Запоздавшее покаяние

ЗАПОЗДАВШЕЕ ПОКАЯНИЕ

Долго я думал, сказать мне это, или не сказать. Но потом пришло в голову, а вдруг это кому-то на что-то глаза откроет. Хотя бы один глазик, хотя бы ненадолго… но мысль-то… западёт. Глядишь, и всходы когда даст, а вслед за ними могут быть и плоды… даст Бог.
Ужасная правда жизни состоит в том, что жизнь – коротка! Пугающе коротка, а узнаёшь об этом слишком поздно, когда уже трудно что-то изменить. В лучшем случае нам отпущено, каких-то пятьдесят активных лет, если не засчитывать сюда хвостики упрощённого сознания, торчащие из полосы нашей жизни с обеих сторон.
Первый хвостик - это период зарождения и формирования личности, период начальной подготовки к суровой игре со строгими правилами под простым названием – жизнь. Потом нам предлагается непосредственно сама жизнь, как веер многих дорог и возможностей. Это, в общем-то, главное, ради чего и рождаемся – реализоваться, использовать свой шанс, подаренный нам Богом, и стать кем-то для этого мира.
И последний хвостик – этап печали! Этап увядание тела и сознания, когда ты становишься не нужен никому, и понимаешь это, как бы тебя в обратном не уверяли… Видно, правильно говорили древние мудрецы: Бог забирает своих любимцев молодыми.
Но надо жить – таков наш жребий! Жить в осознании быстротечности и краткосрочности бытия, не забывая о строгом характере уникального божественного подарка под названием Жизнь.
Это индусы-оптимисты считают, что будут ещё попытки. Как у спортсменов: первая попытка, затем вторая и третья… ой-ли! Может, им так легче смиряться с неудачами, думаю я. Или, может быть, так легче удержать в повиновении бесчисленные толпы людей, обещая, мол, вот вы сейчас потерпите то, что дала вам ваша карма! Потерпите! А уж в следующей жизни, если всё делали, как надо, вам, дорогие, воздастся в полной мере за ваше терпение и хорошее поведение…
У нас ведь тоже есть похожая конфета, называется – сказка про рай. И у нас, и у мусульман. Только у них ещё более цветастая и привлекательная. Особенно меня восхищает их придумка про сорок девственниц, положенных по статусу их герою. Представляете картинку? Рай превращается… превращается рай… ну а дальше сами додумайте, тут не требуется большого воображения…
Однако! Кстати, у меня вопрос: где столько девственниц они собираются набрать? Наскоко я знаю, это теперь очень дефицитный товар…
Ну да каждому народу – свои сказки.
А я ведь не про сказки затевал разговор, а про быль, похожую на боль. Ту, которая прямо вот здесь живёт, у меня под сердцем. Может и не только у меня, есть то фантомное чувство вины, которой как будто реально и нет, и будто бы нет повода чувствовать её, эту боль. А она – есть! Особенно когда стоишь пред могилами родителей и уже ничего нельзя ни изменить, ни отменить. Нельзя извиниться за что-то из прошлой жизни, за какие-то свои слова и поступки, за те, что сделал, или наоборот – не сделал, а должен был.
Всё! Это с тобой навсегда. Будешь там извиняться… если встретитесь. А сейчас это придётся нести в своей душе до гробовой доски.
Первой у меня ушла мама. Лет тридцать с лишним она болела, бедняжка. Врачи не понимали эту болезнь – полиартрит, и лечили её, как могли: кололи иглами, оперировали много раз, отправляли в другие клиники, где тоже лечили: ножами резали её тело. Только вылечить так и не смогли.
И в последние пять лет жизни она не выходила из своей квартиры – не могла. Всё, что ей было необходимо для жизни, приносил я – её единственный сын. А вся её близкая родня, сёстры и братья, уже поумирали к этому времени, и она была, я думаю теперь, очень-очень одинока. Только тогда я этого недопонимал, видно глуповат был и был занят, в основном, своей жизнью. Появлялся я у неё три-четыре раза в неделю, забегал, расспрашивал о потребностях, убегал в соседние магазины, возвращался, оставлял купленное, и уезжал. Уезжал в другой город, в свою жизнь, в свои проблемы и радости, к своим детям и женщинам.
Уезжал, хотя она иногда просила меня: останься, блинов испеку, окрошку сделаю… а я, болван, не понимал, о чём это она. Я, гад такой, не слышал подтекста. Мне тогда даже и в голову не приходило, что человек, кроме еды, нуждается ещё и в общении с тем, кто ему дорог. И вот, опоздал! Понимание приходит с годами. И возможности уходят с годами. Навсегда.
… И сидела она в своём одиночестве, в своих четырёх стенах, наедине с телевизором и своими мыслями. Я, конечно, бывал у неё в каждый праздник, появлялся на часок-два, и даже иногда привозил своих пацанов – что-то всё-таки, значит, чувствовал. Но эти визиты – это лишь эпизоды, лишь краткие искры. И каждый раз, когда я один или с сыновьями уходил, она добиралась с трудом до двери, провожала нас взглядом, как будто прощаясь, и в этом взгляде её никогда не было укора или жалобы… Спасибо тебе, мама!
Она долго, половину своей жизни, спорила со смертью и боролась за жизнь. И вот, подошло время ухода. Я заметил это примерно за полгода –  появились новые и неоспоримые признаки. Страшно это видеть: умирание родного человека, но судьбой нам суждено это. Возможно, для того, чтобы понять цену жизни и цену наших возможностей! Тех которые были, и тех, которые могут ещё быть. Правильно сказал какой-то мудрец: цену жизни спроси у мёртвых.
