Несколько портретов, сборник прозы

Иван Григорьевич

Мой школьный учитель географии Иван Григорьевич, будучи уже неюным, учил мою маму.
 Мамина старшая сестра, тётя Клара, утверждала, что Ваня считался и в их среде «старичком».
 Когда в седьмом классе судьба столкнула меня с Иваном Григорьевичем, он был очень стареньким.
 Иван Григорьевич дремал на уроках в то время, когда ему не нужно было говорить, но всё слышал.
 Во время ответа школьника у доски, Иван Григорьевич мирно засыпал под монотонный ответ, и голова его склонялась на грудь. Он вскидывал голову при увеличении или уменьшении звукового фона.
 Говорил он медленно, длинные фразы давались ему с трудом.
 К концу фразы Иван Григорьевич мог забыть её начало и сказать, например: «Молдавская Советская Социалистическая …Революция».
 После слова «Социалистическая», Иван Григорьевич делал растерянную паузу.
 Забыл человек.
 География уделяет мало внимания животному миру территорий.
 Поэтому Иван Григорьевич с пренебрежением относился к животным, населявшим географические ландшафты, называя животных – цуцики.
 Если необходимо было всё же конкретизировать, Иван Григорьевич мог сказать: «Там бегают цуцики разные типа кошка-собака».
 Обращался Иван Григорьевич к ученикам, говоря: «Ребята».
 В зависимости от интонации слово «Ребята» могло означать весь спектр эмоций учителя.
 Гнев Иван Григорьевич, произнеся слово «Ребята», подкреплял хлопком ладони по столу, а стоя лицом к доске – по доске.
 В состоянии сильного гнева после слова «Ребята» следовал удар кулаком по тем же местам.
 Удовлетворение сопровождалось также словом «Ребята» и лёгким поглаживающим хлопком ладони по столу.
 Заходя на урок, Иван Григорьевич говорил: «Здравствуйте ребята».
 Уходя: «До свидания ребята».
 Я насчитывал за время урока до восьмидесяти повторений слова «Ребята».
 Не смотря на всё это, Иван Григорьевич остался в моей памяти замечательным педагогом прекрасно знающим предмет.
 Я любил географию как таковую и как предмет, хорошо ориентировался на карте мира и страны – обе с детства висели дома, и был избалован всякой книжной всячиной.
 Ни разу, как ни старался, я не смог «поймать» Ивана Григорьевича на неточностях.
 Оговорки и просторечия не в счёт, цифры и названия он помнил прекрасно.
 Ему трудно было управляться с классом, но те, кто хотел его услышать могли достичь цели, приноровившись к манере и простив неточные окончания длинных фраз.
 Когда я приезжал год назад на 25-ти летие выпуска, Иван Григорьевич пришёл в школу, просидел в первом ряду около 3-х часов и самостоятельно ушёл домой.
 Он узнал меня, вспомнил, как меня зовут.
 В школе у меня был не такой длинный псевдоним.

Засолка чеснока

Мама нервничает – ей совершенно не по душе засолка стрелок чеснока на зиму.
 Мама занимается этим, неугодным делом не по своей инициативе, а по указанию старшей сестры, учительницы с сорокалетним стажем на пенсии, тёти Клары.

 Тётя Клара прибыла погостить на Украину из Волгограда вместе с облаком пепла от исландского вулкана, но даже и без вулкана приезд тёти Клары всегда крупное событие.

 С учителями жить непросто – они командуют, указуют, предрекают, вопрошают, свидетельствуют вместо того, чтобы просто жить или жить просто.

 На дворе тёплый влажный майский вечер, заполненный цветением лип и пионов, а мы втроём дышим чесноком в малюсенькой кухне пятиэтажки в десяти километрах от замка последнего гетмана Украины Разумовского.

 Пытаюсь спасти положение и беру у тёти Клары небольшое получасовое интервью.

 Мама нервничает, сопит, рубит стрелки чеснока на засолку – все эти истории она давно знает наизусть: да и с какой стати… всю жизнь старшая сестра командует…

 В 1954 году в возрасте двадцати лет тётя Клара закончила на украинском языке двухгодичный Учительский институт имени Сергеева-Ценского в городе Глухове Сумской области по специальности – математика, и отправилась по государственному распределению в районо Херсонской области.

 Институт так и назывался – Учительский, а не педагогический; учителей в стране после войны не хватало – их готовили два года.

