Я кролевич Еруслан

Я королевич Еруслан!..

Нет на Руси второго такого поэта (из великих, конечно), коего оценивали бы столь же противоречиво, как Николая Алексеевича Клюева (1884—1937). Он и «светлый ангел» — он и «демон-искуситель», он и «истинно православный стихотворец» — он и «сектант, колдун, язычник»… Первый друг его, Сергей Есенин, всю жизнь славил своего учителя, а под конец написал такую дразнилку: «…И Клюев — ладожский дьячок, его стихи — как телогрейка, но я их вслух вчера прочёл, и в клетке сдохла канарейка». Между тем и в пору Есенина, и сейчас есть на Руси серьёзные знатоки поэзии, которые стихи Клюева ставят выше есенинских, да и блоковских тоже. Сам Александр Блок одно время искренне считал, что Клюев больше его — куда больше! — и молился на Клюева (в полном смысле слова: называл его «новым Христом»); потом, впрочем, одумался.

Когда о человеке отзываются столь разноречиво, не стоит примыкать ни к одной из крайностей, но не надо и золотую середину искать: Клюев не здесь и не там, Клюев совсем в другой стороне — где его не ищут.

Клюев родился в наших землях — на Русском Севере, в Олонецкой губернии, у Онежского озера. Родители у него были, так сказать, разноплановыми: отец торговал вином в казённой лавке, а мать была плакальщицей на похоронах («плачеёй», как говорили в Олонце), знатоком старинных духовных книг, помнящей наизусть целые трактаты староверов. Притом когда мать узнала, что Николай занялся поэзией, она была так убита горем, что чуть не прокляла сына. Как жил Клюев — про это никто не знает. Сам он не раз писал автобиографии, но нынешние исследователи выяснили: все они вымышлены от начала до конца. Клюев выдумывал себе невероятную судьбу, чудесные приключения, неземную любовь… Увы, это говорит о том, что на самом деле жизнь его была довольно скучна. Впрочем, доподлинно известно, что в 1905 году Клюев неоднократно сидел в тюрьме за революционную пропаганду. Молод был ещё, а в 1905-м только ленивый не приветствовал революцию. Потом приехал в Питер, представился Блоку, ошеломил его до обморока своей блистательной поэзией — и моментально занял своё место на заоблачно высоком русском Парнасе. Потом и сам составил протекцию молодому Есенину, вывел его в люди…
И что бы про него ни говорили, а Клюев всей душой любил Православие. 90% его метафор имеют церковные корни. Лесные сумерки он сравнивает с монахом, мшистые пни в чаще — с иноками; смородина у его заслушалась псалмом, который читают ей травы; псалмы поёт и зимний лес под ветром; деревенская печь вздыхает, как старица-монахиня; ели в лесу стоят, как пресвитеры… Вся русская деревня для него — единый храм, а за деревней:

Там, минуючи зарю,
В ширь безвестных плоскогорий
Одолеть судьбу-змею
Скачет пламенный Егорий…

…Много я читал о Николае Алексеевиче Клюеве, но лучшее из прочитанного сказано — кем бы вы думали? — Львом Давыдовичем Троцким! Да, товарищ Троцкий умел зорко разглядеть врагов своей революции, своей власти, видел их насквозь… Он так писал: «Если отнять у Клюева его крестьянство, то его душа не то что окажется неприкаянной, а от неё вообще ничего не останется. Клюев не мужиковствующий, не народник, он мужик (почти). Его духовный облик подлинно крестьянский, притом севернокрестьянский. Клюев по-крестьянски индивидуалистичен: он сам себе хозяин, он сам себе и поэт. Земля под ногами и солнце над головою. У крепкого хозяина запас хлеба в закроме, удойные коровы в хлеву, резные коньки на гребне кровли — хозяйское самосознание плотно и уверенно. Он любит похвалиться хозяйством, избытком и хозяйственной своей сметкой — так и Клюев талантом своим и поэтической ухваткой… Простая скоблёная дуга у хозяина бывает только от бедности или скаредности. У хорошего хозяина дуга с резьбою, расписная, в несколько красок. Клюев хороший стихотворный хозяин, наделённый избытком: у него везде резьба, киноварь, синель, позолота, коньки и более того: парча, атлас, серебро и всякие драгоценные камни. И всё это блестит и играет на солнце, а если поразмыслить, то и солнце его же, клюевское… Клюев не Кольцов: сто лет прошло недаром. Кольцов простоват, покорен, скромен. Клюев много сложней, требовательней, затейливей, и новую стихотворную технику он вывез из города, как сосед вывез оттуда граммофон, но опять же поэтическую технику Клюев привлекает только для того, чтобы украсить крестьянский сруб своей поэзии. У него много пестроты, иногда яркой и выразительной, иногда причудливой, иногда дешёвой, мишурной — всё это на устойчивой крестьянской закладке». Это, если вы не поняли, товарищ Троцкий не хвалит, а ругает Клюева: то, что для нас звучит похвалой, в его устах — самая злая брань.

Клюев для Троцкого — и для всех маленьких троцких — был и остаётся врагом номер один. Вот почему в начале 30-х он — уже больной, почти не пишущий, — был сослан в Томск, а в 1937-м его, уже парализованного, стащили за город и расстреляли на опушке леса…

Современная русская поэтесса Татьяна Смертина так пишет о Клюеве: «Вы ещё не испили из вещего, чистейшего ковша, по ободку которого таинственные знаки заклинаний? Привыкшим к газетно-водопроводной, — от такой (живой!) поэзии может слегка и голова закружиться. Высокая, до сих пор не разгаданная поэзия Николая Клюева, с его глубинным, чисто русским языком, который так богат, что компьютеры немеют с их памятью… А мой ноутбук швыряется красными зигзагами вдоль клюевских строк».

Сергей ОЛЬХОВЕЦКИЙ
газета "Православный Санкт-Петербург",№11, 2012