О понятии муж. чести и о позволительности дуэлей

                / короткое  этическое эссе /   
                _________________               


               Самоубийство не есть преступление.
Мы говорим здесь на языке гражданского понятия мер воспринятой гуманистической этики: самоубийство, морально осуждаемое религией и церковью, как грех, и совершаемое одним человеком против самого себя, в ракурсе демократически-светской нравственности, совершаемое в мире людей и не представляющее собой угрозы для сограждан (кое только и есть опасная суть преступления), таковым, однако, никогда не является. В выводах, не является утверждённым преступлением, светски и конституционально.
               Коль скоро убийство, по всем понятиям, есть и нравственный грех и гражданское преступление, – мера критического его осуждения есть мера презумпционной самоубийственности в социуме. Это – единственная мера критицированного ума, способного в полном ракурсе осудить контр-этическим насилием порождаемое преступление убийства. В этом смысле, настолько, насколько этический принцип жертвенной самоубийственности вполне объясняет до сих пор столь важные понятия, как жертвие и служение долгу, спасение жизни ближнего и защита чести и пр., с тем вместе, равно, примеры актов самоубийства, на уровне оправдания собственного достоинства или на уровне защиты и утверждения нравственной ценности, как то «акты поэтических эмпедокловых правд*(1)» или «акты стоического (гражданского) героизма», – как то, взять даже примеры множеств громкоименных самоубийств в истории середины прошлого века, – никогда бы сие не могло быть воспринято в светском обществе иначе, как в утверждение достоинств и таланта фигуры самоубийства, и нисколько не в умаление и ни в уничижение таковых. Сие есть мера.
               Самоубийство же, совершённое постыдно, в оправдание своей слабости или порока, в действительности, также, ведь, не есть нравственно-критицируемое преступление, если в том оно не предательство интимной свободы ему подсознательно сопричастных; – так и с тем вместе, когда оное расценивается по понятиям религиозно-церковного греха, таковое всё ж преступлением анти-общественного смысла посчитаться не может, ибо оно в большей степени выступает здесь, как этическая мера заслуженной казни, презумпционированной самой общественной моралью, в её (неожиданно) высшей форме.
               Явление нравственной самоубийственности в обществе порождает извечный вопрос сакральной (заповедной) правоты, и мера ему – самосуд. Коль скоро нам принято находить самосуд, как неизбежное явление, кое антиразумно и противуприродно человеческому высшему свойству, то, в своих воплощённых примерах, образ и смысл его, - того, от которого мы не в силах ещё отделаться ни в столицах, ни в деревнях, подчас ни в спальнях и ни в гостиной зале, - стремится к удовлетворению в себе принципа презумпционной объективности. Именно в таком ракурсе, дуэль – само явление дуэли – выступает в качестве «исповедника меры нравственности в самосудах», выступает как эталон высшего самосуда и его сакрального арбитража.               
               Так, соображение о том, что та или иная форма поединка (как контр-мера тому или иному виду самосуда, и большей частью – несправедливого), в своём идеальном замысле и образе воплощения, стремится к удовлетворению тех честных, безусловно-гуманистичных условий, каковые в своём выражении определяют этические принципы дуэли. Должно заметить, что оные, и в первом веке нового тысячелетия, в корне себя, остаются незыблимыми и непререкаемыми.
               Здесь, однако, мы заведомо должны отметить неизбежный переход в нравственных суждениях о нео-гуманистическом характере дуэли, как то отступление от общественно-табуированного «убийства» в пользу философского «самоубийства». Ибо самоубийство на уровне всеочищающей совести и всеподобающей зрелой жертвенности, в сознании гражданского демократически-нравственного общества, есть, в случае сим, прощение и искупление.
               Итак, если мы решаемся говорить о том, что есть этическая позволительность дуэлей в обществе «не-убийственной нравственности», то мы должны вполне определённо себе представлять, что оной возможно быть только в случае общественного оправдания метода практического самоубийства. Так, к примеру, мы можем находить подобный род оправдания в модели известной «русской рулетки». (Отрицая значение фактора тотализатора и азарта, каковые всегда могут служить не в пользу идеи абсолютной справедливости такого суда, во всём остальном, мы смело приходим к представлению о безусловно-нравственном здесь приоритете непреходящих достоинства, совести и чести.)
               Коль скоро подобный род «самоубийственного характера» дуэли объясняет собой «презумпционность греха, не в меру осуждения свершённого социального преступления», оттоль мы можем касаться психологических нюансов гражданского алиби в идее предположимой дуэли….
               ________________________________________