 Жарким сухим летом 54-го тётя Клара прибыла в Херсон, имея при себе два платья и деньги на несколько дней.

 Районо направило молодую учительницу математики по деревням и сёлам Херсонщины, узнавать о вакансиях.

 Добираясь на попутных подводах от села к селу, тётя Клара за пять дней нашла место учителя в третьем по счёту селе – Ушкалка.

 Последние сутки тётя Клара ничего не ела – кончились деньги.
 С момента отъезда из Сумской области она не имела возможности принять ванну или душ, которых на пути следования тёти Клары просто не оказалось.

 Собственно село Ушкалка тоже не нуждалось в учительнице, но обессиленная, ночевавшая все эти дни в сельских хатах, молодая девушка уже никуда не могла ехать.

 Тётя Клара преподавала математику в Ушколке три года.

 Жила она на квартире – в сельском доме одинокой женщины-колхозницы окружённой враждой односельчан – её брат в войну был полицаем и, выйдя на свободу, после десяти лет заключения не решился возвратиться домой.

 За постой учительницы платил сельсовет, а за питание – сама учительница, но цены на продукты устанавливала хозяйка, ссылаясь на нормы, которых тётя Клара уже не помнит.

 Территория являлась беспаспортной или непаспортизированной (20 букв).
 Колхозникам паспортов не выдавали, а тётю Клару не прописывали.
 Это означало невозможность выезда без специальной справки сельсовета, которую давали не всем и не всегда – нужна была мотивировка: отпуск, посещение родственников…

 В случае проверки документов за пределами беспаспортной зоны, человека без паспорта или без прописки в паспорте, но без справки могли…

 Тётя Клара не знает этого, но мысль выехать без справки её не посещала.

 Тётя Клара боялась даже думать об этом.
 Нет, «боялась» – неудачное слово.

 Запрещено делать то, что запрещено. Нужно делать то, что сказано. Нельзя делать то, что не сказано. То, что сказано, нужно делать как можно лучше.

 Всю войну тётя Клара в эвакуации собирала хворост для топки печки.
 До сих пор при виде лежащей на земле древесины, палки, ветки первый импульс тёти Клары: не нужно собирать хворост.

 Заплата сельского учителя была ниже городской, а цены в единственном сельском ларьке – выше, чем в городе.

 Впрочем, колхозники там почти ничего не покупали.

 Тёте Кларе хватало зарплаты на питание.

 Также она могла один раз в год приехать к маме, но на обратную дорогу билет уже покупала мама – моя бабушка, оставшаяся после войны с тремя детьми и двадцатью сотками огорода, но в нашем родовом поместье, которое несколько лет назад удалось выгодно продать за пятьсот долларов в рассрочку на три года беженцам из Приднестровья.

 Тётя Клара получала в колхозе бесплатно солому – топить печь зимой.
 Хозяйка топила свою печь сама.

 Солому привозили на горбах, запряжённых волами, особых видах телег, которые ещё именуют можары.

 Для увеличения соломоёмкости можар использовались рештаки – специальные поддоны.

 Тётя Клара по научению крестьян самостоятельно «вывершивала» стог соломы на зиму.

 Солома в печке горела очень быстро.

 Готовя борщ, тётя Клара: бросала, бросала, бросала, бросала солому охапками в печь; сидела и бросала, бросала, бросала, бросала.

 Для увеличения температуры в печи тётя Клара собирала осенью перекати-поле, и носила их охапками к себе.

 Если бы село было электрифицировано, то тётя Клара, как учитель, не платила бы за свет, а в данном случае ей по норме выделялся керосин для керосиновой лампы, при свете которой тётя Клара проверяла тетради учеников, которые, потеряв время из-за оккупации, были моложе тёти Клары на два-четыре года.

 Радио в селе не было.
 Новости тётя Клара узнавала один раз в неделю из газеты или «не узнавала совсем».

 Все учителя в сёлах имели «десятихатку».

 То есть отвечали за добровольную сдачу десятью хатами продуктов питания из подсобных хозяйств в заготовительную контору по государственным ценам.

 Тётя Клара обходила свою «десятихатку» с подписными листами на сдачу продуктов.

 Колхозники не выражали протесты, но их дети недоедали.
 Всего год как Хрущёв отменил налоги с колхозников на плодовые деревья и личный скот.

 Часть коров в селе содержались по принципу «пол коровы».

