Вадим Квашнин. Русь за окном

Бронза и серебро звучат в стихах Вадима Квашнина. Он не похож на городских «деревенщиков», он сам живёт на земле, и ему некогда хныкать по поводу «горькой судьбы русского села». Поэт знает тяжесть крестьянского труда и мудрость сельской науки не понаслышке. И когда Квашнин пишет о русской ниве, о древних лесах, о печном тепле или суровой охотничьей тропе, это не стилизация, а реальная жизнь.
 Вадим — лауреат Есенинской премии, автор нескольких стихотворных циклов и книг; неоднократно публиковался в центральной периодике.
 Поэт живёт в старинном коломенском селе Лукерьине. Словно древний вятич-колдун, он выплавляет своё «литое слово», точно серебряные ожерелья, узорчатые височные кольца или бронзу украшений, отковывает рифмы, будто железные жала стрел. Величия и тайны полон Коломенский край! И строки поэта звенят над ним, словно стрелы, пущенные в пространство Вечности.   
 Фамилия Квашниных имеет древние корни. Когда Дмитрий Донской формировал свои полки перед Куликовской битвой, то «боярину великокняжеского совета Ивану Родионовичу Квашне достался костромской полк. «Вернейший паче всех», как отличали его летописцы, Квашня действительно был одним из любимцев Дмитрия Ивановича. Недаром ещё в 1371 году, когда перед отправлением в Орду князь московский на всякий случай составил духовную грамоту-завещание, Квашне в числе избранных послухов было доверено присутствовать при скреплении грамоты печатью. Он происходил от полубылинного уже именитого киевлянина Родиона Нестеровича; тот, рассказывали, пришёл на службу к Калите почти с двухтысячной
 дружиной» .
          А в наше время  свою поэтическую рать для службы русской поэзии неподалёку от Коломны, в селе Лукерьине, собирает яркий, самобытный поэт Вадим Квашнин — может быть, действительно потомок древнего славного рода. И дело вовсе не в фамилии, а в той уверенной мощи, которую излучает и сам поэт, и его стихи.
          «Тихо греются травы у ног…» Одна строка — и встаёт в воображении былинный богатырь. А Вадим такой и есть — и ростом, и крепко сложенной фигурой, а ещё более — трудом своим: землю нашу, совсем было позаброшенную в постперестроечные времена, поднимает. Работал трактористом, после окончания заочного отделения сельскохозяйственного института — агрономом. Работает на земле и сейчас. И потому в низком поклоне благодарности склонились у ног его травы, и греются они теплом его души.
           Когда-то Вадим Квашнин был замечен В.В. Кожиновым и доказал своим творчеством, что строгий и взыскательный литературовед не ошибся в оценке его таланта. Стихи Квашнина публикуются в центральных изданиях, он стал лауреатом Всероссийского поэтического конкурса имени Сергея Есенина.
           «…Жизнь вся — дорога» — таково мироощущение Вадима Квашнина. И стихи его выросли близ сельской дороги: свежие, со своим неповторимым терпким ароматом, они чуть горчат. 

  Россия! Ни крика, ни вздоха,
 Ни слова упрёка судьбе.
 На отчих полях и дорогах
 Нас мучает боль о тебе.

 Той болью сыновнего права
 Полна мать сырая земля,
 Полынная горькая слава
 И вечная доля твоя.

       Такова судьба Отчизны… А судьба поэта? Николай Рыленков
 сказал когда-то:
             Невесёлою долей поэта
 Наделяет судьба на Руси.

 Мятежный герой Вадима Квашнина с безоглядной русской удалью готов поспорить с судьбой, переиграть её:

 Так однажды сказалось и слышится,
 Что никто от судьбы не уйдёт…
 … Чу, мохнатые ели колышутся,
 Да звенит под копытами лёд.
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 Надвигайся, судьба окаянная,
 А! — никто от тебя не бежит!
 Собирай свою свору крикливую,
 Расстилай на дороге змею.
 Но, весёлая, но, торопливая!
             И — проскочим свою полынью!

 Проскочим… И кризис, и наркоманию, и безработицу, и другую какую опасную «полынью», коли не перевелись ещё на Руси такие богатыри, умеющие и землю пахать, и стихи писать!
 Прав поэт Олег Кочетков:

 Землю попашешь — стихов не попишешь,
 Ляжешь, провалишься в праведный сон,
 И самого-то себя не услышишь:
 Труд не ложится на труд испокон.

 Действительно,  это не просто — возделывать землю своими руками и жить в мире «звуков чудных». Крестьянская страда — она даже для сна времени не оставляет. В вечных земных заботах что-то остаётся невысказанным. И не распаханным до конца остаётся самое главное поле — Поэзия. И остаётся недодуманной какая-то мысль, не оформленным в слово какое-то движение души… 
 И всё-таки поэтическое видение мира прорывается сквозь обыденность — как в это ясное и тихое июньское утро, всё в каплях животворной росы:

 От лугов прохлада и медвяный дух.
 Выгоняет стадо молодой пастух.

 Рядом с ним девчонка — тоньше василька:
 Белая юбчонка, лёгкая рука.
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
           Ласковое утро, и со всех сторон —
           Голубое небо, златотканый звон!

       Это Царь-Солнце, могучее светило, «златотканым звоном» своим приветствует юного пастуха и его подругу. Любите, трудитесь, молодые! Счастья вам, радости на многие лета! Ведь пока живы любовь и труд, не сгинет земля Русская.   
 *     *     *
           Тугие строчки  стихов Вадима Квашнина бурлят ярким и яростным жизнелюбием. Поэт умеет видеть мир и восхищаться им. В его поэзии отчётливо слышится рубцовская нота: та же боль за Россию, та же русская интонация, те же ритм и рифма. Но закваска своя, квашнинская. Читаешь — и хмелеешь.
 Путь Вадима Квашнина, поэта-землепашца, с первых шагов пролёг по русской равнине. Его связь с родной землёй — корневая, кровная, неразрывная. 

 И рассвет с несерьёзною хмурью,
 И недолгая праздность дорог.
 Мягко щурится небо лазурью,
 Тихо греются травы у ног.
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 И тебе за ушедшее лето
 Будет время подумать всерьёз:
 То ли волей отцовских заветов,
 То ли сам в эту землю пророс?
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 Здесь рождённое сердце впитает
 От лесных и пшеничных корней.

 Такие строчки нельзя выдумать: ими нужно жить. Поэзия Вадима  — это его судьба. Потому — прочувствованные, западающие в душу слова печали и боли о родном, потерянном:

 Признайся под небом свинцовым,
 Глотая Отечества дым, —
 То поле, что было отцовым,
 Да разве не стало твоим?
 Хлебнувшее страха и боли… 
 Виновное — вашей виной…

 Сергей Есенин, предвидя послереволюционные изменения в жизни крестьян, с горечью писал: «Я последний поэт деревни…». То же чувство в стихах Квашнина, певца «постперестроечной» сельской жизни:

 И вот я здесь, права была молва,
 Что умер дом. Какое запустенье!
 И сразу безнадёжные слова
 Слагаются в одно стихотворенье.
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 Одна только дверь не закрытая,
 Холодная печка не топлена,
 Пустынна, как жизнь позабытая…

 Как тут не поверить, что история развивается по спирали: один поэт написал горькие строки о русской деревне в начале века, другой — в конце его…
 *     *     *
 Люблю наблюдать со стороны за Вадимом Квашниным. Это не хлюпик в очках, а пахарь земли Русской. Он всегда погружён в свои мысли, даже когда кругом все веселятся. Он всегда налит земным притяжением.
 Лукерьино — это его поле, его русская земля, которую он вспахивает и с любовью переливает в свои строки. И она щедро одаривает его — не только земными плодами. Вот он держит в руках перед людьми три дымящихся каравая. Это первая книжечка стихов «Русское поле», позднее — «Доставшийся путь» и последняя — «Я — бродяга». Во всех трёх нам представлен непростой мир поэта, полный красок и оттенков, радости и боли, жизненных будней и большой мечты.
 Помню, как-то выходили мы из подъезда дома его сестры, и там, где стоит мусорный ящик, увидали груду сваленных в кучу книг. Были выброшены Блок, Есенин, Маяковский, Твардовский. 
 — Интересно, а какие они себе книги оставили? — вздохнул он, оттирая томики от пыли и складывая в свой пакет.
 — А может, ничего не оставили, — высказал я догадку. — Просто очистили место под компьютер. Он для них теперь важнее книг.
 Вадим зло сплюнул.
 Мы долго шли молча. Вадим — чуть впереди, крепко прижимая к груди стопку спасённых книг.

 *     *     *
 Вадим Квашнин, безусловно, самый мощный, самобытный поэт Коломенского края за всю его историю. Как сказал Федерико Гарсиа Лорка: «Когда ещё родится — и родится ли? — такой андалузец?» Уют родного Лукерьина, бесконечные просторы коломенских полей, леса и древние сёла — всё это отразилось в его напевных стихах. Дело даже не в многочисленных публикациях и наградах, которые стяжали ему достойную славу. Дело в удивительном таланте, данном от Бога.

      

 *     *     *
 Привет, деревенское лето!
 Пришло! А начавшись едва —
 От солнца большого и света
 Блестит и трава, и листва!

 В лесу — там кукушка кукует,
 Трещит на лугу коростель.
 От радости сердце ликует,
 От самого неба — досель!

 Гуляй! Деревенская воля!
 И в солнечный яркий рассвет
 Я крикнул в открытое поле:
 «Кукушка, а сколько мне лет?!.»

 Мне десять — она куковала…
 И сердце стучало в груди,
 А сердце в груди ликовало:
 Мне десять, и жизнь — впереди!

 Года прокатились покато,
 То жёрновом, то колесом.
 Как жил я? Счастливо, богато?
 Я жил, и спасибо на том.

 Эпоха меняла эпоху.
 И что мне собой дорожить?
 Спрошу — между выдохом, вдохом:
 «Кукушка, а сколько мне жить?»

