Несколько слов из песни

- Я в Израиль поеду через неделю. И точка. Ну да, сначала к тебе, а потом туда, - говорила худенькая девочка кому-то в трубку. Судя по всему, она говорила с кем-то близким: мама или бабушка. Кого-то в чем-то убеждала, вскидывала тоненькую руку, заправляла черную прядь за ухо, а потом наматывала на палец. Конечно, она защищалась, оправдывалась - это видно было. Кто-то там, на том конце провода, очень не хотел ее отпускать.
Вообще, конечно, нехорошо слушать чужие разговоры, это всем известно. И я бы, несмотря на любопытство – женское или журналистское – с собой справилась и вышла. Но магическое слово «Израиль». Из Израиля я вернулась только что, все ходила Израилем еще оглушенная, в него влюбленная и искала, кому бы рассказать о том, какая это страна и как жить надо только там и больше нигде.
Мы ехали в Питер. Соседкой моей по купе была только эта девочка, которая громким разговором сначала раздражала, но, услышав пароль «Израиль», все ей простила. Что-то еще меня в ней привлекло. Что-то особое в лице и манерах. Какое-то страдание. Люди этой породы – яркоглазые, с белыми-белыми лицами и черными волосами, неуспокоенные, суетливые, сильные. Они нездешние, другие. Я их всегда ищу, и всегда узнаю. Как будто какой-то огонь съедает их изнутри. Эти лица почти всегда очень красивы – или очень некрасивы - какой-то библейской, иконописной красотой. Эта девочка так уж красива не была. Но я с моей страстью к обобщению, оставшейся наверно от моего биологического прошлого, сразу причислила ее к этому типу, так сильно она напомнила мне в профиль мою маму, когда она сердится или волнуется.
- Ты не понимаешь, - говорила со слезами в голосе девочка, - и опять вскидывала руку, что-то кому-то объясняя, от кого-то защищаясь. – Его надо спасать. Он же еще маленький. Он не ест и не работает. Лежит на диване. Ты не знаешь, что такое ответственность. Просто ты еще никого не любил! – Не любил… Значит, она говорит не с мамой. Кто? Брат?
Я оказалась права. Девочка была из таких самых. То, что люди, стесняются произносить вслух, она выговаривала громко, иногда почти кричала. Была она - и тот человек на другом конце провода. И еще мальчик в Израиле. Все остальное – то, что могут услышать, то, что, хотят спать, что эта истерика в голосе выглядит нелепо, - ее не волновало. Разговор, как я и ждала, она со злостью оборвала: «Не смей мне так говорить!», - и швырнула телефон на сиденье.
Я выждала паузу. Очень хотелось с ней заговорить. Смелости придавало то, что она была еще и явно младше меня. Значит, не пошлет. Каждая такая встреча включает мой охотничий инстинкт. Мне интересны все люди, чем труднее человека разговорить, расположить к себе, тем интереснее. Может, это осталось от нелюдимых школьных времен, может, что-то бытописательское. Была бы я мужчиной, стала бы, наверно, великим Казановой. Уверена, что и успех настоящего Казановы, был оттого, что ему на самом деле были интересны – каждая. Человеческие судьбы, характеры, любови и нелюбови. Это гораздо интереснее любой книги. Может, это и чуть-чуть нечестно – выманивать из людей их истории. Но ведь и им становится, я думаю, я надеюсь, чуть легче.
- Все будет хорошо, - осторожно сказала я, немножко побаиваясь ее реакции.
- Если бы! – она ответила тихо. Это звучало немножко театрально, но им – таким лицам - это можно, потому что они это – эти разговоры, эти слезы - ТАК проживают, как самое страшное горе.
                У нее были синие глаза, как у мамы, и от этого она показалась мне своей. Я уже знала, она все расскажет.
- Не переживайте так. Я должна была выйти, наверно. У Вас такой важный разговор, но там все равно было бы слышно, Вы так громко говорили. – Она не отвечала, поэтому я говорила тихо. Как бы узнать про Израиль, не выспрашивая ее? Пришлось схитрить. – Здесь так холодно, - говорю, -  я еще не успела привыкнуть. После Эйлата (я намеренно сказала так, чтобы узнать, часто ли она бывает в Израиле) все никак не согреюсь в Москве. – На самом деле из Израиля я уже месяца полтора как приехала, но надо же было как-то сказать, что я тоже оттуда, из тех.