 Это означало: три дня корова живёт и доится у соседей, три дня у нас, три дня ещё где-то и так далее без соблюдения строгой математической связи между количеством дворов, где обитала корова и наименованием принципа «пол коровы».

 Такие коровы покупались в складчину. Каждый двор самостоятельно заготавливал сено для своей «пол коровы», но и сам получал надой за свои три дня.

 Восьмое марта ещё не был выходным ,и ученики однажды выговорили для учительницы у заготовителей килограмм сахара рафинада в подарок.

 Это был очень большой подарок, вдвойне ценный для учителя.

 Тётя Клара в эти годы не задумывалась о том, счастлива ли она.
 Она не испытывала голода, нужды, холода подобного военному, страха за своё будущее.

 Тётя Клара считает, что ей повезло в том, что она ни разу не доливала глиняный пол в своей комнате и во всей хате – этим раз в неделю занималась хозяйка.

 Доливка глиняного пола – процедура, связанная с перемешиванием навоза с глиной, разведением смеси водой и разглаживанием раствора по полу специальной тряпичной «куклой».

 Тем не менее, тёте Кларе приходилось с целью дополнительного топлива заготавливать кизяк по технологии: солома – полова – навоз – вода – топтать босиком – резать – сушить – топить печь.

 Общее впечатление от крестьян села Ушкалка в период 1954-57 г. Тётя Клара охарактеризовала бы словом бессловесность.

 Это были бессловесные, устремлённые глубоко внутрь себя люди, с глазами, горящими ничего не выражавшим сухим огнём и обветренными сухими изрезанными морщинами лицами.

 Женщине в тридцать пять лет можно было дать навскидку шестьдесят.

 В 1957 году Крым передали Украине, и началась его украинизация.

 Тётя Клара должна была ехать преподавать на курорты степного Крыма, но познакомилась со своим будущим мужем, который увёз её на освоение Целины – в Казахстан, где сам стал заместителем председателя колхоза, а тётя Клара стала преподавать математику.

 Мама закончила заготовку чеснока на зиму и совершенно успокоилась.

 Мы пили чай, потом все ушли спать.

 Да и мне уже пора.

Дядя Саша

Написать рассказ просто – нужно взять как образец рассказ известного писателя, заменить своим сюжетом и по одному менять слова писателя на свои.

 Вообще я думаю, что никаких писателей и поэтов в природе нет.

 Некоторые люди испытывают потребность записывать, а остальные ограничиваются ходом событий, личными письмами и устными высказываниями: своими и чужими.

 Как только человек начинает записывать, он сталкивается с правилами записывания и пытается их соблюдать или обходить.

 Писателем и поэтом считает себя человек, испытывающий влияние самого сочинительства: человек видит в себе изменения и не связывает их с деятельностью; человек считает, что ему открываются миры в результате его собственной значимости.

 Причём поэту миры открываются совершенно невообразимые вследствие особого способа подбора слов и образов для стихов в сравнении с прозой.

 На самом деле имеет место обычная профессиональная деформация личности и чем более развита личность, тем в большей степени она подвержена влиянию на себя вида деятельности.

 Талантливый человек видит больше и больше переживает.

 Но приступим собственно к рассказу.

 Начинается рассказ осенью 1986 года.

 По стране шагали: перестройка,  гласность и ускорение.
 Собственно шагала только перестройка, а гласность и ускорение характеризовали шаги.
 В разгаре была борьба с пьянством и алкоголизмом.

 Двадцати лет отроду, я учился в институте, проживая при нём в общежитии.

 Каждую третью ночь я дежурил сторожем на стройке институтской котельной, то есть спал не на железной койке с матрацем, а на дерматиновом диване и допоздна мог читать лёжа, не мешая соседям.

 Читал я «Литературную газету», купленную за 20 копеек в газетном киоске на «пятачке» - с возможностью купить и читать «Литературку» в те годы связано у меня самое большое ощущение свободы в жизни. Газета, почти без комментариев, приводила факты нашей недавней истории. Никогда после я не встречал такого плотного и объёмного потока фактической информации без оглядки на личности и последнее выступление главы государства.

 До перестройки «Литгазета» славилась публикациями иного, но тоже резкого плана и купить её было невозможно, а выписать крайне сложно – подписка считалась лимитированной и, например, моя мама, для того чтобы подписаться на «Литературку» занималась общественной подпиской на газеты и журналы на комбинате.
 При этом легко было выполнить задание на газету «Правда» - её подписывали все члены КПСС. Сложнее было с газетой «Труд» - её брали плохо. За выполнение плана подписки давали дополнительную возможность выписать журналы «Наука и Религия», «Юный натуралист» и «Вокруг Света».