 Я думаю, что угадает,
 И сердце, как в детстве, замрёт.
 Как в детстве я верю, что знает,
 А сколько — сейчас пропоёт…


























 Русская  равнина 
                Родина моя, равнина…
                Анатолий Передреев

 Бесконечно долга,
                бесконечно протяжна равнина
 И куда ни иди, и куда ни смотри, без конца
 Это серый песок, да сырая тяжёлая глина,
 Да земельного цвета святая усталость лица.
 От великих скорбей
                её серых холмов колыханье,
 От великих утрат —
                в землю вросший обугленный крест.
 Ни кудесник, ни бог,
               здесь не властно ничьё волхованье,
 Здесь не властен ничей,
                без конца указующий перст!
 Оглянись на закат,
                там копились враждебные рати,
 Посмотри на восток —
                ни одна не прошла стороной…
 Спит тревожно земля,
                как над сыном склонённая мати.
 Перед кем? Перед чем?
                Со своей неотступной виной.
 Ну а эта вина, что тяжёлые, в голос, рыданья
 Из далёких — родных, и сегодняшних —
                близких глубин
 Все на душу легли
              неподъёмным пластом состраданья.
 Ты его пронесёшь,
                как законный наследник и сын.
 Ты как должно
             возьмёшь её вечную тяжесть на плечи,
 И пройдёшь, не таясь,
                не считая нелёгких шагов,
 Её тьмой вековой,
                её внутренним светом высвечен
 В запредельную даль,
                в золотое сиянье веков…
 Но и там, впереди
                бесконечно протяжна равнина.
 Никогда не избыть, никуда не уйти… без конца
 Это серый песок, да сырая тяжёлая глина,
 Да земельного цвета святая усталость лица.               















 *     *     *
 Завтра я, верно, пойду и добуду енота.
 Если не я, то добудет удачливей кто-то.
 Тёмного пса, но уже с неживыми глазами,
 Мёртвые ягоды плачут простыми слезами.
 В звёздную ночь и громаду плывущей Вселенной
 Что там живого пою я о жизни мгновенной?
 Чёрный мальчишка измечется ночью в капкане,
 Трос изжуёт омертвелыми злыми губами,
 Трос не поддастся, и серое утро наступит,
 Кто-то придёт. И за шкуру покой себе купит.
 Будет кормиться кусками недолгого хлеба
 С запахом ночи и жуткого серого неба.
 Время забвеньем жестокие души врачует.
 Сука вернётся и мёртвого сына почует,
 Горем немым изольётся в пустыню Вселенной.
 Что там живого пою я о жизни мгновенной?               













 *     *     *
                Живём, поколе Господь грехам
                нашим терпит.
                Владимир Даль. «Пословицы
                русского народа»

 Лес пустынен, пройду не спеша,
 Тихий шорох и шум листопада.
 В этом мире прозрачном душа
 Своему одиночеству рада…

 Выстрел гулкий, почти что в упор!
 Визг и выстрел второй, но поглуше.
 Всё понятно, кабанчик «дошёл»,
 Подфартило кому-то, послушай.

 Затрещало вокруг, взорвалось,
 Что там шорох и шум листопада?!
 Прямо мимо меня пронеслось
 Вепрей диких хорошее стадо.

 Захотел посмотреть — кто стрелял?
 И под елью застыл себе — нате —
 Я блаженного Борьку узнал —
 Чернотроп, а он в белом халате…

 Я под елью застыл, не дыша.
 Слышу — плач, наподобие стона,
 Вижу — слёзы текут по щекам,
 И привиделось — плачет икона…

 Только знал я — пахал он, как вол.
 К жизни так он — всерьёз-понарошку.
 Но представил я скобленный стол —
 Лук, укроп да пустую картошку…

 Я ушёл, я не слышал себя,
 Я ушёл, я не смог бы иначе.
 Я не видел — подсвинок, свинья? —
 Будет, Борька, твой стол побогаче!

 Лес хлестал по лицу и рукам,
 Я не чувствовал боли и тела,
 Градом слёзы текли по щекам,
 И душа — вся от счастья — звенела!

















 *     *     *
 Ямщик, не гони лошадей!
 Мелькают высокие травы,
 Деревни и лица людей
 Твоей необъятной державы!

 Здесь столько лихих прокатилось!
 Здесь столько таких пронеслось,
 Снискавших великую милость, —
 Наколотых в избах на гвоздь!

 России до боли знакомо,
 До боли знакомо уже —
 Ведь все поколения Дома
 Стояли на том рубеже…

 Ямщик! Это вечное — Поле!
 Колёса врастут в колею.
 Стихии — Работа и Воля
 Здесь волю диктуют свою.

 Россию в далёкие дали —
 Ни палкой, ни пряником гнать…
 Хрестьяне стоят, как стояли,
 Как прежде умели стоять!





 *     *     *
 Насмотрись на стернистое поле,
 На зелёный берёзовый лес,
 И пойми, что работа и воля
 Вековечно соседствуют здесь.

 Но они-то об этом не знают
 И терзают друг друга больней.
 Здесь рождённое, сердце впитает
 От лесных и пшеничных корней.

 А вот в дизельном гуле и дышит,
 Да и бьётся как будто ровней,
 Но однажды поймёт и услышит
 Звуки диких, глубинных скорбей.

 Что за плугом они цепенеют,
 Что и в сердце сужают круги,
 И холодные руки немеют,
 Выжимая свои рычаги.

 Остановишься, выехав с поля,
 Отвалив неподатливый пласт,
 Это только работа, а воля —
 Сколько хватит прикованных глаз…





 *     *     *
 И рассвет с несерьёзною хмурью,
 И недолгая праздность дорог.
 Мягко щурится небо лазурью,
 Тихо греются травы у ног.

 Через час сумасшедшее лето
 Уведёт трактора в борозду.
 Она кончится осенью где-то
 На холодном предзимнем ветру.

 И тогда — нетерпимая мука —
 Недопахан останется клин.
 Постоишь перед долгой разлукой,
 Помолчишь с ним один на один…

 И тебе за ушедшее лето
 Будет время подумать всерьёз:
 То ли волей отцовских заветов,
 То ли сам в эту землю пророс?










 *     *     *
 На родину в даль заповедную
 Вело меня чувство незрячее,
 Вела меня боль безответная,
 Несла меня песня горячая.
 Не гостем гостил, не хозяином,
 Но стлались дороги по званному
 И вольно паслось по окраинам
 Коню моему деревянному.
 Но здесь он остынет, отпляшется,
 Один постоит у обочины,
 Оборотится, окажется
 Избою, кругом заколоченной.
 Одна только дверь не закрытая,
 Холодная печка не топлена,
 Пустынна, как жизнь позабытая,
 Просторна, как песня раздольная.
 Сиреневой думой печалишься,
 Моею ли песней согреешься?
 От этих ли звуков наплачешься?
 На этого ль гостя надеешься?               








 Ветер поэзии

 Ну, вот и всё, жизнь встала на места,
 Уже ничто не жжёт, не лихорадит.
 Так отлетает медленно с куста
 Последний лист и с мокрым ветром ладит.

 И ладит с этой мокрою землёй,
 Где и ему истлеть пора настала,
 Так лажу я со всей моей семьёй
 И, поправляя дочке одеяло,
 Растерянно и медленно гляжу,
 Как выросла она и возмужала.

 И я себя, бездомника, сужу,
 Душа чего же лучшего желала?

 Ведь сладок этот родственный покой.
 Прямые тени в комнате под вечер.
 Но давит душу ветра встречный вой,
 Внезапные пронзительные речи
 Прошелестят серебряной травой,
 Подхватят лист, и с ним взметнутся снова,
 И понесут над мокрою землёй
 Заветное, трепещущее слово.

 А стихнет всё, тому листу лететь
 К родной земле и больше не подняться.
 Так мне за этим ветром не успеть,
 Но невозможно в нём не оставаться.
 *     *     *
 По водной глади плавай и кружись,
 Роскошно-яркий селезень, вкруг утки.
 В твоих зрачках испугом стала жизнь,
 И ей в них жить осталось ровно сутки.

 За эти сутки синяя вода
 Не раз изменит цвет первоначальный:
 То станет тёмною под грузом пуха-льда,
 То жёлтою, то розово-печальной.

 И синей станет всё же, наконец,
 Особенною, синею, прощальной.
 Тогда пора, взлетай, слепой гонец
 Тоски своей немой, тоски случайной.

 Твой ровный и размеренный полёт
 Над синим лесом сосен и строений
 Тебя, как часто прежде, унесёт
 Совсем в иную сферу измерений.

 Так гасни неизбежно, летний день,
 В неутолимых красках созерцанья.
 В одну сольётся сдвоенная тень,
 В одно сольётся разное дыханье…

 По водной глади плавай и кружись,
 Роскошно-яркий селезень, вкруг утки.
 В твоих зрачках смятеньем стала жизнь,
 И ей в них жить осталось только сутки.
 *     *     *
                Н. Рубцову

 Белые сумерки крались
 Слушать твоих журавлей.
 Где-то они затерялись
 В долгих просторах полей?
 Где-то махали им руки,
 Где-то им плакали вслед,
 В долгие годы разлуки,
 В бездну непрожитых лет.
 Где-то слагали им речи,
 Где-то, приняв за гусей,
 Рьяной свинцовой картечью
 Резали золото шей.

 Жизнь, полетевшая краем,
 Жалость исторгнет на миг.
 В сильную, взмывшую стаю
 Вклинится шепчущий крик:
 «Горькой бедой и любовью
 Вам без меня уж грести».
 Сильные крылья изноют,
 Сильное сердце простит.






 *     *     *
 Ничьих стихов давно не открывал,
 Казалось, плыл своими берегами.
 Казалось, о своём в поля молчал
 Высокими и чистыми словами.