               Мне только хочется сказать, что воображаемая дуэль, на уровне подобной прогрессивной демократической нравственности, в новом веке социума, в меньшей степени, когда-либо может быть подсудна, и, скорее – неподсудна вовсе. Мне ли хочется говорить о том, что есть сама по себе необходимость существования явления подобной дуэли, что есть необходимость мысли о принятии оного? – Когда я и вновь обозреваю общество в том его состоянии, в каком человеческая и социальная грубость, цинизм отношений, психонасилие, мирское коварство и вредность, во многом, продолжают доминировать над индивидуальной личностью в людском сообществе: –
когда, в действительности, того, чему можно называться как «паритет человечности в кругах и в средах», становится очевидно всё меньше и меньше, и наряду с тем, как смешение различных типов темпераментов и понятий лиц и масс в современном обществе влечёт за собой лишь неизбежное (по крайней мере, на этом переходном этапе развития цивилизованного мегакосма – неизбежное) усугубление этических и эстетических противостояний в области морали, вкусов, в правилах манер, жестов и общения, – когда всё это я представляю себе так, я нахожу весьма лишним взяться здесь объяснять всё неожиданно сказанное мной ко смыслу дуэли, ко смыслу ново-расцениваемой её (социальной) возможности/идеи.
               Разве мало примеров, чтобы видеть как достоинство честных и личностно-достаточных людей вновь оказывается под всё большей угрозой в конфликтных типах сосуществования со средой менее гуманной, криминальной, реваншистской средой – и, этак, вовсе не обязательно, с тем, в общении непременно на уровне низкого смысла и круга, но так и на уровне развитом и даже культурном уровне?! Разве мы когда-либо способны предположить такое, чтобы нормы демократического правового суда когда-либо смогли защитить человека от внезапных и неумолимых обид сообщённой ему среды, каковые вопиют в нём к неумолимому протесту того или иного рода понятию? Понятию столь же несовершенному, сколь и неотвязному всему укладу, подчас даже всему общественному устою, каковое, в действительности, только и влияет на подсознательный аспект предосуждения и, как следствие сему, самого фактического суда. И, к сему этак сказанному, разве обиды в столкновении с тем или иным понятием не провоцируют нас думать о насилии, свершающимся среди нас ежедневно и еженощно, и результаты коего представляют собой исход много более плачевный и более, с тем, устрашающий, нежели то нам рисует ново-воображённая дуэль? О, конечно же, здесь можно начать говорить опять-таки и о преступном чувстве мести, и об извечных раздорах и распрях, столь осуждаемых обществом в продолжении оных, однако, касаясь сей темы, нам скорей должно быть всего-то лишь более предупредительными в отношении пересмотра главенствующего кодекса гуманистической чести в разрешении подобных вопросов. Ибо, вряд ли когда мы сможем не согласиться с тем, что понятия чести и представления гуманизма во времени прошлом имели по себе меньше сходства, нежели во время нынешнее, в кое оные возымели шанс измениться. С тем, конечно, мы, безусловно, вынуждены вновь ставить под рассмотрение вопрос возможности сосуществования демократически-гуманной «концепции свободной чести супротив преступления» и религиозной «концепции греха супротив человеческого стыда».
            
           …К тому, что дуэли вершились и продолжают подчас закулисно вершиться в развитых цивилизованных странах, как в тяготеющих к благородству преступных сферах, так и в элегантных мужских клубах Европы, я думаю, вряд ли мне стоит приводить какие-то экстравагантные примеры. Факт остаётся фактом: непримиримость человеческого существа пред несправедливостью и насилием побуждает того изыскивать методы реабелитации благородного смысла пред культом «голиафова права и силы», и в том – методы ни сколько не иные, чем методы…всё-таки возмездия. Вместе с тем, как цивилизованная юрисдикция не престаёт трудиться над разрешением этой задачи в масштабе всего общества, в масштабе отдельно-взятой человеческой жизни вновь и вновь остаётся различимым метод дуэли. К сему, коль скоро мы смотрим на всемирно-европейский принцип развития гуманистической нравственности в целом,  мы можем заметить две полагающие тенденции, соответственно, в вопросах выбора «свободной воли» и «гуманного возмездия», и это так, что если общеевропейский отказ от смертной казни (та самая, мной вышеозначенная «неубийственность») есть вторая из последних, то амстердамская этическая концепция «свободного права на смерть» (самоубийство, не правда ли?) есть, несомненно, первая. Если мы позволяем себе думать об обществе с позиции отдельно-взятого человека, то обе таковые тенденции должны находить своё выражение и в морали оного, и коль скоро самосуд, по принципу неизбежно-положенного возмездия, в обществе ещё не вполне устранён, образ и представление о дуэли, в том, служат обоюдной мерой этического компромисса.
              В конце этого короткого эссе, я разве что лишь уточняю то, что начато оное было в попытке изыскать юридически-оправданную условность не осуждения дуэли в обществе дискриминализируемой нравственности и понятий…               
               

             
                / 26.10.2012 – 12.11.2012; – Москва /