 Стройка новой котельной стала первой ласточкой перестройки в нашем институте: организациям повсеместно разрешили  жить на принципах хозрасчёта.

 Котельную проектировали и строили собственными силами, но нужна была подрядная организация, и ей числилось некое стройуправление, выделившее дядю Сашу – высокого мускулистого прораба лет 55-ти.

 У нас – студентов-сторожей – закрепилось, видимо с его согласия, это обращение – дядя Саша – нехарактерное для производственных отношений возникающих между производительными силами.

 Дядя Саша приходил по утрам, будил сторожа и проводил летучку с двумя каменщиками, которым в помощь выделялись студенты.

 Потом дядя Саша ходил по котельной, один или с профессором – проректором по научной работе института – и объяснял ему ошибки в проекте.

 Одевался дядя Саша на работу лучше проректора: он часто надевал светлый плащ и костюм с галстуком; стрелки на его брюках всегда вострились.

 Наблюдая за общением проректора с дядей Сашей, я удивлялся: проректор не только уважал дядю Сашу, но даже немного заискивал перед ним.

 Часам к 10-ти утра дядя Саша уезжал на трамвае на другой объект и до-завтра не появлялся.

 С нами – сторожами – он разговаривал мало: «Вставай, студент», «Следи за электроприборами» и так далее.

 Пару раз в месяц дядя Саша устраивал вечерние внезапные проверки вагончика сторожей, главным образом, как я сейчас понимаю, беспокоясь за безопасность: нашу и вагончика.

 Он видел, что я читаю, но никак не реагировал.

 С дядей Сашей – простым прорабом перестройки – связано у меня очень сильное воспоминание.

 Среди встретившихся мне в жизни людей он оказался первым, кто ясно и недвусмысленно заявил: «Личное счастье человека ни в коей мере не зависит от государства и мироустройства».

 Однажды мы с кем-то из товарищей болтали поздно вечером в вагончике за чаем.
 Я подчёркиваю: в то время за употребление алкоголя в институте отправляли прями в Афганистан – я до сих пор практически не пью алкоголь.

 Появился с внезапной проверкой дядя Саша, и мы разговорились.

 Оказалось, он много строил на Севере и поздно женился, осев в средней полосе.

 Надо сказать, что мне и до этого встречались люди, которые игнорировали значимость общественных и политических процессов, происходящих в государстве, и даже люди – это были в основном цыгане, рядом с которыми я вырос – не знающие в чём разница между социализмом и капитализмом.

 Но их жизненная позиция сводилась к размеру зарплаты и стоимости водки.

 Встречались мне и диссиденты, отрицавшие преимущества социализма.

 Дядя Саша был не таков.
 Он хорошо ориентировался в происходящем в стране и имел своё мнение о лидерах; даже фамилии учёных-теоретиков перестройки: Бунича, Абалкина, Аганбегяна и Заславской были ему знакомы.

 Но дядя Саша воспринимал всю перестройку, весь наш общественный строй, политику, КПСС и её ленинский ЦК, как обёрточную бумагу, в которой подаётся к его столу ежедневный суповой набор.

 Дядя Саша внимательно, не перебивая, выслушивал мои реплики и отвечал на них примерно следующее: «Человек становится коммунистом, чтобы меньше работать и больше зарабатывать за счёт привилегий».

 Я ухватился за эту мысль и заявил, что разную покупательную способность рубля у разных слоёв населения можно устранить.

 Дядя Саша сказал, что в этом случае коммунисты будут просто больше получать зарплату.

 В конце концов, - утверждал дядя Саша, - никаких коммунистов на свете нет, а есть люди, которые хотят меньше работать и больше зарабатывать и они всегда найдут, как это сделать за счёт болтовни.

 Человек же, - говорил дядя Саша, - может быть в равной степени счастлив и несчастлив при любом политическом строе. Для этого человеку нужно здоровье, нормальная женщина, зарплата, жильё и дети не сволочи.

 Ещё он посоветовал мне не высказывать подобные мысли: студента за такие слова могут выгнать из комсомола и института, а про дядю Сашу, якобы, скажут: «Какой сознательный рабочий».