 Казалось, жил без лишней суеты.
 По совести и долгу, не иначе.
 …Однажды мне «Зелёные цветы»
 Негаданно открылись наудачу.

 И понял я — среди моих дорог,
 Среди покоя вечного боренья
 Я душу чище выразить не смог
 Ни в жизни, ни в стихотворенье…















 *     *     *
 Поздняя осень, прозрачные лужи.
 Ясное небо — к морозу и стуже.
 Хмурое небо — к ночному дождю.
 Я никого и ни в чём не виню.
 Всё я обдумал, и молча шагаю,
 Новым патроном ружьё заряжаю.
 Выпало время, надвинулись сроки.               
 Молча шагаю по грязной дороге.
 Близко осталось — до этой ветлы…
 Дали — прозрачны, и мысли — светлы…
 С севера ветром холодным подуло.
 Тихо завыло ружейное дуло.
 Мысли ломались и падали вниз…
 …Откуда он взялся и выскочил — лис?!
 Надо же, яркая выпала карта,
 Сердце толкнуло восторгом азарта,
 Сердце толкнуло восторгом забытым…
 Лис притворился, наверно, убитым.
 Ярким в глазах моих пламенем плыл,
 И неподвижным я камнем застыл.
 Бездной летящей над миром вращался.
 После стемнело, и я возвращался
 (В лужах ледком покрывалась вода)
 Той же дорогой, что шёл я сюда.               





 *     *     *
 Ну вот, душа, сюда тебя звало,
 И так звало — ни сговору, ни сладу.
 Но отчего так холодно, так зло,
 Так неуютно пристальному взгляду?

 Всё запустелое, оставленное тут
 В своём упрёке нам не раздвоится.
 И скоро в зыбкой памяти начнут
 Всплывать и исчезать живые лица.

 Но всё же жди угрюмо, тяжело,
 И ты услышишь явственно и зримо:
 Твоя земля их давнее тепло
 Ещё хранит почти невосполнимо.

 Что в ней живут и прошлые года,
 Соединяясь с сущим многозвенно.
 С благодареньем ли, с упрёком — навсегда
 Она о нас забудет постепенно.               









               
 *     *     *
 И вот я здесь, права была молва,
 Что умер дом. Какое запустенье!
 И сразу безнадёжные слова
 Слагаются в моё стихотворенье.

 Жестокая молва, но я благодарю
 Тебя за неизбежное свиданье,
 За то, что здесь стою и говорю,
 Но говорю себе не в оправданье.

 Пусть всё, как есть. Но только будет жив 
 И этот дом, и жидкая ограда
 Вокруг роскошно брошенного сада,
 Поросшего скоплением крапив.

 Пусть всё, как есть.
                Но русская душа!
 Во все века способна только ты
 Прочувствовать со страхом и понять,
 Как дорого до жуткой немоты
 То, что уже успела потерять!








 Похороны деда

 У могилы стоял, это первое помню, что было.
 Но подняли потом, и смотрел я с грузовика,
 Как волна за волною людская туда проходила.
 От сырого суглинка непонятно слабела рука.

 Мне какая-то женщина в руку ту землю вложила.
 Подвела к её краю: «Там дед твой, землицу-то брось», —
 Она тихо сказала, и сразу ей губы скривило,
 Задрожало лицо и глаза промочило насквозь.

 Это первое помню, как твёрдые комья стучали.
 Ни отца и ни мамы, отодвинутый чьей-то спиной,
 Как горячие губы горючие слёзы глотали
 И горела рука, и стоял я один, как большой.















 *     *     *
                Олегу Кочеткову               

 За короткую жизнь передумаем многие думы.
 И в пустых разговорах
                ответим не раз невпопад.
 По дороге домой от весёлых забот и угрюмых
 На одной из развилок
                посмотрим вперёд и назад.
 Остановимся здесь, у огромного вещего дуба,
 Что один — и веками взирает на эту юдоль,
 И вбирает листвой, и корнями,
                и мякотью луба
 Вот уж сколько веков накопляя
                и радость, и боль.
 И ему средь дорог необъятного отчего края
 Почитаем за честь, неизменно встречая в пути,
 Поклониться за то, что умеет хранить, отдавая,
 Поклониться на все…
                и к родимому дому пройти.










 Дом

 Так хорошо, что дом их у шоссе.
 Бывают утомительны дороги,
 Как мёртвые очерченные слоги —
 Вдруг в голову полезут скопом все.

 И хорошо, что в нём отец и мать
 В своём родном и странном постоянстве.
 Что, кроме мыслей тягостных,
                в пространстве
 У них одна святая доля — ждать.

 Войду я, всё умея понимать,
 Они за стол усадят и не спросят —
 Куда меня, какие ветры носят?
 Их разговор продолжится опять…

 И я среди гостей-родных молчу,
 В кругу их разговоров отдыхаю.
 И ни о чём своём не вспоминаю.
 И ничего другого не хочу.      









 *     *     *
             Когда устанешь от земли…       
                Анатолий Передреев

 «Когда устанешь от земли»,
        Потянет камнем в воду.
 Очнись, глаза свои протри
        Навстречу небосводу.
 Земля в немое забытьё
        Теплом прохладным дышит.
 Как ты — от тяжести её,
         Она тебя не слышит.
 Струит к плотам осенних туч
         Волнистое мерцанье.
 И воздух тонок и пахуч
         От тёплого дыханья.
 Молчи, замри и не дыши:
         Вода землёй согрета.
 И отражает камыши —
         Сухие стебли лета.
 И загорается светло,
          И ты горишь без стона.
 Своё последнее тепло
          Струит земное лоно.







 *     *     *
                Виктору Мельникову               

 А на пруду ещё остался лёд,
 От берегов протаял к середине.
 Судьба, осуществляя поворот,
 Оставит часть души на этой льдине.

 Уйдёшь к высокой цели, без прикрас,
 В себе ты станешь истовей и строже,
 Но всё ж тебе покажется не раз
 Оставленное ближе и дороже.

 Оставленное здесь, среди воды
 Глядит и тает, мучая сознанье
 Жестоким смыслом вечной правоты
 Всего, что есть вот в этом мирозданье.













 *     *     *
 Ты это знаешь, тихая река:
 Качнулся поплавок, ушёл под воду,
 И чья-то боль на острие крючка
 От берегов метнулась к небосводу.
 Ты это знала, трудная душа:
 Здесь жизнь течёт в заботах на потребу.
 Святая боль от плуга и ножа,
 Как по судьбе — по времени и хлебу… 





















 *     *     *
 Оглянись, святая простота,
 Жизнь не перепишется сначала,
 Канули, как с чистого листа,
 Старые забытые начала.
 Канули в пустой водоворот…
 Растворились облачные выси.
 И молчат в тени твоих забот
 Горькие, обруганные мысли.
 От тебя дороги не найдут,
 Никнут без надежды и опоры.
 Срок настанет, тихо опадут
 В тёмные пустые коридоры.
 Не проступят с чистого листа,
 Проплывут высокие — высоко.
 Отзовётся эхом пустота,
 Что на том, как в этом, одиноко…













 *     *     *
                О, Русь моя! Жена моя!
                До боли нам ясен долгий путь!..
                Александр  Блок

 Были, были манящие очи!
 С белых плеч опадала коса, —
 Всё сгорело в холодные ночи,
 Всё туманом ушло в небеса.

 А он звал твоё белое тело
 С неуёмною жаждой юнца.
 Пусть увидит, как ты поседела,
 Пусть досмотрит твой стыд до конца!

 Пусть безрадостным сердцем очнётся
 На кострище великих равнин.
 Он один никуда не вернётся
 Без твоих отгоревших седин.

 У степного далёкого брода
 Дотлевает твой взор и коса.
 Перед сумрачной гранью ухода
 Он молчит, отпустив голоса…               







 *     *     *
 Восславлю Рубцова и Блока,
 Но ритмам своим подчиню.
 И станет душе — одиноко,
 Потянутся руки — к огню.

 Опустятся сильные плечи,
 Пойду напрямик, наугад,
 Безверием души калеча,
 Всеверию личному рад.

 И слог мой — от моря до моря
 Наступит в пустой океан,
 И здесь обострятся до горя
 Глазницы зияющих ран.

 От холода руки застынут,
 Я холод терпеньем уйму,
 Велик, беспощаден, воздвигнут,
 Наверное, всё же пойму:

 Тому, что крутилось — крутиться,
 А в ступе воды не толочь…
 Не станет по зову слезиться
 Луною угрюмая ночь.               





 Русь за окном
                21 декабря 1986 года
 Да здравствуй, постылой судьбою храним!
 О мёртвых ни слова, но мне отмерцало:
 Довольно над пепельным нимбом твоим
 Живого и мёртвого слова звучало.

 С холодным волненьем внимал я живым,
 Презрением чёрствым речам откликался.
 Словутный, над Русью парил Серафим.
 Дай Бог, что ты есть, и дай Бог, чтоб остался.

 Сюда было много и разных дорог,
 Отсюда, казалось, одна исходила:
 Забудь своё имя, почивший пророк,
 Грядут ураганы, забудь своё имя.

 И этой могучею силой влеком,
 Я молча уселся в твой поезд железный.
 Уехал. И ехала Русь за окном
 В мой вечный приют за оградой облезлой…

 У синей ограды плыло пеленой:
 Зима. И железных венков шевеленье.
 Здесь кто-то курил и ходил надо мной,
 В ночи ожидая моё возвращенье.

 Мне близко всплывало в белеющей мгле
 Живое лицо и плыло по дороге,
 Наверно, последних на этой земле
 Своих размышлений о жизни и Боге.

 Оно уплывало в его забытьё,
 Откуда уже никогда не вернуться
 Сюда, где слепое чадит вороньё
 И тёмные, тёмные коршуны вьются.

