НОЧЬ

(Гальванизация трупа)

В кривых и узких переулках,
в ночах колодезных и гулких,
в летящих в купол парусах
сплетённой мозгом паутины,
в часах, под хрип часов старинный
истёрших время на часах,

где двум секундам разминуться
нельзя и где нельзя проснуться
без то ль отмычки, то ль ножа,
где ночь, молясь зубному нерву,
вскрывает череп, как консерву,
слегка от холода дрожа,

где тел пульсирует хиазма,
в священном трепете оргазма
пуская длинную соплю,
с железной логикой гранаты
(с чекою, вырванной когда-то)
я, чуть потикивая, сплю.

И снится мне сей ночи ректор,
кромсатель, то есть вивисектор,
с зубами острыми кота,
с набором скальпелей летальных,
с набором фраз фундаментальных
и сам святая простота.

Он скажет вам (но вы не верьте)
что жизнь – большая шутка смерти
(что делать нам средь двух святынь?),
он сыплет бледной шелухою
и переводит мир с лихвою
на медицинскую латынь.

И я смотрю на череп странный,
на глаз бесцветный, глаз стеклянный,
довольно легендарный глаз,
на рыжеватые ресницы,
и это всё, конечно, снится,
Всё снится в голове у нас.

Всё на земле шарообразно
и все, хоть рождено и разно,
всё закругляется как вид.
Земля пока нужна как бойня,
и эта ночь всё непристойней,
она не снится, а смердит.

И ночь пришла, и глобус бледный,
охваченный короной медной,
вращаясь медленно в мозгу,
измазал тусклое скольженье
лучей подобием движенья
мяславки ночью на снегу.

Малопонятным черным соком
по этим пятнам на высоком
незацелованном челе
стекало мерзкое отродье,
не звери и не люди вроде,
чтоб обойти свои угодья
на этой памятной земле.

Где трубы, трубы?! Где валторны?!
Из чёрных риз Охоты Чёрной
взлетало – нет, не вороньё:
мост воронёный, безупречный
для гибели тупой и вечной –
Тьма вылуплялась из неё.

И все зверьё забилось в норы,
и только корень мандрагоры
(он топлен, жжен и давлен был)
хрипел, как в кресле у дантиста,
и под луною серебристой
вставали трупы из могил.

Происходила ночи сборка,
и ночь, как сплюнутая шкорка,
и ночь, слепая бутафорка,
пыталась молча улизнуть,
но ей от крови скользко было,
и кровь чернела, как чернила,
и медицинские зубила,
блистая, утыкали путь.

Она настигнута, забита
нездешней лапой чревопыта
и выдрана из чрева вон,
а то посмертно эластично,
и надевается отлично
на мир с шести его сторон.

А тушку Он земле зеленой
отдал весьма определённо,
чтоб ей хватило сил сваять
из полубреда-полусхемы
живое продолженье темы
«исправно продолжать рожать».

Разбережённый, закоснелый,
всходил в земле оцепенелой
тяжелый, полновесный бред
без права вымолить у власти
хотя бы мелкое несчастье,
хотя бы муку: муки нет.

И ночь пришла ещё вчерашней,
её зазубренные башни
вращались медленно во рту
и разрывали нёба мякоть.
Ночь возрождалась, чтоб поплакать –
фиксажем и на паспарту.

И над развалинами боли,
дымясь от страсти и от воли,
зашамкал важно рот кривой
и, закусивши позвоночник,
раскапсулировал источник –
источник спинномозговой.

И, как забытая божница,
испещрена и сребролица,
разверзлась полость головы,
бия фонтанами ликвора
в дом угасающего взора,
но боли не было: увы!

И трупы двигались толчками,
они квадратными стихами
пытались оградить нутро,
но ночь призвала их к порядку
и остропалую перчатку
всадила криво под ребро.

И трупы ехали в вагонах
полужелезных-полуконных
и рыльца бледные в пушку
мочили аккуратной лапкой
и, в воздух вылетев охапкой,
развоплощались в шелуху.

И трупы перья распушили
и в золотом автомобиле,
дымясь от славы и любви,
взрезали ночь червлёным торсом,
и ночь их напоила морсом
и тихо молвила: живи!