 Мне ещё нет 55-ти лет, и я не уверен в правоте дяди Саши, но постепенно приближаюсь к его политической позиции.

 Поведение моё при этом, правда, мало изменяется: я ем, сплю, люблю и дежурю по ночам.

 Что характерно. Я и тогда по ночам сочинял.
 Например, после ухода дяди Саши я написал в ту ночь примерно следующее литературное произведение.

 «Я, такой-то, настоящей распиской удостоверяю своё обязательство любить такую-то до конца своей жизни. Никакие обстоятельства не в силах снять с меня данное обязательство, которое может быть предъявлено мне в любое время и в любом месте с непосредственным требованием исполнения».

 Поставил дату и подпись.

 А утром до начала занятий вручил это произведение читательнице, получив за это яичницу и кофе.

Дядя Витя

Сочинять нужно не о правде жизни, а о лжи смерти – какой смысл сочинять о правде? – правда и так всем известна.

 Но это – максима, предельная норма.

 Мы же, в свою очередь, следуя этой норме, поговорим о маленьком человеке.

 Тему эту невозможно исчерпать.
 (Впрочем, как и все остальные темы.)

 Скорее всего, проблема в том, что маленький человек настолько мал, что его не разглядеть.
 Нужно брать масштаб крупнее.

 Возможно, маленький человек вмещается в простого человека, тем самым, составляя его частицу? форму существования?
 
 С него и начнём – с простого.

 Год назад я побывал на юбилее своего дяди, которому исполнилось 75 лет.
 Дядя очень просил приехать, и был рад моему приезду. В двухкомнатной квартире собралась большая компания бывшей советской молодёжи – многие семейными парами, но были и одинокие.

 Действие происходило в глубокой украинской провинции, и все его участники были людьми простыми и маленькими, кроме меня, разумеется.

 Согласитесь, полигон вполне чистый.

 Прочувственные тосты, поздравления, поцелуи, слёзы умиления – всё это понятно.
 Дискуссии об украинском языке, итогах Второй Мировой, национализме, антисемитизме, сионизме – тем более понятно.

 Душой компании был дядя Витя, прочитавший поздравительную поэму собственного сочинения.
 Никто из присутствовавших не знал, что я известный поэт, поэтому меня не стеснялись.

 Но что-то в моих глазах дядя Витя уловил, поэтому, читая текст, поглядывал на меня.
 Начиналась поэма так:

 В этот день весны чудесной,
 Друже, мы с тобою вместе
 Выпьем и опять нальём,
 И о счастье пропоём.
 Помнишь, ехали с колхоза:
 Я усталый, и ты - тоже?
 Был влюблён я, а ты - нет,
 Но не в этом мой сюжет.
 Ты сказал мне: "Я старею,
 Надоели юбилеи".
 Помнишь это или нет?
 Было нам по сорок лет.

 В дальнейшем дядя Витя развернул широчайшую панораму событий за тридцать пять лет на двадцати листах мелким почерком в два столбца короткой строкой. Где-то там, в глубине веков, в сиреневой дымке высохших чернил дяди Вити производилась наклейка обоев в квартирах; случались командировки и ссоры с жёнами; росли и таки, надо сказать, вырастали дети; избирались новые президенты, сменялись директора заводов – короче, бурлила жизнь.

 Подперев голову рукой, скрывающей моё лицо до самых глаз, я слушал поэму – единственный из всех, не аплодируя, при перелистывании страниц и в наиболее ярких моментах.

 Сжимая, комкая ладонью лицо от подбородка до носа включительно изо всех сил, я сумел сохранить серьезные глаза, а некоторый их блеск, скорее всего, воспринимался как интерес.

 При этом меня, правда, потряхивало, но после 50 грамм крепчайшего украинского самогона, градусов под 80, кого не потряхивает!

 В дальнейшем по ходу застолья, расцеловавшись между делом с тёщей своей первой любви из-за какой-то моей удачной реплики о роли культуры в истории цивилизации, я понял, что дядя Витя считается в этом узком кругу локальным поэтом.

 Дядя Витя освещает в своих текстах все значимые события в жизни и судьбе приблизительно десятка местных семей на протяжении без малого лет сорока, и регулярно отчитывается о проделанной работе по праздникам.

 Осознание этого факта сделало меня серьёзным и задумчивым.