 Да здравствуй, постылой судьбою храним!
 Мы молча уселись в свой поезд железный.
 Проехали прошлым, вернулись — к живым
 На вечный покой за оградой облезлой…



















 *     *     *
 Когда ни солгать, ни слукавить,
 Ни радужным взором взглянуть
 На ту — неизбывную память,
 На этот — доставшийся путь.
 Признайся под небом свинцовым,
 Глотая Отечества дым, —
 То поле, что было отцовым,
 Да разве не стало твоим?
 Хлебнувшее страха и боли…
 Виновное — вашей виной…
 Тебе ли бежать твоей доли,
 Тебе ли гадать об иной?               

















 *     *     *
                Мамай со всем царством идёт в землю
                Рязанскую против меня и тебя, Ягайло
                также: но ещё рука наша высока,
                бодрствуй и мужайся!..
                Олег Рязанский               

 И двинулся грозный Восток,
 А Запад — на встречной
                стремнине.
 Сольются в бурливый поток,
 Сметут, что лежит в середине.

 Блистают удары копыт,
 Тугих арбалетов пружины.
 А Русь против Руси стоит,
 Распалась на две половины.

 Москва — белокаменный звон!
 Рязань — золотая столица!
 Святые хоругви знамён.
 Скуластые смуглые лица.   

 Победа — в тяжёлой руке
 Молима небесною дланью.
 Стояли полки на Оке.
 Дружина — в лесах под Рязанью.

 К шатру подбирался восход.
 Пылала заря огневая.
 — Обнимемся, спробуй вперёд
 Тяжёлые орды Мамая…

 — Ты тоже меня не вини,
 Твоя — невозможная плата.
 Останься и Русь сохрани.
 По праву названного брата… 

























 Знамя и слово

 Широкая длань тяжело выбирает орало.
 Над Русской равниной               
                когтисто кружит вороньё,
 На Русской равнине призывно труба прокричала
 И стяги взметнулись — за древнюю волю её.
 Они наплывают — литые кровавые зори,
 И лик светозарный
                под яростным ветром распят,
 Вся нечисть слетелась,
                беснуется в бешеном оре,
 Кривые мечи о святые хоругви звенят!
 Очнись и откликнись на голос священного зова,
 Литавры, и бубны, и гусли, играйте «поход».
 Рыданьем и кликом певучее русское слово
 Тебя, как и прежде, под эти знамёна зовёт!














 *     *     *
 Спокойно! Не всё проиграли —
 Одну из нечислимых битв.
 Держава в обломках из стали
 В огне пораженья горит.

 Отчизны родные обломки
 Мы вновь переплавим в штыки.
 Спокойно, собрали котомки —
 Взвода, батальоны, полки!

 А грозно глядит исподлобья
 Востока и Запада рать.
 Уткнулись в свои неудобья
 И некуда нам отступать.

 И мы  — под угрозой вторженья.
 Эпоха вторженьем грозит.
 Но сердце на дне пораженья
 Спокойно и сильно стучит!               










 *     *     *
 Россия! Ни крика, ни вздоха,               
 Ни слова упрёка судьбе.
 На отчих полях и дорогах
 Нас мучает боль о тебе.

 Той болью сыновнего права
 Полна мать сырая земля,
 Полынная горькая слава   
 И вечная доля твоя.   




















 К  Родине

 Смотри — прошли, раззвездились во мгле.
 С живой землёй подошвы отдирали,
 Горели праздной думой на челе,
 Всю боль твою за боль не принимали.

 Но отгорели в призрачном венце,
 Травой забвенья рвы позарастали.
 Их мёртвый свет всего лишь мёртв в конце,
 Он только мёртв, был мертвенен в начале.               
















 Океан
 
 Вода и каплями стекает в океан
 По всем доступным её земным каналам,
 Из всех низин, со всех лугов и скал,
 Лишь повинуясь зовам небывалым.

 Но звали из немыслимых глубин
 Они и нас виденьем просьб случайных,
 Как будто вспоминал он, что и мы
 Желаний плод его — забытых им и тайных.

 Ему не знать, что рвётся связь времён!
 Но в миг прозрений, против злобы скопищ,
 Нам в знак беды, нам в знак протеста он
 На берег наш выбрасывал чудовищ!    















 *     *     *
 Моська злобно пеняла Слону
 (И в азарте кидалась под ноги)
 На большую слоновью вину
 И на трудности вечной дороги.

 А когда её пыл угасал,
 Упадала в дорожную глину.
 Он её из-под ног поднимал
 И сажал на широкую спину.

 И она со своей высоты
 Равнодушно всему удивлялась,
 А однажды у ветхой стены
 На богатом базаре осталась.

 Здесь крутилась у всех на виду,
 И у каждой пустой табуретки
 Находила приют и еду,
 Первосортно мясные объедки.

 Время шло — в прошлогодние сны
 Тот базар отшумел и растаял.
 Свою Моську у ветхой стены
 Без тычков и объедков оставил.

 Только голые стены одни.
 Будто бы не спала, а проснулась.
 На дороге на целые дни
 В виноватый калачик свернулась.

 Ночью встанет и выйдет гулять
 В горизонты, известные Богу.
 Поскулить, позевать, побрехать
 На Луну и большую дорогу.      

























 О нашей жизни
                Брату Николаю

 О чём грустить, брательник виноватый?
 О чём же нам потерянно грустить?
 О жизни ветреной, пустой и бесноватой,
 А чем-то даже лучшей, может быть.

 Но вот река, рекой дойдём до дому,
 Как ей не течь — ни в сторону, ни вспять,
 Так в нашей жизни служим мы живому.
 Чего ж ещё нам лучшего желать?

 Навстречу, наплывая из деревни
 И разгораясь, будто некий свет,
 Повеет песня исповедью древней…
 Такая редкость наших быстрых лет.

 Друг друга мы проводим и вернёмся.
 Прощаясь, наконец, в последний раз
 Друг другу виновато улыбнёмся:
 Всё ж та, шальная, видно, не для нас…








 *     *     *
 Вокзал сигналил редкими гудками,
 Я шёл на эти звуки в тишине.
 Могильный холм с нависшими кустами
 Молчал о бренной жизни на земле.

 За ним грустил в своей прозрачной думе
 Церковный двор — весь в матовой пыли.
 Его детина в джинсовом костюме,
 Хромая, мёл лениво за рубли.

 Небесный свет, блистающе горя,
 Дрожал над золотыми куполами.
 Держала церковь белыми крестами
 Последний луч сгорающего дня.

 Печально так, как будто кто обидел,
 Закатный свет мне, верно, говорил:
 «Ты в этом городе не всех своих увидел,
 Но, слава Богу, никого не хоронил».               










 *     *     *
                Господи! Что есть человек?..
                Псалом 143 Давида

 «Господи! Что есть человек?..
 Человек подобен дуновению,
 Дни его — как уклоняющаяся тень».

 Господи! Услышь его моления!
 Господи! Пошли ему спасение,
 Зря его в его печальный день.

 Высота Твоя — летящий пламень!
 Но уклоняющуюся тень не иссуши.
 Ибо на месте том проступит тёмный камень,
 Таящийся во дне его души.               















 *     *     *
 Приоткрылись литые ворота.
 Из-за них проскользнули лучи
 И отпрянул невидимый кто-то,
 Обронил золотые ключи.

 И упали они из просвета
 На юдоль, а из ноющих ран
 От земли переливами света
 Поднимался прозрачный туман.

 Поднимался к высокому стану
 Золотые ворота открыть.
 И к живому ещё океану
 Самым радужным облаком плыть!















 Огонь  безверья

 Но тихий в бурю, грозный в тишь,
            от жертв зверея,
 Зачем ты есть, зачем горишь,
             огонь безверья?
 А он уставился в меня
             и смотрит уже.
 Я знал — от этого огня
             сгорают души.
 Сгорают ярко и легко,
             без слёз и криков,
 И бродят сотни чудаков —
             бездушных ликов.
 И всё же с ними был и я,
             их сном пленённый,
 Но вышел из того огня
             в него влюблённый.
 Качался мир, и поутру
             свербила слякоть,
 Мне было трудно — на ветру
             огонь заплакать.








  День  уходящий

 Тихий и ветреный, сердце сжимая, тревожа
 Прикосновением мнимым ранимую душу,
 День уходящий, исчезнувший, то ли ты прожит?
 То ли ты выброшен бездной за млечную сушу?
 И растворяясь в ночи по-над звонами света
 Жизни упрямой круги постепенно сужая,
 Таешь и мечешься, ждёшь или ищешь ответа?
 Землю на миг вот такою, как есть, принимая.

 Вслед, а не встречь дорогим, уходящим в угоду,
 Знают живые и помнят пустые глазницы,
 Как по глухому небесно-церковному своду
 Мечутся в поисках света незрячие птицы.
 Явится он и горячие лица остудит,
 Явленный им угасающей волей предмета,
 Видящий их и не знающий, есть или будет,
 Есть и не будет,
                как нет и не будет…               

 







    
 *     *     *
 I
 Тебя родил в излишней неге свет.
 Кормил лучами, губ твоих касаясь,
 Насытившись, руками закрываясь,
 Ты вдруг увидел мир через предмет.
 В пространном равновесии земном,
 Меж сущим и небесными лучами
 Тогда ты был, как космос, окружён
 Плывущими планетами-телами.

 II
 Когда смутилась вещая душа
 Взаимно проникающим круженьем?
 Терзаемая ложным убежденьем,
 Разъединилась, кинулась, спеша
 Познать себя? Но это невозможно
 Среди тревог, увидевших предел.
 Так мизерней, ничтожнее удел
 Того, кто суть разъял неосторожно,
 И мечется в раздвоенном кольце,
 Титан, но раб незнаемой Вселенной
 Своей души — с началами в конце,
 Зависимой, сгорающей, мгновенной…






 Фрагменты
                По рассказу Л. Андреева
                «Иуда Искариот»
 I
 Так душа каменела отвесно,
 Что забытый, отчаялся страх,
 И сжималась колючая бездна,
 И ползла, ощетинясь, в овраг.

