в сне,
А посвятила борьбе её с вами –
С теми, кто души калечит детей
Плоско развитыми в гонке умами,
С однолинейностью этой твоей.
- Я не хотел тебя вовсе обидеть,
Но обижать тебе хочется нас.
Что за «широты» ты можешь увидеть?
Что там за «взгляды» сверкают у вас?
Тут Карл и вызвал ту «молнию взгляда»:
- Очень красиво сейчас говоришь.
Я бы сказала – как раньше, как надо.
Может, ещё одну вещь объяснишь?
Вот пропадал ты всю жизнь на работе,
Разум ты свой, тэ сезеть, развивал.
И преступал ты по доброй охоте
Радости мира…
- Я не преступал, –
Как бы оправдываясь, молвил стоик, –
Даже изрядный я был шалопай…
- Ну, ну, не надо, не будем-ка спорить,
Я-то считаю, что ты преступал.
Я же всю жизнь свою «разум гасила,
Низменный этот лелея инстинкт» –
Терминологию я применила
Правильно? – Ну так ответь, не шути:
Множество жизней промчались на свете.
Кто же из нас стал счастливей ТЕПЕРЬ?
- Я, – не  задумываясь, Карл ответил,
Чтобы из спора уйти без потерь.
Тут откровенно она оглядела
Карла всего, с ног и до головы –
Плащ его тёплый, в жару что надел он, –
И рассмеялась Наина: __ Увы,
Не-ет! Я! Ну в самом уж худшем случае
Оба несчастны мы, уразумей:
Или «кукушка бездарная» Ная,
Или Атос, трудолюб-муравей –
Общий конец: одиночество, старость.
Я ничего так не приобрела,
Ты – потерял всё. И что ж оказалось?
Разницы нет, хоть когда-то была.
- Лучше об этом спроси у Максима, –
Вымолвил Карл, чтоб опять увильнуть.
Но на её стороне была сила,
Не провести её Карлу ничуть:
- Эти! – Наина небрежно махнула, –
Нет уж, я знаю, что скажут они.
Вечность у них впереди, чтоб тянула
Эта проблема в их светлые дни.
Нет, брат, теперь мне узнать интересно,
Что скажешь ты на простой на вопрос.
И не сейчас, при погоде чудесной
И  на людях, мой прекрасный Атос!
А вот когда тебя ночь окружает,
А на столе – твой проклятый талмуд,
Сна ж тебе ночь эта не обещает,
Медленно-медленно стрелки ползут.
И телефон хоть бы звякнул, зараза.
Но он не звякнет: жену потерял,
Да и друзья не позвонят ни разу:
Каждый в работе любимой застрял.
И впереди – ничего-ничего там!
Что, тебе мил нарисованный свет?
Вот тебе, милый мой, ваша работа,
Ну а другого у вас больше нет.
Ну а «красавица-девица» Слава –
В дым растворилась, ушла навсегда
К новым «спортсменам»-красавцам, шалава.
Вы ж посвятили ей жизни года…
- Да, это часто случается с нами…
Он вдруг представил всё то же –о ней,
Но не «талмуды и полки с камнями»,
А беспощадный портрет на стене,
Да беспощадное зеркало рядом,
Склянки, флаконы её, бигуди,
Блеск украшений под Наиным взглядом –
«и ничего-ничего впереди»…
«Ах я свинья, образина такая, –
Он вдруг подумал, что понял её, –
Просит о помощи старая Ная,
Сердце раскрыла больное своё».
- Ты разрешишь мне, – сказал, запинаясь,
Карл, – к тебе вечером нынче зайти?
Взгляд свой внимательный бросила Ная,
Чуть ироничный и добрый почти:
- О! Уж не вздумал ли друг мой радушный,
Что здесь старушка слезу пролила
И что ему пожалеть её нужно?
Нет, у меня не такие дела.
Мой телефон не молчит. И сегодня
Вечером я принимаю гостей.
Так что мой вечер отнюдь не свободный,
Кучу должны обсудить новостей.
«Мне ж ещё не пятьдесят». И покуда
Жизнь у «кукушки» ей принадлежит.
Так что прощай, старичок. И на чудо
Ты не надейся. А время бежит.
