эпохи, цивилизации

У выхода из метро старушка держит лист картона с надписью "козье молоко - 300 рублей". Я иду мимо, царапаю взглядом надпись - и вспоминаю, что и у нас в деревне были козы, и у меня была бабушка, что была, наконец, сама деревня, которая сейчас очень и очень быстро утрачивает человеческое лицо - во всех смыслах. Люди умирают от старости или спиваются, разрушаются покинутые дома - и приходит лес. Это, конечно, его право - приходить и занимать оставленные территории. Его территории, законные. Это мы скорее пришли сюда погостить. Недолго гостили, лет триста. 

Нет, я ничего не имею против леса, против того, что возле дома в июне почти не умолкая поют соловьи и летает всяческая типично лесная фауна. Просто из этой картины уходит человек (нет видимого взаимодействия "природы" и человека, как было раньше, - только лес), а может, дело в том, что детство прошло, и поэтому немного грустно.

И теперь идёшь по деревенской дороге - и часами никого из людей не встречаешь. Деревья. Голоса птиц. Ну ещё изредка - собачий лай. Всё.

Можно сказать, я стала свидетелем исчезновения цивилизации.   У которой была своя культура, был даже свой язык в какой-то мере (жгонское арго, точнее), свои радости и огорчения. Были живые, настоящие и очень разные люди. И были мои мысли - сколько всего было передумано в детстве и ранней юности за время долгих одиноких прогулок по деревням, пролескам, оврагам, берегам ручьёв и т. п. Теперь этого нет. И меня прежней тоже нет и никогда не будет.

...Я всегда любила вокзалы и поезда. Особенно те места, где заканчивается платформа. Особенно зимой. Снег, на его фоне извивы рельс, птицы (в основном почему-то галки), а ещё - провода. А ещё - унылые привокзальные постройки. И фонари. И запахи, и звуки - объявления о том, что вот что-то прибывает или отправляется, стук колёс, скрип, порой обрывки разговоров. Всё фрагментарно, но всё сливалось в одну общую картину, в какое-то общее ожидание. Ожидание лиц, голосов, говора с совсем не московской интонацией, какого-то тепла на фоне этого холода, найденности на фоне потерянности... А сейчас этого нет. И ехать мне некуда.

Я прохожу мимо захудалой пристанционной едальни - этот уголок напоминает мне такой же пристанционный, только в Сходне. Я тогда ездила в гости к Лене. Когда-то она была одной из самых близких моих подруг. Мы были юные и чуднЫе, мы замечали всякие нелепости и радовались им, сочиняли такие же нелепости, пели на два голоса что попало, от знаменных распевов до Армстронга, рассказывали друг другу сны, читали Пушкина с "юсами" - в нос. Я много умствовала. Она научила меня любить джаз. Может, я тоже научила её что-то любить, только не знаю, что. И было много музыки. И было много того, чего не было со мной: я очень ясно вижу её преподавателя сольфеджио Елену Леонидовну, как она сидит спиной к ученикам за фортепиано, на ней костюм в осенних листьях, в окно льётся свет. "А сколько бемолей в до-диез миноре?" :) Я никогда не видела её и не увижу: она умерла лет семь назад в городе Чайковском, в котором я тоже никогда не была; просто мыла посуду - и упала, остановилось сердце. Но чужое прошлое становится своим - такое тоже бывает.

А однажды Лена принесла в институт коньяк и мы, прячась по углам, вчетвером (с другой Леной и пока ещё незамужней Машей) пили его. Этого тоже не было, это видела во сне Лена, но все мы помним и с удовольствием откликаемся: "Помнишь, как мы коньяк пили?" - "Да, конечно, такое не забудешь!" - "А ведь ты самая пьяная была, песни пела, Коновалов тебя отчислять хотел!" 

И этого тоже нет и никогда не будет. "Родство по крови грубо и прочно, - писала Цветаева, - родство по избранию тонко. Где тонко, там и рвётся". А сейчас уже время для всего этого прошло (никогда не любила выражений "время пришло", "время ушло", "время того", "время другого" - что за циферблатное рабство, говорила я. Но как сказать иначе?) В нашем возрасте вряд ли возможны такое вот лёгкое безумие, такая полётность, такое вот общение. Времени нет, общаемся по делу, да и объединяющих нас дел почти не осталось.

Не вернётся, не повторится, исчезло, процесс завершён?.. Сумерки. Надземный переход над железнодорожными путями. По лестницам поднимаются люди - тонкие-тонкие, хрупкие-хрупкие тёмные силуэты, которые вот-вот исчезнут. Внутренний мир... Он сам слишком эфемерен, как и почти каждое отдельно взятое явление нашего масштаба, наверно. Он кажется огромным, он хочет быть бессмертным - но всё равно каждая отдельная жизнь до ужаса тонка и хрупка. Вот так вот, один за другим пропадает в сумерках, и я ничего больше об этом человеке не знаю и вряд ли узнаю. Один, другой, третий... Может, кому-то из них осталось жить не больше часа. А кто-то меня переживёт. И потихоньку смиряешься с тем, что однажды придётся исчезнуть окончательно. В конце концов, это же так просто, и мир ничего значительного не потеряет и продолжит своё движение - мир, который тебе не понять никогда.