Ефросинья

         Жизнь в районном центре не всегда баловала Оню. До речки, протекавшей краем деревни, было  далековато и Ефросинья, обремененная ответственностью за девочку перед старшей сестрой, отпускала ее туда  не очень охотно, а местная ребятня, не занятая в домашних работах, пропадала именно там. Поэтому Оня, зачастую оставшись в одиночестве, была предоставлена сама себе. Но она,
не унывала.  Уличное воспитание, боевой, настырный характер были хорошим подспорьем в поиске разнообразных и интересных занятий. И она то бегала с продуктовыми  карточками Ефросиньи по местным магазинам,  в надежде отоварить полагающиеся продукты, то бедокурила у нее на работе, и расстроенной тетки частенько попадало за эти невинные – на взгляд Они - проделки.
         Главной достопримечательностью невзрачного жилища Ефросиньи и  основой ее богатства служила огромная  панцирная кровать. Надо заметить, что кровать в обиходе сельского жителя тогда присутствовала крайне редко. Ребятня обычно спала на полатях, а взрослые на сколоченных деревянных топчанах. А у нее, в отдельной комнате, прямо у окна, стояло под пуховой периной и белоснежным покрывалом огромное никелированное чудо. Когда Ефросинья уходила на работу, а безродная бабушка отлучалась в огород, Оня, частенько, подставив лавку, залазила на ее высоченное пуховое ложе и лежала там, утопая в огромных подушках, представляя себя принцессой из сказки однажды рассказанной мамой…
          Дом Ефросиньи располагался в непосредственной близости от центра села, как раз недалеко от места работы и основных сельских достопримечательностей: школы-восьмилетки, пожарного депо и здания бывшей церкви, а ныне склада. Старинное здание церкви местными «христопродавцами» - как их, предварительно оглянувшись,  шепотом называла тетка Марья - было разграблено дочиста. В порыве антирелигиозного энтузиазма были сняты колокола, кресты, вынесены иконы и вся церковная утварь.  Разграбленный очаг, оказавшейся в одночасье ненужной народу веры,  осиротев, одиноко стоял не пригорке, зарастая понемногу лебедой да крапивой.      
        Рядом со складом-церковью стояло добротное здание, в котором обитала бравая пожарная команда, осуществляющая временами набеги на местные территории в целях обнаружения и ликвидации, возникающих по недосмотру или халатности, а то порой и вовсе по откровенному вредительству пожаров. С торца  к пожарному депо была пристроена высоченная каланча, со смотровой площадки которой дежурный пожарник,  взобравшись на самый верх, частенько осматривал прилегающие к селу окрестности. И Оня, приладив маленькую ладошку козырьком к глазам, с восхищением наблюдала за его действиями, представляя, что когда-нибудь вот так же и  она, наряженная в блестящие доспехи, выйдет на верхнюю площадку каланчи и будет с тревогой осматривать прилегающую к селу местность. И, завидев вдалеке дымок, громко завопит: «пожар», и забьет в висящую над площадкой рынду... Из ворот гаража тут же выскочит легкий ЗИСок, в который на ходу будут запрыгивать бойцы боевого расчета, и машина помчится в ту сторону куда укажет ее рука… То, что  Оне представлялось в неуемных фантазиях, она не раз наблюдала на регулярно проходящих здесь учениях. Что дальше происходило с командой бравых пожарных после отъезда ЗИСа,  девочка не знала, так как, слава Богу, ни разу не видела их в деле…
         И вот, однажды, заметив, что наблюдающий за окружающим порядком пожарный куда-то на время отлучился, девочка, недолго думая, подбежав к каланче, стала карабкаться по ее крутым, шершавым степеням, взбираясь все выше и выше, пока не оказалась на самом верху смотровой площадки. Оня, распрямившись во весь рост, задохнулась от восторга, впервые в жизни оказавшись на такой высоте. Ветер, слабосильный и робкий внизу, здесь на уровне высоченных берез гулял в полную богатырскую силу, разбойничьим посвистом закладывая уши и вздувая колоколом короткое ситцевое платьице девочки. Оня, раскинув руки, подавшись навстречу этой шальной свободе, на мгновение почувствовала себя птицей, парящей в бескрайней синеве небес… Но только на мгновение, так как в ней одновременно боролось два порою взаимосвязанных чувства - страх и восторг. Страх был настолько силен, что у девочки от высоты закружилась голова, и она намертво вцепилась ручонками в поручень площадки, но восторг все равно был сильнее и поэтому, широко открытые глаза Они, лучась непосредственным детским счастьем, озирали раскинувшиеся далеко внизу бескрайние пространства полей и лесов.