А я добавлю к этому: а цену смерти спроси у счастливых…
Она умерла в районной больнице, ночью. Я уже предчувствовал это. Вечером привёз к ней в палату старшего сына как бы попроведать… но, в действительности – попрощаться.
Затем поехал к последней родственнице из её поколения, к той, с кем она росла когда-то в своём совхозе. Приехал к ней с простой просьбой: посидеть возле её постели – проводить её. Сам я не мог там быть, ведь палата – для тяжёлых, и лежат в ней четыре женщины, которые не ходят. Как мне там быть? Она согласилась, эта её двоюродная сестра, и я привёз её. Лишь утром я узнал, что та, о которой моя мама всегда говорила как о добром и дорогом друге, встала и ушла домой спать, вскоре после моего отъезда…
Не помогло и то, что перед самым своим отъездом поздним вечером я подошёл к медсестре отделения и попросил дотянуть маму до рассвета. За это я обещал ей деньги. Но мне сказали после, что эта тварь ночами всегда спит в ординаторской, и часто не одна – разве ж здесь до больных надоед...
Я приехал в больницу к семи утра со свежей ухой из дорогой рыбы. Но когда ехал туда, то уже знал, чувствовал, что уху есть будет некому. Поднимаюсь со страхом по замусоренной лестнице на второй этаж районной больницы, а там, на лестничной площадке, где было отведённое место для курения, где разрешалось курить больным, рядом с заплёванной урной я вдруг вижу носилки, накрытые простынёй, знакомой простынёй...
Мир качнулся под ногами!
Спасибо родне – помогли мне во всём! Всё сделали так, как надо. Похоронили маму, потом отвели девять дней… и я стал приглядываться к отцу.
Он всегда был довольно суровый мужик, без сантиментов и иллюзий. И разошлись они с мамой давным-давно, едва дотянув меня до окончания школы. Я хорошо помню их скандалы и ругань из-за его пьянок, помню, как она говорила о нём, и он отвечал ей тем же. Мягко говоря, не любили они друг друга. Но тут, с этими скорбными хлопотами, он меня удивил: всё время был рядом со мной и с ней. И в последнюю ночь, возле гроба мамы, сидели до утра мы втроём: он, мой старший сын Денис и я. Так было…
А тут вдруг он улёгся. Вскоре после «девятин». Лежит на своей койке, смотрит в потолок или в стену и молчит. Неделю лежит и молчит, две…
Я его спрашиваю: болит что? А он серым, бесцветным и чуть слышным голосом – «нет», а сам смотрит в стену.
Уговорил я его одеться и поехать со мной на машине. Поехали. Повозил я его по местам его детства и юности, поговорили. Вернее, я говорил, а он односложно так: «угу», или «нет». Но, однако, пошёл он на поправку. Как будто. Стал есть, заниматься хозяйственными делами…
Всё, думаю, миновало. Ан, нет, не миновало…
Через полгода выясняется – болеет. И это серьёзно. Это не лечится. Понимаю, уходит мой папа, угасает огонёк жизни в нём. Приезжаю к нему каждый день, запоминаю дни, часы, что мы вместе. В каждый праздник навещаю, а он даже свой любимый продукт – водку, потреблять перестал!
В 1945 году он в войне с японцами участвовал. Был минёром на минном тральщике и у него награды тех лет были. Значит, воевал, как положено. И потому в праздник Победы я всегда приходил к нему.
И в этот, последний его праздник Победы, тоже пришёл.
Пешком, как положено. А он совсем один. Та, которая жила с ним последние двадцать лет, уехала к своей родне. Она всегда была недалёкого ума, но я всё же не думал, что настолько. Да, Бог ей судья – она уже тоже там.
Иду в соседний магазин, покупаю всё, что положено, накрываем с ним стол. А я-то понимаю: отвальную празднуем. Или как это называется у морячков? Говорю тост и выпиваем. Раз, другой – а ему не в радость и не в удовольствие. Вижу и понимаю – последний праздник его проходит. И он понимает. Он так и не повеселел в тот раз… А когда я уходил домой, он, как будто прощаясь навсегда, впервые за всю жизнь сказал такую вещь:
- Спасибо тебе, Витя! За всё… - и голос его сел.
Вскоре пришлось мне впервые увидеть и сам акт завершения жизни.
В этот день какое-то беспокойство с раннего утра одолевало меня. Зудит и зудит… и я решил навестить отца.
Приезжаю, вхожу в дом и чувствую - она уже здесь, костлявая, рядом! Отец лежит на своей кровати с закрытыми глазами, дышит тяжко с хрипом, мучительно, но в сознании. Как только я вошёл, он приоткрыл один глаз – сил оставалось только на это. Да ещё, видно, на то, чтобы заставлять себя дышать. Я сразу понимаю: меня ждал и муки терпел, и дышать себя заставлял. Беру его за руку… а она уже и не тёплая! Очень хочу его как-то ободрить, поддержать… а как в такой момент ободрить атеиста? Ведь он, папа мой, не верил ни в Бога, ни в загробный мир. Но всё же я говорю:
- Не бойся, папа, тебя там встретят… всё будет нормально…
Говорю и верю: да – встретят, да – утешат. А у него выкатилась одна маленькая слёзка из глаза, смотрящего на меня…
Потом глаз закрылся, и папа перестал дышать…
Похоронили, как и положено. И один мой друг сказал тогда:
- Всё! Следующие мы…
И вот пронеслось ещё несколько промежуточных станций моей жизни, и вернулось мне то, что когда-то недодал я маме. Это грызёт меня день и ночь, хотя есть еда и тепло, хотя есть много тех, кому сейчас намного хуже. Только это не утешает и не помогает.
Слава Богу, что ко всякой боли можно привыкнуть. И к этой, возможно, тоже…