 Как человек, дядя Витя перестал меня интересовать в принципе – на лицо было явление в той самой культуре, которая сыграла эту самую роль…

 Я курил с дядей Витей. Глядя сквозь него, и подморгнув ему, намекнул, что свои-то серьёзные вещи он вряд ли кому-то здесь показывает.

 С заинтересованным видом, размышляя о своём, я выслушал мгновенно прочитанный мне с листа, который был в другом кармане пиджака, текст:

 *   *   *

 Сеем разумное, доброе, вечное.
 Свечи горят в аналое.
 А прорастает пустое, увечное,
 Глупое, вредное, злое.
 Ну, так давайте за равенство-братство
 Чокнемся, чмокнемся пылко.
 Витька, бери-ка всё наше богатство,
 Дуй в магазин за бутылкой.


 И следующий:

 *  *  *

 Что-то много стало мне чести –
 Не хватает мне на всё злости.
 Но пока иду с тобой вместе,
 Нам бросают на двоих кости.

 Дяде Вите никогда не приходило в голову публиковать свои стихи – у него есть два десятка постоянных благосклонных читателей, которые с нетерпением ждут каждой строчки, и чем длиннее текст, тем яростней аплодисменты.

 По дяде Вите было незаметно ни малейшего тщеславия – по окончании чтения, весь поэтический пафос и задор мгновенно слетает с него, как пыльца с цветка от дуновения ветра.

 Более того – я не заметил, чтобы дядю Витю вообще интересовал вопрос о том, понравилось ли мне, например, прочитанное им.

 Мне показалось, что после каждого текста, а при чтении поэмы – в перерывах, дядю Витю интересовал иной вопрос: «Понятно?», «Вам понятно, что я сказал?».

 Убедившись в  полном понимании смысла сказанного им, дядя Витя вполне этим удовлетворялся.

 В случаях непонимания, он приостанавливал чтение и разъяснял прозой, что имеется в виду, зачастую просто напоминая о тех или иных подзабытых событиях.

 Где-то в середине поэмы возникла дискуссия: та ли это Люба, которая вышла замуж за парня из Челябинска и уехала туда? Вопрос как-то решился, и дядя Витя продолжил.

 Мне не удалось поговорить с дядей Витей более подробно – он слегка перебрал, что для него, кстати, нехарактерно, и отбыл.

 Больше мы с ним не виделись, но я попытался поговорить со своим дядей о поэзии.

 Дело это оказалось совершенно зряшным – мой дядя, замечательный инженер -электронщик, большой умница, прочитавший массу художественной прозы и публицистики, совершенно не читает стихов и единственным поэтом на свете считает дядю Витю.

 Эксперимент с прочтением дяде стихотворения Игоря Царёва «Имена на снегу» ничего не дал: «Стихи, как стихи».

 Когда объявит белый танец небесный церемониймейстер,
 Когда пронзительная нота из-под кленового смычка
 Перечеркнет заслуги лета, и дальновидные предместья
 Достанут снежные одежды из ледяного сундучка,
 Не подводи меня, родная, не разжимай свои объятья,
 Какие б трубы ни трубили, не отводи любимых губ!..
 И ветер, пролетев над крышей, не руны зимнего проклятья,
 А наши имена напишет на свежевыпавшем снегу.

 Впервые в моей практике, прочитанный с должным выражением этот стих не вызвал ни малейшего восторга.

 Разговор с мамой, которая тоже была на юбилее, также ничего не дал.

 – Мама, как ты это допускаешь? Он же не читал даже Пушкина!

 – Чего ты ко мне пристал? Витька хороший парень, отличный семьянин и товарищ, у него на шее больная тёща.

 – Мама, ты считаешь это поэзией?

 – Ты у нас самый умный – ты и считай. А мы просто здесь живём.

 – Мама, Пушкин тоже просто жил, просто жили и живут Виктор Гаврилин, Игорь Царёв, Лёша Ивантер. Но они писали и пишут стихи, а чем занимается твой Витька? Дай ему Юлию Друнину почитать.

 – Да не будет он ничего читать. Ему некогда – у него огород двадцать соток.

 – Мама, возвысь свой голос против этого безобразия - его же можно научить писать стихи!

 – Господи, ну что ты пристал. Он пишет стихи. Всем нравится.

 – А тебе?

 – Я их никогда не слушаю. Витька – наше радио.

 Я сдался.