        Наглядевшись на окружавшие село золотистые поля, ленту беспечно вьющейся реки, зеленое море раскинувшейся на все стороны тайги, Оня, бросив взгляд на небольшую крытую будку, пристроенную к смотровой площадке,  обомлела.
       Вся внутренность ветхого сооружения была завалена иконами, ризами  и всевозможной церковной утварью. Ребенок, конечно же, не мог до конца осознать всю духовную ценность этих старинных, намоленных за долгие-долгие годы народной веры икон,  но все равно в детской душе Они, воспитанной на уважении и почитании Бога, проснулась боль за Него, отвергнутого людьми, которых опутал  страх, нищета и бесправие. Отвергнутого по недомыслию и  какому-то внутреннему ослеплению, которое не позволило им, пускай бы и потихоньку, втихомолку, но растащить по - домишкам то, чему они поклонялись долгие века.
        А Он лежал в пыли, брошенный, наспех, теми, ради кого пошел на крест. Но Он не осуждал их. Взгляд Его был одновременно строг и кроток. Ведь Господь, наверно, как никто другой, знал истинную цену людям. Но, как мать  любит своё дитя, как в здравии, так и в болезни, так и Господь любил тех кто предал его и временно отступил. Да, да временно. И Он, даже находясь там, на самом верху безбожия, знал, что Его время обязательно наступит, и тысячи, миллионы людей вновь вернутся в Храмы, и будут смотреть в Его глаза, моля о прощении и спасении души. Все это, маленькая Оня, конечно же, не осознавала. Это осознание людской беды, всеобщего дурмана и предательства пришло к ней гораздо позже, и до сих пор тот все понимающий взгляд с брошенных на поругание и сваленных в грязном углу икон стоит в ее глазах.
        Особое внимание девочки привлекли расшитые золотом ризы. И Оня решила одну из  них взять с собой, чтобы нашить куклам платьев. Но только она стала спускаться с ризой в низ, как ее заметил  охраняющий каланчу пожарник. Увидев спускающегося с  покачивающейся от ветра каланчи с тяжелой ризой ребенка, он в страхе громко закричал; «Девочка, постой! Куда ты? Я сейчас!..» И кинулся по лестнице наверх, навстречу  ребенку, с ужасом представляя, что может произойти, если она сорвется и упадет. Оня, испугавшись его внезапного крика, вздрогнула и, выпустив ризу, вцепилась ручонками в перила лестницы. А риза, словно смертельно раненная золотистая птица, взмахнув несколько раз крылами, ударилась о землю, взметнув небольшое облачко пыли…
        Почему-то это видение, падающей, сверкающей на солнце ризы, все чаще и чаще настигало ее в  одиноких, ночных воспоминаниях. Именно этот образ, падающего и бьющегося о землю одеяния служителей Бога, всегда ассоциативно рождал другой - упавшей с огромной высоты человеческого безбожия Веры. Которая, ударившись о камень людских сердец, рассыпалась на мельчайшие осколки. И чтобы собрать их воедино, возможно, потребуется жизнь не одного поколения…
        Спустившись вниз, пожарник, отвел Оню в сельсовет, и сдал ее на руки Ефросинье,  изложив в красках случившееся событие.
        - Онька! - кричала дома тетка – ты почто такая бестолковая и непутевая? Куда ты бестия полезла? А если б упала, что я тогда объясняла бы Анне?
