В школе и дома

(из воспоминаний "Моё детство")

                На родительских собраниях маму всегда выбирали в президиум и спрашивали: "Анна Тимофеевна, как вам удаётся так хорошо воспитывать своих детей?.." Мама, слегка ударив по столу кулаком, спокойно и гордо отвечала: "Трудом... Только трудом!"
                Однажды кто-то из учителей сказал ей, кто мы, её дети, очень ослаблены физически. Тогда мама купила килограмм маргарина и каждое утро намазывала нам его на кусочек хлеба, но так, чтобы хлеб полностью просвечивался. Но даже и при таком скудном его нанесении хлеб уже казался намного вкуснее и сытнее.
                Дома в мои обязанности входило: мыть пол (за непромытые углы попадало ремнём, потому до сих пор ненавижу мытьё пола), мыть посуду (у меня и сейчас не бывает в раковине грязной посуды), чистить картошку (ещё не видела человека, чистящего её лучше), носить в бочки воду из колодца для полива овощей (когда подросла, в жаркие дни таскала до трёхсот вёдер!), ходить за хлебом, пасти корову или тёлку.
                В школу чаще всего мы ходили голодными. Зато перед уроками все ученики подходили к столу учителя, и нам вливали в рот по большой столовой ложке рыбьего жира, а на большой перемене давали белую вкусную булочку и по стакану чая или киселя. Так заботился о здоровье детей подшефной школы директор сахарного завода Максим Черемисин (отчества, к сожалению, не помню). Ведь большинство из нас переболело рахитом и многие не имели отцов. Давно нет в живых Максима Черемисина, а благодарность ему всё живёт в памяти и не гаснет.
                После уроков мы с братом Толей немедленно летели домой, он растапливал печь, я лезла в подполье за картошкой, тщательно мыла несколько штук и, нарезав ломтиками, укладывала их на уже тёплую плиту, а остальные картофелины чистила и складывала в чугунок, который потом пыхтел на огне. Чуть подрумянившиеся ломтики картошки мы немедленно съедали, они вкусно похрустывали на зубах. А сварившуюся картошку мяли, выкладывали на сковородку и засовывали в духовку. И вот сковородка на столе, сверху картофельного пюре -- зажаристая румяная корочка, мы все трое -- за столом. Начинался пир, а иногда -- игра в "подкопы". Самым ловким и быстрым был, конечно, брат. К тому же он начинал нас смешить, на это он был мастак. Клара расхохотавшись, выскакивала из-за стола, у неё часто случалась настоящая истерика от смеха, я прекращала есть, со страхом наблюдая за ней -- как бы она не подавилась!, а Толя в это время старался сделать "подкоп" как можно дальше, быстро уплетая пюре с хитрющей и довольной мордочкой.

                Зимой Толе часто приходилось ездить с санями за жомом для подкормки коровы к огромным ямам сахарного завода, куда выбрасывался жом после переработки сахарной свёклы. Толя был небольшого роста, очень худенький, конечно, ему было тяжело возить полные вёдра этой коровьей вкуснятины, особенно в середине зимы, когда мела пурга, морозы были за 30 градусов, сугробы достигали огромных размеров, да и весной, когда сани скользили по льду и пытались перевернуться. Он приходил домой уставший, злой и эту злость срывал на сёстрах. Особенно доставалось мне, младшей и потому менее защищённой, он часто загонял меня под кровать и там старался чем-нибудь ударить. Но и с Кларой у них были стычки, переходящие в драки. Старшую сестру одолеть ему было не так-то просто, тогда я видела брата таким озлобленным, что мне становилось страшно. Бывало, что он в ярости хватал кухонный нож и бегал за сестрой, а она в таких случаях почему-то начинала истерически хохотать и отбивалась от него ногами.
                Мама очень любила Толю, потому что лицом он походил на неё, да к тому же единственный сын, и ругала за драки редко. А мне казалось, что она поощряет его такую озлобленность, чтобы мы боялись его. Теперь я думаю, мама понимала, как ему было тяжело возить этот жом на себе, выбиваясь из сил, и всё ему прощала. Ведь он был ещё мальчишкой, работал за взрослого, а еда в доме была скудной. Но он должен был вырасти мужчиной, и с него спрос был особый.
                Помнится, однажды за какую-то провинность мама сильно побила Толю, тогда ему было не более 13 лет. И он ушёл из дома. Его не было целый день и весь вечер. Мама забеспокоилась, но подбадривала себя: "Никуда он не денется. Есть и спать захочет, придёт домой". А он не шёл. Уже очень-очень поздно вечером, а может быть, уже ночью, кто-то из соседей пришёл к нам и сказал, что видели Толю высоко на дереве. Там он и уснул. Как не упал с дерева? До сих пор мне страшно об этом думать. А мама дождалась утра и только тогда пошла его уговаривать слезть с такой высоты. После этого случая она уже никогда его не била.

                Как-то, в пятом классе, осенью я получила тройку. Уже не помню, по какому предмету. Домой идти было страшно, но надеялась -- авось, не узнают. Но кто-то сообщил Кларе о моей ужасной оценке. Она пришла из школы позднее меня, грозно глядела в мою сторону своими тёмно-серыми глазами и, наконец не выдержав, рассказала о моём позоре. Помню, что меня привязали к трубчатой металлической спинке кровати и я стояла очень долго, никто со мной не разговаривал, брат показывал мне язык и строил рожицы. Сколько я простояла так, не знаю. Я думаю, если бы много часов, то наверняка бы затекли ноги и я бы потеряла способность стоять. Кажется, я потеряла сознание, меня отвязали, привели в чувство, шлёпая по щекам.

                5 марта 1953 года умер Иосиф Виссарионович Сталин. Не помню, была ли траурная общешкольная "линейка" по этому поводу, помнятся лишь красные от слёз глаза наших учителей и их отрешённые от горя лица. Мы, ученики 5-а класса, почему-то стояли все у стены и плакали, шёпотом говоря между собой, что теперь-то уж все капиталистические страны обязательно завтра же нападут на нашу страну и опять начнётся война, что их сдерживала лишь личность нашего мудрого вождя, его умения побеждать. Воздух был буквально наполнен страхом, горем, безысходностью.
                Обессиленная от всеобщего горя, я подошла к огромному портрету И.В. Сталина, что висел на стене лестничной площадки от первого ко второму этажу школы, и долго всматривалась в него, забыв отдать ему рукой пионерское приветствие, как делали это всегда все проходившие мимо ученики. Спохватившись, не видел ли кто мою оплошность, я быстро поприветствовала портрет и побежала в класс. В смерть самого дорогого и любимого человека на земле не верилось.
Дома все молчали, лишь перед ужином отец мрачно произнёс: "Ну, теперь начнётся борьба за власть..."  Клара, услышав, вскрикнула: "Папа, о чём ты говоришь?!." Он помолчал и, словно извиняясь, сказал: "Поживём -- увидим. А ты, дочка, никому мои слова не передавай".   
Войны не было. Мы учились дальше. Жизнь продолжалась.