                Наконец-то. Интерес в глазах.
- Вы из Израиля только?
- Да. Ездила с группой по специальной программе…
Ну и так далее. Пока я рассказывала про то, как мне понравился Израиль, она успокаивалась. Вначале я видела, что она не очень внимательно слушает меня, все посматривает на телефон. Как будто ждет, что он перезвонит.
- Он позвонит, - говорю. – Они всегда перезванивают. Подождите чуток. Сейчас он гордость свою перебарывает. – Говорю и чувствую себя такой взрослой и искушенной, хотя между нами всего-то года четыре разницы.
Она опять всхлипнула, потом достала из кармана куртки явно несвежую салфетку и громко высморкалась. Вообще я очень брезгливая, но эта ее салфетка и этот жест так напомнили мне сестру, когда она была маленькая, что ничего, кроме умиления во мне не вызвали.
- Конечно, куда денется! – сквозь высмаркивание. – И вдруг, поворачиваясь всем своим лошадиным глазом, черно-синим и налитым слезами: «У Вас там такая песня была… Адон олам, на звонке. На иврите. Дадите скачать?»
- Это молитва у них такая.
Даю ей свой телефон и пока песня скачивается, смотрю на нее. Поднимает глаза, улыбается: «У меня тушь потекла, есть зеркало?» «Да вот, говорю, зеркало – на двери. Вы первый раз на поезде?» Улыбается: «Представь – да. Самолетом все время пользуюсь», - неожиданно переходит на «ты», и это так по-израильски просто звучит, у них же там вообще «Вы» нет в языке, что мне сразу становится как-то тепло.
- Ты тоже была в Израиле? - спрашиваю. Хотя ясно, что была, ведь мальчик, которому она так нужна, он там, в Израиле.
- Я жила там, до 8 лет. А потом первый раз приехала два года назад. Первый раз с 8 лет. Ты не представляешь, как все по-другому. – Представляю, милая, очень хорошо представляю, я ведь тоже так, до восьми лет во Франции. Но я молчу, я хочу, чтобы рассказывала она, а магические слова «детство во Франции» так действуют на людей, что даже самые отъявленные любители поговорить о себе забывают про это и начинают жадно тебя пытать про романтическое, как им кажется, парижское детство.
- По-другому?
- Ну да, даже деревья не такие, и люди другие, и все…
- Там у тебя любимый живет? Или нелюбимый?
- Нелюбимый, - молчит. Потом после паузы: - Ведь этот дурак, он даже не понимает, что такое любовь. Он за всю свою школьную жизнь ни разу не влюблялся по-настоящему. Он в Питере меня ждет. И я к нему еду, но лучше бы не ехала.
- А в Израиле кто? – спрашиваю.
- В Израиле – он-то любит. Они там в Израиле сумасшедшие все. Увидят девчонку и влюбляются насмерть. Оторвать только с мясом можно. Я тоже его любила. Такая была сумасшедшая любовь. Но я учусь, так и загнуться можно. Он так меня ревновал, каждый день сто смсок, не вру. Он оружейник. В армии сейчас, за 18 секунд может автомат собрать, - в голосе была гордость. – Ну, и я не выдержала этой бешеной любви. Все мы бабы такие, когда нас любят слишком, сбегаем. – Мне немного смешно слышать от нее «бабы». - Он красивый, он хорват наполовину и у него такие черные кудрявые волосы – знаешь, как на картинах. Хочешь покажу фотку – у меня есть на телефоне. Он тут, правда, на верблюде, не особо видно… Смотри, правда, красивый? – Лица почти не видно, зато хорошо видно оттопыренную губу верблюда, но я искренне соглашаюсь: - Правда. – Я уверена, что красивый, они все там в Израиле красивые и влюбленные. - Он не любил меня сначала, хотя и говорил, что любит, я всегда это чувствую. Но потом привязался. С родителями познакомил. «Хоть ты, говорил, не еврейка, у тебя же только папа, я все равно все сделаю, чтобы на тебе жениться!» Я тоже была влюблена, но потом он ушел в армию, а я учиться уехала в Москву. Какая любовь на расстоянии? А летом я встретила Диму. И поняла, что все остальное не любовь. Понимаешь, это когда просыпаешься и хочется плакать от того, что он рядом. Это когда тебе сносит башню, и ты только и думаешь, а вдруг он попал под машину, если он хотя бы на 10 минут задержится.