 И явилась земная дорога,
 Вся темнее бездонных глазниц.
 Но звала, но клубилась тревога
 И свистала, и падала ниц.

 Но во мраке душа каменела
 И холодные звёзды лились,
 И навязчиво, тупо звенела
 Неживая, застывшая мысль.

 II
 Глухую боль, надрывное смятенье
 Шептали в тьму бессвязные уста
 И с этой тьмой сошло успокоенье,
 Усталость, безразличье, слепота.

 И в этой тьме, раскручивая сроки,
 Всё близкое снедая и круша,
 В немом оцепенении жестоком
 Истлела оголтелая душа…

 Но поздно, тихо, медленно и ало
 С неугасимой верой в чудеса
 Увидели в свершившемся — начало — 
 Сгоревшие нетленные глаза.               



























 *     *     *
 Возьми мою нудную душу,
 Заполни свою пустоту,
 А сердце гвоздями наружу
 Прибей к ледяному кресту.
 И пусть оно в боли изноет.
 Как рвут его птицы в куски!
 Мне легче в желудках вороньих
 Истлеть, чем сгорать от тоски.
 А в них разлечусь я по свету
 И крыльями стану махать,
 Смеяться, что мертвенный пепел
 Не сможет ничто отравлять.
 Но нам, как и всей нашей пище,
 Пища нужна без конца.
 Когда-то я в лодке без днища
 Склюю молодого птенца.
 На иву плакучую сяду
 И кожей его отплююсь.
 На прутиках, выросших рядом,
 С лёгкостью вдруг удавлюсь.
 И жуткое чёрное тело
 Будет качаться, как стон,
 Пугая и чёрных, и белых,
 И розово-бледных ворон.
 




 *     *     *
 А я в думах о чём коротаю бездонные ночи?
 Я ведь истова слова на белом уже не страшусь,
 Но душа моя, странница, что она лучшего хочет?
 Всё-то кажется ей, что я сплю и уже не проснусь.

 Успокойся, душа, ведь в доступности лучших желаний
 Мне уже никогда не найти и себя самого.
 Мир наполнен огнём человеческих мук и страданий,
 Вот и я несвободен от вечных изъянов его.

 Вот и я, отягчённый бедой, что со мной не случилась,
 Несвободный от горя её, потому что живу,
 Вижу там, впереди, или в прошлом? —
                бездонно лучилось
 И сияло огнём, и сияет, но что — не пойму.

 Только лучшим огнём, озаряющим таинство ночи,
 Но, не смея отрыть самый корень звенящего зла,
 Испугаюсь до жути, что истина выколет очи
 В опаляюще-огненной близи, слепая сама!      









 Длань  Господня

 Над пашней и полем кострами горя,
 Взметнулись тугие огни октября.
 Но бешеный ветер не даст им гореть,
 Срывает с них листья — кипящую медь,
 Он мнёт их и гонит в овражную голь.
 Пронзи мою душу, щемящая боль,
 Чтоб, облаком бело-багряным клубясь,
 Летающей бездны она напилась!
 Но радужным бликам недолго летать,
 Но плачет по сыну скорбящая мать.
 От хмурого поля пройдут всполоха,
 Как трещины молний пронзят облака —
 Летящую душу настигнет рука.
 Раздавит и выжмет на нашу юдоль
 Багряные слёзы и белую соль,
 Иссушит, как ветер — овражную голь.
 Прости мою душу. Возьми мою боль…   











 *     *     *
 Слушай, пустое сердце,
 Жизни опора тленной
 Небо, ночное небо 
 Малый виток Вселенной.

 В пропасти, в бездне далей,
 Где планеты в беде одиноки,
 Живы твои начала?
 Целы твои истоки?

 Ночь притворилась глупой,
 В прятки свои играет,
 Синим сияньем лунным
 В белых полях мерцает.

 Радость, спеша согреться,
 С лютой бедой столкнётся.
 Слушай, пустое сердце,
 Сердце живое… бьётся…          



               
               
       



               
 *     *     *
 Я полон жизни, я полон сил,
 Всё мне даётся и получается.
 А голос тихий мне говорил:
 «С отвесных скал легко срываются».

 А мне плевать, а я лечу,
 Глаза горят огнём удач,
 Когда сорвусь и полечу,
 Тогда уж плач, тогда уж плач.

 Но я-то полон свирепых сил.
 А голос тихий мне говорил:
 «Не в этом дело, не в этом суть,
 Что рухнет тело в немую жуть.
 Твои невзгоды, твоя беда —
 Глядишь под ноги и  — никуда…»

 Я не сорвался, я — не лечу.
 Я не рыдаю и не кричу.
 А сердце рвётся о цепь удач.
 Я слышу тихий, усталый плач.

 Когда, казалось, я полон сил,
 Всё мне даётся и получается,
 Чей голос тихий мне говорил? —
 «С отвесных скал легко срываются».   
               
       

 *     *     *
 Чего хочу? К каким стремлюсь вершинам?
 На них, взойдя, сочту тот труд напрасным.
 Весь мир «устроен грозно, но прекрасно»,
 Я в нём ищу его первопричины.

 А в них ищу своё литое слово,
 Мы, раз живя безмерным бытиём,
 Не раз умрём, не раз воскреснем снова,
 И, может быть, для этого живём.

 А для живых во всём несметном мире
 Невысказанных хватит всем начал.
 Мне дорог взгляд не тот, что пел вполсилы,
 А тот, что выразительней молчал.















 *     *     *
 Уныла осень. Ветрено и сыро.
 Источник моей грусти и стихов.
 И существо мне ведомого мира,
 Ты вслушиваешься в шум моих шагов.

 И ждёшь. И неравно тебя тревожит —
 Сильнее — новый день и новый час,
 Душа, которая гореть уже не может,
 Огонь испепеляющий угас.

 Зачем я жду в мои пустые дни
 Тебя, как свет? Войдёшь и станешь тихо,
 И скажешь мне: «Хочу из рук твоих
 Испить из чаши лиха!»            















 *     *     *
 Не грусти так наивно, жестоко,
 Беспокойное сердце не рань.
 Мне бы было с тобой одиноко,
 Длинноногая серая лань.

 А во всём остальном соглашаюсь.
 Да, я часто упрям и жесток,
 Но гляди — безобразную завязь
 Нам скрывает прекрасный цветок.

 Да и я погляжу, удивляясь,
 Что всегда я какой-то не тот:
 Не сберёг драгоценную завязь,
 Не созрел в удивительный плод.

 Но хоть ты не тревожь мои тени,
 Не грусти грустью тусклой, пустой.
 … К тебе в гостюшки — я и Есенин.
 И ещё кто-то третий, живой.










 *     *     *
 I
 Скажи мне, что тебя тревожит?
 Какая дума ум и сердце гложет?
 Быть может, у тебя в душе другой,
 Ещё не близкий, но безмерно дорогой…
 Ты не решаешься, ну что же, я скажу —
 Я не хочу твою любовь делить
 И в слякоть марта хмурый ухожу,
 Чтобы душой немного поостыть.

 II
 А — хмурый март рассеянные тени
 Разметал на хрусткие снега.
 Закачались шаткие ступени,
 Вывели в широкие луга.

 Слушают остывшие дороги
 Горизонтом тающий закат.
 На реке насмешливы и строги
 Голоса играющих ребят.

 Кутается зябнущее тело,
 Как в широких трещинах вода.
 Твоё время или отлетело,
 Или — здесь осталось навсегда?




 Из поездки в никуда

 Колючий ветер дует злей и уже,
 Ты в нём, душою-раною горя,
 Сгораешь вся дотла, а пепел студишь
 Туманами седого октября.

 Но боль огня — пронзительней, чем крик:
 Раздавит и сожмёт в одно мгновенье.
 Терпи её — она жива лишь миг, — 
 Прими её, молясь, как очищенье.

 И ты увидишь новыми глазами —
 Блестит дорога, как сырой канат,
 И стёкла плачут длинными слезами,
 Всё размывая — пепел, крыши, сад.

 И в первый раз, сойдя в холодный город,
 Себя в нём не увидишь, не найдёшь,
 Полюбишь эту слякоть, этот холод,
 И Родиной своею назовёшь.      









               
 *     *     *
 В радужных брызгах сияние,
 Звонкий, искрящийся снег,
 Сказочный лес без названия,
 Твой ослепительный бег.

 Одна в этой белой безбрежности,
 Петляя, смеётся лыжня,
 Радуясь, что неизбежно
 Выбежишь ты на меня.

 Но я постою за деревьями,
 Судьбу ли свою пережду?
 Сугробами, белой деревнею,
 К белому дому пойду.

 Ни сказочных брызг, ни сияния,
 Вот только искрящийся снег,
 И белых берёз изваяния,
 И твой ослепительный бег.









 *     *     *
 Волосы приподняты
 На твоей макушке.
 По лицу рассыпались
 Дождиком веснушки.

 Родинка-смородинка
 Капелькой на шее.
 От твоей улыбки
 На душе светлее.




















 Любовь

 Пока ещё зелёная трава,
 Пока ещё песок такой горячий,
 Пока ещё зовущие слова
 И поцелуй желанный и горчащий, —
 Ты пей его, как мёд из диких сот,
 Хмелея от нахлынувших желаний.
 Ты пей, она потом тебя найдёт —
 Овеянная горечью страданий.





















 *     *     *
 Ручьистые взгляды дарила,
 Пивом хмельным угощала,
 В лёгкие санки садила,
 По звонким дорогам катала.
 Холодной горячей щекою
 К лицу и губам прижималась,
 Тихая вся, под рукою
 Травой-муравою стлалась.
 Но сбылось ли всё, что хотела?
 А горькому горького мало.
 Вьюга ли вдруг отзвенела?
 Меня ли с тобою не стало?
