-  Что же, прощай, – он сказал, улыбаясь, –
И извини, если был я жесток.
Ты помогла мне, – сказал, поднимаясь,
Этот нестарый её «старичок».
Непонимающе подняла брови:
- Вижу, меня удивить ты не прочь:
Ладно, с тобой мы поцапались снова,
Ну а тебе ещё можно помочь? –
Ная пожала своими плечами
И улыбаясь, на выход пошла.
Он провожал её долго очами:
Всё ещё Ная была хороша,
Стройная, гордая. И при походке
Бёдра покачивалися слегка,
Как на волнах колыхалась бы лодка.
Вид её вновь взволновал «старичка».
Карлу впервые за многие годы
Вновь захотелось её пожалеть,
Будто вернулися «Вешние воды»
И соловьи снова начали петь…
Да, хороша. Только снова Наина
Карлу напомнила: «Я не твоя».
И он с тоскливою злобой мужчины
Брошенного, думал: «Эх, ты, змея.
Вся твоя жизнь – затянуть своё тело
В что подороже, да покрасивей,
Чтобы на теле побольше блестело
И привлекало бы взоры людей.
Много же их. И живучи «старушки».»
Злился Атос, что не мог он понять:
Ну почему не забыть ту «кукушку»?
Ну почему же готов он бежать,
Бросивши всё, к ней по первому зову?
Ну а могучий, великий Атос
Был ей не нужен! И снова и снова
Сердце терзал его тот же вопрос.
И не теперь он не нужен лукавой –
Слабый, больной от души пустоты, –
А на вершине своей громкой славы,
Силы, побед и мужской красоты.
И позволительно было её слово
Бросить: «Герой, я тебя не люблю!»
Мы же за взгляд её снова готовы
Путь к приключеньям давать кораблю.
Что ж в нас не так, что без нас они могут,
Мы же без них – ни туда, ни сюда:
Ни отыскать в жизни к счастью дорогу,
Ни защититься, коль грянет беда?...»

Выйдя из порта Максиму сказал он:
«Жизнь нам три радости дарит, Максим:
Друга, любовь и работу. Не мало
Каждая стоит, коль их попросил.
Но как же редко, дружок, так бывает,
Что собираются вместе они!»
И по привычке Атос забывает
Радость четвёртую, когда во дни
Отдыха ты с наслажденьем вкушаешь
Храма культуры златые плоды!
Коли дано – то ты всё забываешь:
Горечь разлуки, угрозы беды.
- Ну, без любви обойтись-то возможно, –
Вдумчиво молвил наш юный Максим.
Карл на него посмотрел осторожно:
- Можно, согласен (не спорить же с ним!),
Но одной радости будет нехватка,
А их всего, как отметил я, три.
Глянул Максим на Атоса украдкой:
«Нет, безнадёжно, что ни говори.
Этот старик, видно, не понимает,
Что он лишь внешний имел атрибут
Этих понятий. И он их теряет,
Так что во вне они все и уйдут».

«Друга» имел он: коллеги по службе,
ВНЕШНИЕ духу – и тем хороши.
Но не имел, видно, он «чувства дружбы»,
Как неотъемлемой части души.
Но над друзьями ведь он был не властен.
«Дружба» же новых друзей приведёт.
Вот он и стал ОДИНОК И НЕСЧАСТЕН,
Коли ушли эти люди в полёт.
Так же имел он ПРЕДМЕТ ОБЛАДАНЬЯ,
Что, очевидно, любовью и звал.
Но не имел он души состоянья,
Чтоб всем и многим добра он желал.
Чувство имей то он хоть в половину,
Новый «предмет» непременно б нашёл.
Но потерявши красотку-Наину,
Он и остался НЕСЧАСТЕН И ЗОЛ.
Ну а работу имел он, как СРЕДСТВО
Славу добыть, уваженье, успех.
Это «спортсменское» взрослое детство
Много оставило в жизни сей вех.
Но не имел он работы, как ЦЕЛИ
Иль как потребности просто души,
Труд когда сам есть награда на деле.
И все работы тогда хороши.
И вот тогда, с той духовною частью,
Что позволяет занятья искать,
Он не остался б РАСТЕРЯН, НЕСЧАСТЕН,
Что без него будут други летать.