 Целый год, в контексте дяди Вити, я напряженно размышлял, пытаясь охватить мысленным взором, а скорее чувством: всю мировую поэзию и культуру, всю русскую речь и литературу, 250 тысяч графоманов (за редким исключением) нашего сайта; я взмывал ввысь на величайшие вершины Гималаев, и опускался глубоко в шахты Донбасса, и пришёл к следующим выводам.

 Загадку маленького человека мне не разгадать.

 Маленький человек не имеет к простому человеку никакого отношения.

 А эти заметки я написал зря.

Когнитивный дядя Миша

1

 Если поэту не давать сочинять стихи или, в крайнем случае, прозу, обучить его в физико-математической школе или заставить закончить факультет психологии ничего страшного с поэзией не случится.

 Поэзия прекрасно проживёт без любого поэта, а без некоторых поэтов ей даже лучше.

 Неприятности произойдут совершенно в другой области.

 Поэт может объявить себя когнитивным учёным.

 В дословном переводе с латыни «когнитивный» означает «познаваемый», но это абсолютно ничего не проясняет для понимания сущности когнитивной науки.

 Вообще не существует таких слов при помощи, которых можно проникнуть в сущность когнитивного подхода в науке.

 Для того чтобы сдать экзамен по когнитивной науке необходимо знать те слова, которыми пользуется преподаватель.

 Когнитивной может внезапно стать любая отрасль человеческих знаний или явление и, даже механизм.
 Для этого достаточно к названию приставить слева слово «когнитивный».
 Можно утверждать о существовании когнитивной психологии, когнитивной физики, когнитивной экономики, когнитивного электричества, когнитивного телевидения.
 Слово «когнитивный» подходит ко всему на свете.

 Для объяснения сущности понятия «когнитивный» лучше всего использовать термин «торсионные поля», но нельзя забывать и такие слова как «трансцендентный», «эзотерический» и «синергия».

 Переставляя эти слова произвольным образом, и добавляя их в качестве приставок, эпитетов и метафор ко многим другим словам можно получать научные звания, становиться членом академий, преподавать на кафедрах государственных ВУЗов, публиковать монографии со своей фамилией на обложке, вызывать у окружающих уважение.

 2

 Мне очень повезло, что куратором моей группы в институте был старший преподаватель кафедры физкультуры – тренер по спортивной гимнастике Михаил Борисович.
 На вопрос, как ему удалось до 60 лет сохранить прекрасную физическую форму, он с молодым блеском в глазах и задором отвечал: «Надо меньше жрать и спать».
 Не имея высшего образования, что даже для преподавателя кафедры физкультуры нестоличного ВУЗа было нонсенсом, Михаил Борисович самостоятельно изучил ряд научных дисциплин и теорий и мог оперировать рядом понятий и терминов из психологии и даже физики.
 Но он никогда этого не делал без специальной просьбы.
 Речь его на первом уровне восприятия была проста и понятна.
 Мне в частности он говорил: «Боря, ты не дурак, поэтому тебе нужно быть немного умнее».
 Нас Михаил Борисович делил на своих студентов и своих воспитанников.
 Он так и говорил – «воспитанник».
 Звание воспитанника нужно было заслужить.
 Но способ выслужиться до воспитанника не объявлялся.
 В воспитанники попадали отличники и троечники, усидчивые и лодыри.
 Как-то я спросил Михаила Борисовича, какие психологические приёмы он использует в учебном процессе.
 «Надо уважать студентов и любить воспитанников» - был ответ.
 С отстающими студентами и студентками Михаил Борисович проводил беседы.
 Беседы были двух типов.
 Первый тип сводился к словам «к чёртовой матери в Афганистан» и «кому ты такая нужна непутёвая».
 Второй тип – это был рассказ о голодном послевоенном детстве мальчика Миши, занимал несколько больше времени и очень походил на стихотворение Арсения Тарковского «Вся Россия голодала».
 Если отстающих было много, Михаил Борисович произвольным образом делил их на две группы и беседовал с ними порознь, не разделяя на юношей и девушек.
 С первой группой он расправлялся за пять минут, напоминая про Афганистан и мужа.
 Со второй беседовал дольше.
 Девушек вышедших замуж Михаил Борисович не преследовал за неуспеваемость.
 «Она уже отучилась» - говорил он.

 После защиты диплома мы пришли домой к своему куратору.
 Из последнего разговора я запомнил такую фразу.

 «Я всегда хотел, чтобы мои воспитанники отличали правду от лжи и добро ото зла и могли сами выбирать между ними».