 *     *     *
 Жалею и молчу. Мучительней и суше.
 Но этим слов и взглядов не вернёшь.
 И почему-то всё страшней и глуше
 Боюсь я, что однажды ты умрёшь.
 И я ночами мысли той пугаюсь,
 Скрипя зубами в тяжком полусне,
 Кричу я и от крика просыпаюсь,
 И понимаю — всё приснилось мне.
 И подхожу к окну, и ночи внемлю,
 Для страха непонятней нет причин…
 Из мрака свет выплёскивает время,
 Как ветер — кровь с мертвеющих осин.      
















 *     *     *
 Сырая тяжесть выбеленной мглы.
 Остылость. Отчуждение. Молчанье.
 Необъяснимой скорби и вины
 Ещё не срок, уже не ожиданье.

 Всё разрешили трудные слова.
 И долго в мокром воздухе упругом
 Смотрели вниз пустые дерева.
 Смотрели в высь, свисающую кругом.




















 *     *     *
 Я не верю, что ты — чужая.
 Просто забыла адрес.
 Или сломала руку?
 А может быть, плохо
 Работает почта?

 Я так думаю. Глупо.
 Руку ты ломала два раза,
 Адрес забыть не могла,
 Часто раньше писала.
 И мучительно то,
 Что исправно работает почта.

 Почтальон, добрый татарин,
 Каждый раз, когда видит меня,
 Опускает голову.
 И я понимаю, что ты — чужая,
 А я дорожу прошлым,
 Которое ты забыла.










 Встреча
 
 Но кто это, Господи, Лена?!
 Озноб поцелуя пронзил.
 Во власти случайного плена
 Себя самого позабыл.

 А помнил другие восторги
 Вот этих мерцающих глаз.
 Забылись? поблёкли? умолкли? 
 Но что так, и где вы — сейчас?      




















 *     *     *
                Н. А.
 Не помню, это был глубокий вечер? 
 Или сиянье утреннего дня?
 Я уронил на трепетные плечи
 Свой поцелуй, и медленно войдя
 В тебя, дитя восторга и порока,
 Сомкнув руками чувственную грудь,
 Почувствовал — кончается глубоко
 Всё на земле! Но глаз не отвернуть
 От глаз остекленело дервеневших,
 Порхавших ярко пламенным огнём!
 Восторженных, прекрасных, сумасшедших,
 Искристых ночью, сумеречных днём.
 Нас друг о друга волнами качало.
 Я с неуёмной жаждою юнца
 Горел, а догорала ты с начала —
 С начала, без начала и конца…












 *     *     *
 Расстаться со мною хотела,
 Уехала, но не смогла…
 А время уже отлетело,
 И пропасть меж нами легла…

 Мы встретились солнечным летом,
 И я тебе всё объяснил.
 Конечно, жестоко об этом —
 Ну, то, что другую любил…

 А ты причитала, рыдая.
 (Все губы от слёз солоны),
 Что любишь волшебные взгляды
 И что неразумные мы…

 Но время течёт безвозвратно,
 Былое покрылось быльём.
 Как нет нам дороги обратно,
 Так нет нам дороги вдвоём.

 Расстались, и быстро помчалась
 И дней и ночей карусель.
 Сноровисто и улыбаясь,
 Другому ты стелешь постель.

 И он ненасытно и грубо
 Тебя безраздельно берёт.
 Целует зовущие губы,
 Кусает распахнутый рот.

 Имеет подвластное тело,
 Совсем позабыв про слова…
 Расстаться со мною хотела,
 Уехала, но не смогла. 

 Другой засыпает, а взглядом
 Меня ты притянешь к себе…
 Сияйте, волшебные, рядом!
 Пылайте, безумные, все!




















 *     *     *
 Влюблённых мир сужается до глаз.
 Волшебных и сиятельных улыбок!
 Вначале было Слово!
                Но ошибок
 За ним — от Сотворенья до сейчас.

 Взаимной нежности огромный мир
 Наполнен музыкальными словами!
 Восторгом встреч!
                Но слово — твой кумир —
 Однажды хлёстко встанет
                между вами.

 Неосторожно ты, слуга, палач,
 Его произнесёшь, достанет духу…
 Разрушишь всё, и —
                льётся горький плач,
 Не явленный ни голосу, ни слуху…











 *     *     *
 Знать, нас злая судьба развела
 И закончила жизнь нашу адом.
 В дорогие мои времена
 Не смотри ненавидящим взглядом.

 Ну а всё, что сумели успеть,
 Да связует нам добрая память —
 Об ушедших годах не жалеть
 И оставшимся дням не лукавить…               




















 Рассказ попутчика

 Девять лет я уже на гражданке.
 Неспокоен мой бешеный пыл.
 К молодой черноокой цыганке
 Я однажды по пьянке вкатил.

 Не вкатил — за забор — и по стенке.
 Мне сама обозначила путь.
 Еле влез, но полковник Карпенко
 Нас учил: вы — вперёд! Как-нибудь…

 Это был удивительный вечер,
 Небо в звёздах, в прихожей — халат,
 Я вошёл, но поднялся навстречу
 Мне какой-то «прикинутый» «брат».

 Я застыл, а она на постели —
 Губы алые, груди торчком.
 Извиняясь, ну что, в самом деле,
 Я прикинулся пьяным «бычком».

 Но он ринулся, рьяный бычара.
 Усмирить его бешеный пыл
 Взял я нож. Чтоб уйти от «базара»,
 Обозначил я, но не вонзил.

 Мне что «хата», что «кича», что «вечность»,
 Мне что «стенка»… А что мне «пятак»?
 Я отвечу, конечно, отвечу
 Я за всё, всё, что сделал не так…

 Он схватил моё острое жало,
 Это лезвие целило в грудь,
 Но хотел я уйти от «базара»,
 Что мне стоит его повернуть?

 Он отдёрнул бы грешную руку,
 Я ударил бы несколько раз.
 Он без слёз, и без слов, и без муки
 Улетел — на Луну и Кавказ.

 Там ходили мы стенка на стенку,
 Вспоминая и Бога, и Мать,
 Там учил нас полковник Карпенко:
 Если не за что — не убивать…   













 *     *     * 
            Памяти Александра Дорина
                и Вадима Кожинова 
          
 В старом доме на Каширке светится окно.
 Там на пятом это было, было, но давно.
 Молоды, в ночном тумане и навеселе,
 Мы толпой врывались к Сане — скучно на селе.
 Ступин в дверь стучал бутылкой: «А этаж-то тот?» —
 «Что застряли, проходите, проходи, Енот!»
 Пили дни и ночи пили, пили, как не пить!
 Там же девочек любили, как их не любить?!   
 Под гитары переборы, песни под баян,
 Разговоры, разговоры, и никто не пьян.
 Хорошо! Звенят стаканы и лицо в упор.
 Очень плавно разговоры переходят в спор.
 Скрип зубов и звон булата о кольчужный звон,
 За окном, рассветом сжатый, проплывал Харон.
 Рок, поэзия, стихия, есть ли ей предел?
 И евреи, и Россия, и её удел….
 В этой рубке, в этой пыли в Бога, в мать и дым
 И своих мы не щадили.
                Ты прости, Вадим…      








 *     *     *
                Наде
 Вобравшая и свет, и жар дневной,
 Река парит дыханием немым,
 Блестящая под белою луной,
 И тёмная под берегом крутым.

 Ты, тихую судьбу свою любя,
 Роняешь в воду длинные листы,
 Глядишь в неё и долго ждёшь меня
 Под берегом. До полной темноты.



















 *     *     *
                Под вечер ненастного дня
                Ты мне стала казаться женой.
                Иван  Бунин

 Мы молчим при свечах у камина.
 Что огонь беснуется, клубясь?
 Я любил тебя нетрудно и несильно,
 Ни утратить, ни покинуть не боясь.

 Ты молчишь, притихла под рукою.
 Я целую с грустью нежный локон.
 За спиной тоска стоит с тоскою
 У резных высоких тёмных окон.

 За спиною алыми губами
 Допивает свой глоток закат.
 Обо всём о том, что было с нами,
 Мрак зияет горечью утрат.

 Посидим без грусти, молчаливо.
 Пусть вокруг тоска стоит стеною.
 При высоких свечах у камина
 Стань моею женою.               







 *     *     *
 Я — бродяга, и жизнь вся — дорога.      
 От подушек чужих, простыней
 Поседел, полысел понемногу,
 Но не стало мне мира видней.

 И я к дому бреду через поле
 От далёких столицы огней.
 Зимний ветер и воет, и стонет,
 Стонет, воет по жизни моей…

 Добреду и в тяжёлом похмелье
 Я домой постучусь, чуть живой,
 И жена, обмирая за дверью,
 Отворит. «Ты откуда — такой?

 Боже мой! Ты явился откуда?
 Где бродил столько вёсен и лет?!»
 Я оттуда, оттуда, оттуда,
 Где ни правды, ни истины нет…

 Сын и дочь, я отец непутёвый.
 (На свету не проснутся никак.)
 Я достану из сумки холщовой
 По гостинцу им в каждый кулак.

 Сын — малыш, а уж дочь — недотрога.
 И я вижу — никто мне не рад.
 Но постелет жена у порога,
 Где просплю двое суток подряд.

 А проснулся — и всё мне знакомо…
 Где ж бродил столько вёсен и лет?
 Вижу стены родимого дома,
 Где и правды, и истины — свет!         

























 *     *     *
 — Пап, ботинки зачем на газете
 Там, на кухне стоят за трубой?
 — Мы сухие сейчас их наденем
 И потопаем в садик с тобой.

 Всё-то ей интересно на свете.
 Мне по буквам прочтёт: «К-о-л-о-с-о-к»
 И сорвётся тотчас, словно ветер,
 Поиграть в «пирожки» на песок.

 Ослеплённая светом восхода,
 Помутнеет луна в стороне.
 Моей дочке сегодня три года,
 И не вспомню, а сколько же мне?















