Такая судьба 19. Женя

      С Женей Евтушенко отношения всегда были мимолетные: с ним дружить невозможно, долго общаться тоже трудно. Да ни я, ни – тем более – он в этом не нуждались.
     Когда мы пришли на первый курс, Женю уже отчисляли (Или отчислили?)  с третьего: не сдал «академическую задолженность». Говорили, что несколько раз не мог ответить Г.Н. Поспелову по русской литературе 19 в. «Ну, вы тут сдавайте,  а я пошел издаваться», – яко бы сказал он студентам – товарищам. Тогда у него вышел «Третий снег», года через два – «Шоссе энтузиастов». Заскакивал он к нам на семинары в основном из-за Ахмадулиной, на которой вскорости и женился, низвергнув в бездну отчаяния Ваню Хэ, безнадежно в нее влюбленного.
                «Белочка моя ласковая,
                Маленькая моя таежница», – писал Ваня. А Женя обменивался с Беллой мужественными стихами:

                «Винтовку и штык я имею
                И буду я насмерть стоять,
                Стрелять я не очень умею,
                Но знаю, что надо стрелять».
А она отвечала так:

                «Прощай. Я стою на перроне,
                Сказать ничего не могу,
                Я знаю, что пуля уронит
                Тебя на  далеком снегу…»

Кажется, это она подвела Женю к стенгазете,- там было два моих опуса: «Позор скрипки» и негласно посвященное Белке:

                «Вы не бойтесь липких сплетен.
                Всем одинаково нужны
                Вы улыбнетесь тем и этим –
                И те и эти польщены…»

   Женя с  высоты своего роста и величия хвалил стихи, особенно второе. Так и пошло. В Архангельске, весной 63 года, он был с Ю. Казаковым. Ст. лейтенант А. Васильев упросил меня познакомить его с Женей. Я не хотел, что-то было тут унизительное: я – солдат, Женя – всесоюзная знаменитость. Но пошли в «Интурист» и постучали в дверь номера. Нас не впустили, но Женя вышел в коридор.
   -  Говорят, ты стихи хорошие написал? – спросил он.
   - Бывает…
   -  Ну-ну, пиши…
    Ругали его тогда, в 63 году. Потому и удрали они с  Ю. Казаковым – поездить по северу. Кажется, удачно: Казаков написал «Северный дневник», Евтушенко – много стихов, а потом и поэм. Конечно, все бредили тогда стихами  «Наследники Сталина», «Бабий яр», и песней «Хотят ли русские войны?»
      Позже я как-то сказал ему, что стихи его скорее поступки, чем явления поэзии: Галя очень рвалась в бой, огорченная тем, что он пишет быстро, много и плохо, но не могла сформулировать мысль, терялась.
   - Стихи и должны быть поступками, - сказал Женя, но сам-то понимал, что:  «понаписал я столько чепухи, - да не собрать, по свету разбежались.»  Среди чепухи, видимо, и: «Танки идут на Прагу, танки идут на правду» , и «Едут беленькие сучки к черным кобелям» и еще запомнилось:

«Переехало собаку колесом,
Не вздыхали и не плакали над псом,
Взяли за ногу, забросили в кювет,
Покурили, поплевали - и привет.
И меня, хоть я талантливый поэт,
Не собака – и причесан, и одет,
Взяли за ногу, забросили в кювет,
Покурили, поплевали – и привет».

