Провинциальный триптих

ВЕЧЕР  —  НОЧЬ

1

Вечер кошкой умылся, и ночь, разноцветные карты
расстелив, как плацдарм – понапрасну растраченный пыл! –
для неоновых оргий, – сновиденья, как воинов Спарты,
послала защищать красноватую щель Фермопил.

Перемешанный с чёрным, небесного завтрак туриста
изменяет цвета, словно колья вбивают в закат;
здесь малиновый цвет заключается в цвет аметиста,
и соломенно-жёлтый горящим кармином объят.

И балконов, лепящихся прямо к закату, бесплотный
раздымившийся камень отлип от стены и забыл
рухнуть медленно вниз, – и с балконами всосан и вглотан
в охладевшую стену её содрогающий пыл.

И слои, и слои, и слои мармеладного сала
быстро сплющила ночь и скатала в тугой пластилин;
все свои миражи быстро скомкала и побросала
в голубую коробку, черно-рыжий платок расстелив.

И над этой картонной, над этой гиньольной коробкой,
представленья задёрнув еще содрогавшийся гул,
виноградиной зной покатался по нёбу и лопнул;
брызнул звёздами ввысь и средь брызнувших звезд утонул.

2
……………………………………………………..

Тем не менее ты (в темноте ничего не попишешь),
лампу выключив в комнате, выйдешь курить на балкон
и, пуская кольцо полузримого дыма, услышишь
пролетающей ласточки стрёкот и пёрышек звон.

Благодарность твоя не имеет завидных пределов,
потому и никто не бросается к ней с топором.
Здесь алоэ растет, и на скрючиках лап помертвелых
только фея Алоэ с обгрызанным ходит пером.

Сигарету зажав в осветившейся разом ладони,
я от тёплой щекотки, как дымный сверчок, верещу;
я цикадой сижу на сложившем надкрылья балконе:
он приклеен к стене, но не так, чтобы уж чересчур.

Говорят, что пора выдавать на гора манускрипты,
но провинция тянет на пленку записывать дождь…
Даже Муза сказала (в окно улетя): «Ну и влип ты!
Я надеюсь, что ты без меня никуда не уйдёшь».

Проводя по листу (мелким детским погрызом погрызан
этот лист), я решил, что я всё-таки как бы поэт,
но стихи, как мечты, не имеют ни верха, ни низа,
да и чётких границ между ними и вечером нет.

Потому, как всегда, запустив свой окурок-мигалку
(чтоб Эрот не наткнулся на магией скованный зной)
по орбите вечерней, я пишу для цикады шпаргалку,
а поэты уж сами пускай разберутся с собой.

 3

ТАМ, ГДЕ

Словно танки въезжают на праздничных ятях и фитах
сновиденья слепые в этот неведомый бург,
и бенгальские палочки в взломанных грудях убитых
как деревья стоят в разгоревшемся мшистом снегу.

Извините, конечно: не особенно сыты и целы.
Предназначены были – так можно сказать – для котлет.
Предназначены для – и, конечно, родились для Дела:
поначалу труха, суррогат, а теперь вот труха, некомплект.

И пойдем, мертвецы, по квартирам, нам присноприсущим:
Государство, разъяв нам ладошки, вложили в них Акции их.
И пойдем, мертвецы, на свиданье к нас верно пасущим
Богом приданным стражам – как раз накануне Святых.

Голова, как арбуз, а в заду, для веселья и смеха,
старый добрый болтается хвостиком ржавым фугас.
Вашей жизни прямой искривленье и подлое эхо –
мертвецы да приветствуют вас.

Эти руки как мельницы; эта, в оранжевых струпьях,
словно каждый мертвец разминал килограмм мандарин,
оболочка души, эта яркая мыльница трупья,
репродуктор, который вас искренне благодарит.

И из каждой из дырочки, словно из дырочек душа,
языки беззакатные, свивши тельца, голосят.
Ты пригодна, душа, как для пьяного боцмана – суша,
как расческа для впившихся в скальп двух иль трех волосят.

А когда, разомлев, на балкон покурить мы выходим из дому,
на балконе находим тела (это, видимо, тест):
это поле усеяно нами, это нам до усрачки знакомо,
и ползущей руки повторяется скованный жест.

 Это Мир Вопреки – и на нем кувырки из картона:
там картонные зайцы картонного волка едят.
Есть ещё один мир. Но оттуда ни жеста ни стона,
и туда не глядят.

Там, где башенным краном балерина стоит неживая,
мы из будки суфлерской, кошмару внушая балет,
выползаем, свиваясь, как фарш, вавилонские строки свивая
на родной каббале.

И срывая с себя – на заплаты – последнюю кожу,
дирижируя вкус баклажанам и нюх резеде,
так вот мы и живем – это очень обычно, и все же –
это полный ....... .

Это «мания жить вопреки ничему» оперилась
в безобразную птицу с восторженно-страстным лицом,
всю из дыма и звезд, и, присевши, в перила вкогтилась,
заливая балконы изумрудным своим говнецом –

там, где праздничный червь – изумрудный, и мирный, и тихий –
скромно трогает воздух, где с вами мы все залегли,
и грызёт, и жуёт, и сползает к своей червячихе
в зал встающей внизу Популярной, Народной Игры,

где рядами расставлены стулья и треплются люди чужие,
где актёру актёр визуальные акты в актив...,
где котируют нас не совсем и не в целом живые,
до которых расти и расти,

где пылится арбуз, рыбьим клеем блестит осетрина,
где чернявятся губы и червивится бровь,
где банально у рампы торчит и урчит гильотина
и эмоции льются кровавою струйкой в любовь.