 *     *     *
                Девочке  Даше
 Ты прости, что тебе я прохожий,
 Что ни сердца, ни рук, ни лица
 Для тебя, но, чертовка, похожа
 Ни на маму ты, ни на отца…
 Но я знаю, я помню, как эхо —
 Вспыхнет встреча, сияет лицо!
 И обнимет, завьюжит с разбегу
 Твоих рук молодое кольцо!
 Ты прости, что я так потерялся,
 За беспомощные кулачки
 И за взгляд твой, в меня он вонзался
 Как у взрослых — зрачками в зрачки…
 Но и бабушка маму ругает,
 Топчет топотом, веником бьёт!
 Он талантливо их разнимает,
 Он возвышенно их разведёт…
 Одинокий, и чистый, и светлый
 Взгляд твой выдержал этот накал.
 Запирался один, безответный,
 Нас, безумных, казнил и прощал.
 Светло-светло душа засыпала
 Поле нудного, трудного дня:
 Сердцем лёгкая, всё понимала
 И в ручонках котёнка сжимала,
 И похожа была на меня!



 *     *     *
                Моим собакам
                Ройе и Шарику

 Вот и настали они —
 Чёрные дни без просвета.
 Горько, остались одни.
 Шарик, ты веришь ли в это?

 Горько, остались вдвоём.
 «Двери в больничной палате
 Слы-ши-те, ти-хо вой-дём»
 В чёрном и белом халате.

 Тихо вошли, а она
 Тонким чутьём не узнала.
 Будто мы свет из окна —
 Сунула нос в одеяло.

 Шарик свернулся у ног,
 Ройя слезу уронила.
 Господи! Если ты — Бог!
 Господи! Если ты — Сила!

 Силу и злобность возьми,
 Влажными молим очами.
 Только продли её дни,
 Только — оставь её с нами…
               


 *     *     *
 То-то ночи темны и метелями
 Всё играются синими елями,
 Забавляются ими, скрипучими,
 А лиловыми рваными тучами,
 Разметая предельной усталостью,
 Поминают, что в страхе и старости,
 В стороне от дорог и прогресса
 Дом пустой на окраине леса,
 Дом пустой свою жизнь вспоминает. 

 А венцы в нём гниют, догнивают.
 …Но он помнит резное крыльцо
 И хозяйки счастливой лицо,
 Но он помнит амбары и клети,
 У хозяйки — весёлые дети.
 И хозяин в тёплом кафтане —
 Запряжёт свои быстрые сани
 (Солнце яростно на небе светит!)
 За покупками в город уедет.
 А вернётся — гудит самовар,
 От печи — нестихаемый жар.
 Занесёт неподъёмный баул.
 Дети спят, а кому не уснул,
 Цыкнет строго: «Чего вам не спится?
 Завтра утром раздам по гостинцу,
 Никому не покажется мало.
 Ну-ка, все с головой в одеяла!»

 А хозяйка по кухне витает,
 Поздний ужин на стол накрывает.
 Тихо льётся живой разговор:
 «Скот накормлен и вычищен двор,
 И воды натаскали из речки,
 И от снега отбили крылечки,
 А ещё растопили мне печь».
 Тихо льётся спокойная речь.
 Свет задули, уснули в истоме,
 И покойно, и радостно в доме…

 Нынче ночи темны и метелями
 Там играются синими елями,
 Разметая предельной усталостью,
 Поминают о страхе и старости.

 Зимний ветер и воет, и стонет,
 Но живёт, доживает и помнит
 Жизнь иную вдали от прогресса,
 Дом большой на окраине леса.    











 Две сестры

 Когда это было? Не в наши года,
 Ну, речка и речка, вода и вода…
 Но Чёрная речка, глухая беда:
 Разорвано тело — свинцовая длань,
 А в сумрачном доме закусана шаль
 Зубами глухими. Кричит вороньё,
 Ничто не спасает страданья её.
 То тихо покойна, то плачет навзрыд,
 А Пушкин не плачет,
            А Пушкин — убит…
 Подушки, и лёд, и пустой кабинет.
 Спасибо вам, доктор, спасибо, Арендт…
 Всё в доме смешалось: прислуга, друзья.
 Сочувствуют, плачут — помочь ей нельзя.

 Одна только в чёрном платке налегке,
 Одна только прячет улыбку в руке,
 Одна только слёзы роняет в кулак
 И думает: «Жили мы, жили, а как?
 Лукавый удумал, а Бог не сберёг
 Меня от лукавого, милостив Бог,
 И милый мой рядом…»
             И в серый апрель
 Они ускакали из наших земель,
 Уехала с милым своим навсегда.

 — «Ну, Чёрная речка, беда и беда…»

 Прости же нас, Господи! Милостив Царь!
 Как вешние воды растопят февраль,
 Так Царь заплатил вам все наши долги,
 Лукавые други и злые враги.

 А Пушкин остался, народом любим!
 Простил всех навеки…
            Но мы не простим!      























 *     *     *
 Когда с политикой официоза
 Уже согласны критика и проза,
 И убелённый знаниями муж,
 Отчасти, публицистика к тому ж,
 На склоне быстропадающих лет
 О чём молчишь? Чего ты ждёшь, поэт?

 Да, я молчу. На это есть причины.
 Я вглядываюсь в жуткие пучины,
 Глубинные пучины бытия,
 Где буйствовали хаос и свобода,
 Где — в стороне гармония народа
 Ещё лежит под спудом вековым.
 Я знаю, что слова, как прежде — дым,
 Те, что глаголет быстрый тугодум
 С высоких и не очень-то трибун.

 Я вглядываюсь в вечные пучины,
 Бездонные пучины бытия,
 Куда, быть может, скоро кану я.
 Откуда — возрождённая основа —
 Произрастёт спасительное Слово.







 *     *     *
 Доброе сердце, незлое,
 Зачем ты такое чуткое?
 Ответь мне, моё родное,
 Зачем ты такое жуткое?

 За что мне твоё видение,
 Взглядов читаемый круг?
 В чьих ты прочло презрение?
 В чьих ты прочло испуг?

 Простите меня, хорошие,
 Поймите меня, родные,
 Мои глаза запорошены
 Инеем, белым инеем.

 Простите, мои жестокие,
 Я вас навсегда прощаю.
 Слёзы стекут глубокие,
 Иней с ресниц растает.

 Спасибо, мои родные.
 Горю чужому чуткие.
 Зачем вы такие злые?
 Зачем вы такие жуткие?





  Поздно

 Ну наконец-то приехал я. Дома.
                Улица — вид из окна.
 Гулко, и пусто, и холодно в доме,
                Нет сигарет и вина.
 Улица тает, улица мглиста,
                Виснет белеющий смог.
 Время обдумать, время осмыслить
                Жизни печальный итог.
 Дом не достроил, не вырастил сына,
                Дерево не посадил.
 Будто сумой перемётной болтался,
                Шлялся да горькую пил.
 Нет, я работал, всякое было,
                Но помыслы были чисты.
 Много работал. Мне подфартило,
                И вот они — «баксы», «хрусты».
 Думал, приду и обрадую сына,
                Больше обрадую дочь.
 Только не нужно им этого было —
                Выгнали, выгнали прочь!
 Сел я в автобус, уехал в деревню,
                Мчал он в железную прыть.
 Только казалось мне, медленно едем —
                Горькою горе залить.
 Как бы там ни было, медленно въехали,
                Сколько же не был я тут?!
 Только беда вот, что в нашей деревне
                За «баксы» мне не продают.
 Кликну Смирнова, он в город слетает
                И быстро мне всё привезёт.
 Лучше не надо, останусь я дома —
                Сердце иголками жмёт.
 Сердце иголками горло проколет,
                Сердце почует беду.
 Буду смотреть на стеклянные двери
                И никуда не пойду.
 Буду сидеть на своём табурете,
                Буду смотреть из окна:
 Светло-светло и чудесно на свете
                Без сигарет и вина…   



















  *     *     *
 На старом далёком кладбище,
 Где воздух отстоян и чист,
 Кружится, пристанища ищет
 Последний берёзовый лист.

 Снижаясь в закатные тени,
 Рябин облетая семью,
 Опустится мне на колени,
 Присядет ко мне на скамью.

 Рябиновый ветер застонет.
 Далёкие звоны звонят.
 Сюда и меня похоронят,
 Сюда, где отец мой и брат.

 Не знаю я, сколь ещё жить мне?
 Прощай, дорогая родня.
 Покой вам, а место держите,
 Здесь место моё, для меня.

 Вдохну этот воздух глубокий,
 Как он удивительно чист!
 Ну что же, пока, одинокий,
 Последний берёзовый лист…





 *     *     *
 Крутой обрыв и вётлы в три обхвата.
 И под обрывом мелкая река,
 А над обрывом маленькая хата
 Стоит, глядит провалом чердака.

 По лугу и по вспаханному полю —
 Бензиново-железный разворот.
 Здесь мысли обостряются до боли
 И жизнь сама течёт наоборот.

 Но светятся кристаллами мгновений    
 И верят эти вётлы и река
 В иное, невозможное вращенье,
 Живому недоступное пока…      















  *     *     *
                Петру Максимовичу Горюнову,
                создателю станкового пулемёта СГ-43

 Горюны вы мои, Горюны,
 Выразители русской печали.
 Не вернулись с той жуткой войны
 Даже те, кто на ней не бывали.

 Кто изнашивал сердце в труху
 Над бессоньем металла и мысли.
 И летят, всё летят по врагу
 Ваши русские души и жизни.   


















 *     *     *
                Что Родина?
                Ужели это сны?
                С. Есенин      

                А. Дементьеву
 Как в юности, легко стекают речи.
 Но это, верно, опыт многих дней.
 И слушая его, писать мне легче,
 Но только вот печататься трудней.

 Что истина? Великая предтеча.
 Слова сочатся бытием иным.
 Он так азартно думает о встречном,
 Что сам себе не кажется смешным.               










   





 *     *     *
 Сколько людей в толпе?
 Часто ли плачут дети?
 Сколько дорог к тебе?
 Есть ли они на свете?