    Запомнился комический эпизод. В конце 58 года, после трагического комс. Собрания, я, как умел, утешал  Ваню и Юру; Белла хлопотала тут же. Дело было в комнате общежития на втором этаже, у Панкратова. Появился Женя, видимо, приехал за Беллой. Я пошел за водкой в его пальто, в кармане было много денег – сотенных. Когда вернулся, дым стоял столбом: Ваня и Юра упрекали Женю в предательстве. Ванька визжал, как поросенок, наконец, схватил щетку и с криком «Бей гадов!» кинулся на Женю, но другой конец запутался при размахе в его пиджаке – и удар пришелся по мне. Я рухнул в стенной шкаф, а когда пришел в себя, Белла плакала, а Женя, бормоча ругательства, ретировался по лестнице вниз.
     В те же времена пронесся слух, что Белла живет уже одна, и что Женя подарил ей комнату и машину. Про машину все знали: Белла часто появлялась на лекциях в растерзанном виде и просила ребят то поставить  на колеса перевернувшийся москвич, то вытащить его из сугроба. Решено было женить Ваню «Хэ»;  долго внушали ему, что в душе Белла любит только его, потому и развелась с Женей. Наконец погладили ему брюки, раздобыли черный галстук и на такси отправились за Сокол, на Песчаную. Ночью. Жених все порывался удрать, но его держал Юра за штаны.
   Белла встретила нас в дверях, расплакалась.
 - Ах, мальчики! Как я рада, что это вы!.. Я думала, что это за мной машина, когда вы подъехали…
    Пили кубинский ром, обжигающий и коварный. Жених уснул первым. Переволновался. Пудель Ромка примостился рядом с ним очень довольный, что может беспрепятственно кого-то облизывать. Юрка задремал вторым . Во мне, да, верно, и в хозяйке вскипела страсть. Ванна была забита бельем. Корсет с футбольной шнуровкой не поддавался. Проснулся Юра и стал ломиться в дверь – и, конечно, получилась свалка, но уже на коммунальной кухне: побили посуду, Белкину и соседскую, оторвали от пола газовую плиту…
      Были изгнаны с позором. Все трое. Белла отвозила  нас на машине. По лестнице тащили запасное колесо, иногда роняя (с седьмого этажа – на каждой площадке). Очутились на Казанском вокзале в поисках пива. Нашли. И купили газеты. В «Комсомольской правде» было мое стихотворение «Геолог» невероятно перевранное: перепутаны и пропущены строчки, вместо фамилии Чихачев -Чихичев... Потом я выяснил, что так напечатали стихи в «Журнале молодых», который издавался раз в год Литинститутом под общей редактурой Игоря Грудева.
   На Женю сочинил тогда эпиграмму:

«Я с детства привычку имею
  Под дудку любую плясать,
  Писать я не очень умею,
  Но знаю, что надо писать».

    Имелись в виду стихи вышеприведенные  и «Свадьбы»:

«Пляши – кричать отчаянно,
  И я опять пляшу.
  Едва отпущен матерью,
  На свадьбу вновь гляжу
  И вновь у самой скатерти
  Вприсядочку хожу».

     Выступал с Женей вместе только однажды, на открытии павильона печати при ВДНХ. Был еще Я.Смеляков. Конечно, при его популярности и манере чтения никакие соревнования были невозможны. Я прочитал только «Траур в ЦДЛ». Но и он – одно или два стихотворения.
     Странная история: В ЦДЛ сидели и беседовали Женя и Ярослав, пили что-то. Подошел В. Туркин, невменяемый, белый, но прямой, как столб, с  разворота дал Ярославу по физиономии: «Это от всех нас.» - и пошел к выходу.
    Ярослав догнал его с тупым ресторанным ножом в руке. Я бросился между ними, тесня Смелякова, кто-то увел Туркина. Женя бросился за милицией. Смеляков рвался, бил меня кулаками в грудь:
 - Ты что лезешь? Ты кто такой? Ты чего его защищаешь?
- Ярослав Васильевич, да он же в два раза больше вас… Успокойтесь! Да и ножик тупой!
   Кончилось тем, что Эстезия вызвала  два такси – и  отправила драчунов по домам.
   Рассказывали, что в Америке или Канаде какой-то эмигрант из наших врезал Жене по лицу за оскорбление флага. Не знаю. Стихи на эту тему он все же написал. И напечатал в «Лит.газете», что-то о фашистах.
   Слышал, что на свое сорокалетие он вырядился в шорты и рубашку из американского флага, пригласил цыган, оскорбил космонавта Егорова и всех выгнал. Впрочем, и по телевизору – творческий вечер в Останкино – выступал остриженный наголо и в арестантской полосатой рубахе. Поза, всегда поза…
   Но «На бесптичье и Женя соловей», - съязвил пародист А. Иванов. Впрочем, я немного раньше, изумленный строчками из поэмы «Просека»: «Моя фамилия Россия, А Евтушенко – псевдоним», возмутился:

«Опять ору на всю Европу
Духовной жаждою томим:
Моё родное имя – Жопа,
А Женя - это псевдоним».

   Грубее, конечно, но по существу.
   В новогоднем интервью он распинался на счет всеохватности таланта: раскрыть себя в семи ипостасях. И раскрывает: прозу печатает и издает, в кино снимается, фотовыставку организовал… Не удивлюсь, если застрелится: тоже исключительно для рекламы. Ведь всерьез убежден:
«Если будет Россия, Значит, буду и я.» Но интерес к нему, да и вообще к поэзии – проходит, скомпрометированный мелкотемьем и всеядностью. Все пишут песенки: Р. Рождественский, А. Вознесенский, Е. Евтушенко: доходней оно и прелестней…