- А он-то любит тебя?
- Он? Думает, что любит. Ревнует. К хорвату моему ревнует. Да никого он не любит. Он такой красивый, не представляешь, такая кожа, как у ребеночка, а ему 29 почти. И тело у него золотое. В него все влюбляются, а он только со мной хочет быть. Все для меня готов сделать. Но все равно любить он не умеет. Он и умереть за меня может, но любовь – это ответственность.
- То есть: мы в ответе за тех, кого приручили, и все такое?
- Да-да. А Дима, если разлюбит, наутро и не вспомнит обо мне. Какая же это любовь? Я вот не могу так. Я хорвата уже не люблю, но не могу его вот так бросить. Ты, наверно, думаешь, что я его специально мучаю, что лучше отрезать и все. А я так не думаю. Если бы меня разлюбили, я бы не перенесла, если бы меня, как рваную майку выбросили. Он же живой. И он думает, а вдруг? А вдруг я вернусь, и все будет, как было? Я вот все искала песню. Откуда эти слова? «Но капитана ждет красотка… пам-пам-пам… че-то такое… А вдруг не утонул? И что-то там – помнишь? – останется одно последнее «а вдруг…».
- А я знаю, - радуюсь. - Я тоже эту песню все искала, тоже найти не могла. Там было про фрегат и капитана, которого ждут. И я тоже все хотела найти про это последнее «а вдруг…».
- Да, там еще: «Погиб ли тот хорват?»
- Там был фрегат, а не хорват, - смеюсь.
- Да, кажется все-таки фрегат. Но я так пою. Ну вот. Песня вроде не про то. Но я вот думаю, что он так меня ждет. Разве можно предать того, кто тебя ждет? И разлюбить тоже нельзя. Он из армии сбежал. Его вернули, он в армейской тюрьме сидел…
- Какой ужас! – перебиваю.
- Да нет, армейская тюрьма - это не страшно. И сбегают многие. Просто я себя виноватой чувствую. Дима бесится, говорит, по глазам вижу, ты еще любишь его. А мне жалко. Никогда не понимала тех, кто гордится поклонниками. Это ведь чье-то сердце, чьи-то слезы…
                Слушаю эту девочку и понимаю, что не ошиблась. Она из тех, кому НЕ ВСЕ РАВНО, понимаете, не все равно, что кто-то там плачет из-за нее. Такие девочки потом едут в Африку куда-нибудь, или в зоны стихийных бедствий добровольцами, чтобы это свое «не все равно» вылить на кого-нибудь. Как там говорится в этой прекрасной книге? Верный в малом, во многом будет верен. Может, это и не о том, но да - малое говорит о многом. Даже если сейчас ее слова и звучат пафосно, все равно в ней есть самый прекрасный человеческий талант – доброта.
- Понимаешь? – она говорит, и брови танцуют, и рот, и вся ее мимика, как и все ее движения – СЛИШКОМ, как и вся она слишком натянутая, слишком беспокойная, слишком не такая, и все это в ней лучше красоты, и я любуюсь ей, и даже уже почти не слушаю, что она говорит. Пусть простит меня эта случайная попутчица, но все это было переговорено тысячи раз, главное, это она, ее сердце, ее лицо, а не слова, которые – конечно – очень ей нравятся и кажутся полными особого смысла, но которые в ней-то менее всего она, менее всего ее суть.
Спать остается три часа, я ложусь, а утром ей как будто стыдно вчерашней откровенности, она быстро прощается, выбегает из вагона, где, конечно, ее ждет – пока еще – Дима-который-не-знает-что-такое-любовь.
Я тоже выхожу, совершенно одна, тот-кто-меня-встречает, он где-то далеко, в другой стране. Поэтому я стаскиваю кое-как чемодан и попадаю в питерский моросящий дождь. Сразу становится свежо и приподнято-счастливо – таким странным образом действует на меня всегда дождь. Счастье встречи с городом-дождем поднимается откуда-то из живота к сердцу, и я забываю все, я снова наедине с Городом, его людьми, его большой водой. И вдруг слова песни, которые мы все с той девочкой – а я даже и имени ее не спросила! - пытались вспомнить, приходят сами:
А вдруг не утонул…
И вот, когда беда покажет глаз совиный
И безнадежный мрак затянет все вокруг,
Когда приспустят флаг в порту наполовину,
Останется одно последнее «а вдруг…»