 Броситься ль с головой 
 В сумятицу тех дорог?
 Вон, облетев листвой,
 Клён под дождём продрог.

 Сесть ли, смотреть в окно?
 Ветер колышет зябь.
 Под ледяной луной
 Клён до костей озяб.

 То ж за судьбой-невзгодой,
 Что за счастливой судьбой:
 Радость на долгие годы
 Невыразимая боль.               
               









  *     *     *
 Я ждать привык.
 Не видеть, глядя в лица,
 Не слушать никого,
 Не верить ничему…
 Как просто хорошо
 В ручье воды напиться
 И улыбнуться
 Светлому Ему.

 Я ждать привык.
 Моя вода ручья,
 Играя, серебрится,
 Вобрав в себя
 Ещё один родник,
 Желанием горя
 В большую реку влиться.
 Я ждать привык. 











 *     *     *
 От лугов прохлада и медвяный дух.
 Выгоняет стадо молодой пастух.

 Рядом с ним девчонка — тоньше василька:
 Белая юбчонка, лёгкая рука.

 Сочно гнутся травы от высоких рос.
 Там, за переправой, где речной покос,

 Где ещё синеет дымка вдалеке,
 Ночь была короткой на его руке.

 В утреннем тумане млел сосновый сруб
 Молоком налитых земляничных губ.

 Ласковое утро, и со всех сторон —
 Голубое небо, златотканый звон!

 Слюдяное стадо светит далеко,
 Смейся звонче, радость, лейся, молоко!   
               








 *     *     *
 Небесный кто? — в излучине реки
 Творил своё минутное творенье.
 Невидимым дыханием руки
 Заворожил живое удивленье.

 Врисуется во все мои года
 И в душу сей пейзаж заворожённый:
 Знакомая зелёная вода
 И этот синий берег, отражённый,
 И позже — отражённая звезда.

 Настанет день, от суеты и слов
 Засобираюсь снова на охоту —
 За все её трофеи и улов
 Туманность отражённых берегов
 Я предпочту Утиному болоту.               













 После работы

 Не спеши, посидим у воды,
 Этот миг никогда не вернётся,
 Этот берег и эти цветы,
 Вволю пьющие влаги и солнца,

 Пусть в размахе громадны века,
 А идущий всех не упомнят,
 Но гармонией вечное полнят
 Этот берег и эта река,

 И уставшего сердца стук,
 И усталость натруженных рук.               

















 Осенью

 Пустынно и прохладно у пруда,
 Туман осел. Так внятно вечереет.
 И солнце, утром тёплое едва,
 Теперь совсем остыло и не греет.

 Природа, покоряясь темноте,
 Пространственно теряет очертанье,
 Так горько постигая на земле
 Великий смысл и прелесть увяданья.




















 В октябре

 А помнишь, шум стоял среди берёз?
 И день горел, недвижимый и яркий,
 И нехотя с холма спускался воз
 К топившейся у речки грибоварке.
 Остановился там, перед мостом.
 Перелетали в поле куропатки.
 Земля, в извечном знании своём,
 Уже студила холодом лопатки.
 В обмане светлом греющих лучей,
 Ещё не веря в то, что отвисели,
 Все листья, опадающие к ней —
 Под собственной ли тяжестью — летели… 














               
 *     *     *
 Уж гуси шли над кромкой темноты,
 А в них с воды, со стороны заката
 Нацелились случайные стволы,
 Нацелились — и ухнули раскато.

 Из слитной стаи выпал молодой,
 Перемогая яростное жженье,
 Перед тяжёлою, смертельною водой,
 Расправив крылья, выровнял паденье.

 И стая вся пошла над ним кольцом.
 Кричали, звали, плакали, кружили…
 И где-то за чернеющим холмом
 В последний раз о нём отголосили. 















 *     *     *
 Люблю пересмотреть свои года
 По всем черновикам стихотворений,
 Всё отзвучавших больше в никуда.
 Ни в чём не сотворивших изменений.

 Я рано успокоился на малом,
 Приняв как должное, что рано и не ждёшь,
 Что каждый вечер ты сидишь усталым,
 Но по-иному и не проживёшь.

 Но улыбаюсь мыслям позабытым.
 Так веселей смотреть на этот дождь,
 Хотя стучит он с самым кислым видом,
 Что никуда от дома не пройдёшь.   















 *     *     *
 А дождь переходит в снег.
 Снежины касаются рук.
 Одна из нечислимых вех
 Для всех, живущих вокруг.

 И всякий из разных мест
 Всегда под своим углом
 Увидит — светло окрест,
 За городом и селом.    




















 *     *     *
 А ты опять уткнулся в зимний быт,
 Разбавленный гулянием и чтеньем.
 Уютно печь пылает и гудит
 Ночным огнём, теплом, успокоеньем.

 Но ветер всплеск тревожный донесёт,
 Сознания рывками достигая.
 Так может, кто о помощи зовёт,
 По имени тебя не называя?

 Очнись, отбрось довлеющий покой,
 И обожгись поленом с угольями,
 И выйдя в ночь, в орущий волчий вой,
 Неслышимый за толстыми дверями.















 *     *     *
 Так однажды сказалось и слышится,
 Что никто от судьбы не уйдёт…
 … Чу, мохнатые ели колышутся,
 Да звенит под копытами лёд.

 И вокруг неторопкие, пешие,
 Равнодушно плывут берега.
 Что-то призраки ухают, лешие…
 И пугают меня, как врага.

 А я еду рекою глубокою,
 И скрипит под полозьями лёд.
 А я слышу ту песню высокую,
 Что никто на земле не споёт.

 Но разухалась нечисть поганая,
 И гнедая от страха дрожит,
 Надвигайся, судьба окаянная,
 А! — никто от тебя не бежит!

 Собирай свою свору крикливую,
 Расстилай на дороге змею.
 Но, весёлая, но, торопливая!
 И — проскочим свою полынью!



      
  Памяти брата

 Здорово, брат мой Анатолий!
 Здорово, лучший старший брат!
 Я рад! Колись в кругу застолий,
 Чем беден ты и чем богат…

 Колись до дна и вылей душу,
 Её со дна не соберёшь…
 Ты не боялся, я не струшу,
 Я раньше умер,
                ты умрёшь, —

 Когда по капельке не станет,
 Исчезнут род, страна и мир…
 Но мы пришли сегодня к маме
 На званый ужин, знатный пир!

 Смотри, стеной стоит Серёга.
 Ты слышишь, лучший старший брат?!
 Его судьба, его дорога —
 Всё, чем ты беден и богат…

 Рука к руке стоят Марина
 И Саня — немец и педант.
 Спокоен будь за дочь и сына,
 Они им мать, отец, а брат, —

 А брат твой — я, что куст бурьяна,
 Смотрю на всю свою семью.
 И как-то сдуру, как-то спьяну
 Не попаду в свою ладью.

 Её давно на перевозе
 Толкает вёслами Харон.
 Я много лет и много вёсен
 Стою на грани двух времён —

 Между крутыми берегами
 И тёмной мёртвою водой.
 …Но мы пришли сегодня к маме,
 И ты не мёртвый, а живой!

 Присядем, брат мой Анатолий…
 А старший брат наш, Николай —
 Ты больше кушай на здоровье,
 И за здоровье — наливай!..











































 КТО?
 Буду пить и плакать,
 Пропадай ты, доля!
 В мерзкий дождь и слякоть
 Кто выходит в поле?

 Что ж, отцвёл я в лето,
 А сгорю я в осень,
 Кто мои по свету
 Подберёт колосья?

 Кто придёт на вынос?
 Гроб возьмёт на плечи,
 Скажет: «Он не вынес
 Боли человечьей».

 На поминках скорых
 Горькой вдрызг напьётся
 И затянет песню —
 Пусть она поётся!               
               









 Венок

                Господь каждый день ходит по своему саду
                и собирает те плоды, что уже созрели…

 Тяжёлым взором скрытого огня
 Я вижу — Гоголь смотрит на меня.
 Но душно мне и воздух пахнет пряно.
 А чуть вдали у белого фонтана
 Стоят, блистательны, Ахматова и Блок,
 А на ступеньку ниже и присели
 Пасхальный Клюев, озорной Есенин
 Вовсю смеётся розовостью щёк.
 А у колонны с профилем орлиным
 И благородно к даме наклонясь,
 В её альбом большим пером гусиным
 Писал стихов причудливую вязь
 Великий Тютчев. Скромно и один
 Взирал на всё тщедушный Карамзин.
 Среди присутствующих Пушкин ходит смело
 Туда, куда душа его велела.
 Там Лермонтов с поникшей головой,
 Застреленный, застывший, молодой…
 В кругу своих глаголов и основ
 Беседовали Кожинов, Краснов.
 Поодаль с ними — Юрий Кузнецов.
 Рубцов сидел на выгнутой скамейке
 С потёртым чемоданом, в телогрейке.
 А рядом Передреев Анатолий
 Распахнутой душою смотрит ввысь…
 «По поводу какому собрались
 Среди благоуханий и раздолий,
 Милейшие?» — «Ты видишь этот плод? —
 Мне разъясняет Александр Дорин,
 Поэт и молодой экскурсовод.
 — И этот плод — душа твоя и тело,
 Твои земные мысли и труды.
 Ты видишь — это яблоко созрело,
 ОН собирает зрелые плоды.
 Так ты готов?» — В груди похолодело,
 И вспыхнула стихов тугая вязь
 Всех ненаписанных, но смело
 Сказал: «Готов», склоняясь и молясь…
 «Да, я готов». — Но Дорин улыбнулся
 И яблоко запрятал в глубь ветвей…
 …Я если спал, то тотчас и проснулся,
 И если это сон, его развей
 Своей прохладой в душной ночи лета
 Бокал воды. Ночная сигарета…
 Уже не сплю, но вижу в неге зноя
 Тугие и румяные бока
 Соседнего, висящего со мною
                ЯБЛОКА.