        Онька стояла молча, и, понуро опустив голову, тихонечко всхлипывала. Масла в огонь подливала безродная бабушка, которая считала девочку основной конкуренткой в проедании хлебных карточек и давно мечтала отправить ребенка назад домой к матери. У них даже на этой почве неоднократно возникали конфликты. Умом соперницы в ту пору уже были практически равноценны и житейская хитрость одной, тут же натыкалась на матерость в борьбе за выживание другой. Основным яблоком раздора двух непримиримых врагов был хлебушко, оставленный им Ефросиньей на дневное пропитание. Поутру за скудным завтраком бабушка, быстренько перетерев своими беззубыми деснами, оставленный ей кусочек и запив его молоком, тут же переносила свой плотоядный взгляд на завтрак ребенка, который Оня поглощала не спеша, явно растягивая недолгое, но такое приятное удовольствие. Тогда хитрая старушка вроде бы невзначай брала хлеб ребенка, и, сдув с него несуществующую соринку, говорила: «Ой. Смотри, Оня, мышиный помет что ли!? Мне-то старой все равно помирать, так что не страшно, съем хлебушек, однако?». Оня категорически не соглашалась с этим решением и, выдав той обидную фигу,  всякий раз, отобрав кусочек у обиженной старушки, уходила доедать его на улицу.
         Другим случаем шкоды ребенка, когда Ефросинье попало за племянницу, и который окончательно решил гостевую судьбу Они, был случай с телефоном.
         Так, однажды, Оня, особенно сильно соскучившись по маме, решила ей позвонить.
         У Ефросиньи в кабинете, на столе стоял огромный, важный, черный телефон, который большей частью времени  загадочно молчал, а когда вдруг просыпался, резким, внезапным звонком, то хозяйка, немедленно сняв и  приложив к уху трубку, начинала, что-то торопливо говорить невидимому собеседнику. Разговор порой затягивался, и присутствующая при этом Оня, не дыша, слушала вопросы,  ответы и объяснения Ефросиньи. А когда той надо было позвонить куда-то самой, то она, сняв трубку с аппарата, говорила степенно: «Аллё»,- и немного помолчав, добавляла: «Дайте, пожалуйста…». Далее говорилось или название какого-нибудь населенного пункта, или называлась фамилия человека… Оня, приглядевшись и вызнав до тонкости все манипуляции Ефросиньи с загадочным черным телефоном, однажды, когда та ненадолго по каким-то надобностям вышла из кабинета, мгновенно подскочив к нему,  осторожно сняла тяжелую трубку и, поднеся ее к уху, сказала: «Аллё».  Трубка какое-то время трещала, гудела, а затем внезапно металлическим женским голосом проговорила: «Да. Я Вас слушаю», и тогда, Оня, набравшись храбрости, собравшись с мыслями, отчаянной скороговоркой протараторила, заготовленные загодя слова: «Гурьевск, Гурьевск! Дайте, пожалуйста, мою маму!» Трубка опять напряженно замолчала, а затем тот же металлический женский голос возмущенно произнес: «Девочка оставь сейчас же телефон в покое и не балуйся». Оня, с перепугу бросив трубку на рычаг аппарата, убежала из комнаты, вернувшись домой только к вечеру, понимая, что ей влетит от Ефросиньи.
        Дома Ефросинья кричала так, что бедная безродная бабушка в панике убежала на огород.      
        Сгоряча было высказано все: и, что она ей надоела хуже горькой редьки, и, что нет с ней сладу, и никакой личной жизни-а Ефросинья в ту пору дружила с парнем, и Оня вечно по вечерам, как хвостик, ходила за ней, встревая в дело в  самых неподходящих ситуациях. И самое главное, что пусть она прямо завтра же отправляется домой к матери.  Так, судьба Они была предрешена. Ефросиньей немедля была найдена для девочки попутчица на обратную дорогу. Недолго думая, собрав ее, обув на ноги чуни, дав в дорогу хлеба, Ефросинья на следующий же день отправила племянницу к матери.