На рвущемся вдохе

Когда я умирал, услышав чей-то свист
(из Голубятни той),
на грудь мою слетел, кружась, осенний лист,
ещё почти живой.

До нитки он промок, до капельки воды
впитал осенний крап,
и в комнатах пустых печатались следы
спешащих частых лап.

Не буду говорить, как мне хотелось жить
(не больше, чем ему):
ведь этот алфавит печатать предстоит
живущему всему.

О таяньи фигур Грядущего в углах
и глаз, и лет, и рта.
Я и с собой молчу о том, что этот страх
и эта пустота… –

Нет, вовсе не о том… о вами прожитом
я знаю меньше вас,
но я… Бог знает как, воспринял мертвый шлак
каких-то общих глаз.

В них не было высот и не было низов,
лишь ровный, общий взгляд,
какой-то слабый яд, какой-то лишний зов,
      – забытейший обряд.

Известный всюду звон осенних похорон,
с которым в первый класс
со школьного двора умчалась детвора,
когда хоронят вас.

Я мог бы и не знать (ведь пальцем указать –
ещё не значит: знать),
что, покидая Дом, ты ловишь мертвым ртом
покорное Опять.

Опятлива земля, опятливы дожди,
и я сейчас пойму
и – как того не ждать? – сумею передать
покорную всему

Любовь. – Но нет… пока (ведь людям жить и жить!):
ведь людям звать и звать
навязчивую нить, развившуюся прядь
последнего листка.