Чужие люди

Воздушный шарик

— Господи, какой у меня муж. Придет с работы, зарплату вынет, сядет у телевизора и жует, жует, жует свой гуляш. Я весь день одна сижу, а он молча с сериала на футбол переключит, и смотрит, смотрит, смотрит, жует и смотрит. Обними меня покрепче.
Игорь только сжал ее ладонь и разлил по стаканам чилийское вино
— Один раз он меня даже душил. Проснулся среди ночи, наклонился, я глаза не открываю, сквозь ресницы смотрю, а он как схватит за горло и душит и душит, сопит и душит. Когда уже захрипела, заплевалась, даже газы пустила, руки убрал, отвернулся к стене и уснул молча. Обними меня.
Игорь медленно отпил из стакана и поставил его на стол. Вино было не чилийское что ли, кислое какое-то.
— А сын его. Ему четырнадцать лет, а он болта вкрутить не может. Бух-бух-бух стрелялки, бах-бах-бах думешник один. А вчера по ссылкам его прошлась – порнуха, ему четырнадцать лет, а у него порнуха
— Надо фэрвол поставить.
— А кот подойдет, не потрется даже, сядет на кухне, лапы вытянет и так на всю пасть, на все горло: «Мау-мау-мау». Господи кругом одни поганцы, вокруг меня одни поганцы. Обними меня покрепче.
Игорь допил вино, обнял ее покрепче и посмотрел за окно. По небу плыл гелиевый шарик, сиреневый и легкий, а снизу стоял семилетний мальчик и зачем-то тыкал в него рученкой.
— Вот поганец, — подумал Игорь и  покрепче обнял ее за поясницу.



Хомяк Кеша

Хомяк Кеша жил в моей общаге в комнате 312 в алюминиевой клетке с тремя самками и отличался буйным нравом. Он только ел и трахал самок. Ел пшенку и трахал троих самок. Бывало, подберется со спины, схватит зубами за холку и начинает свою песню: вжик-вжик-вжик, тёрк-тёрк-тёрк, хлюп-хлюп-хлюп. Посмотришь – сплошное обожание. Он один исполнял мужской долг в нашей комнате за всех студентов, ибо мы тогда были малы и больше интересовались математическим анализом и ядерной физикой, чем женщинами.
Он так затрахал самок, что хомячки Вера, Люба и Надя увидев хомяка Кешу убегали от  него стремглав, прячась в бутафорских домиках, по углам клетки, бились головами о прутья, пищали и ревели что-то по-хомячьи, но мы не пытались вмешиваться, в душе будучи на стороне монстра Кеши. 
Женщины приходили в нашу комнату только во время сессии и слушали лекции отличника Володи, или брали и читали наши конспекты, или просто сидели и пили чай с ежевичным вареньем, которое высылала мне бабушка из Воронежа.
Однажды красавица Света задержалась, опоздала на метро и осталась ночевать в нашей комнате. Володя пошел спать в 314, Света легла на его постель, и ее ночью никто из мужчин не тронул.
Хотя это враки. Ночью хомяк Кеша как-то прогрыз алюминиевую клетку и забрался ей под одеяло. Это был настоящий мужской поступок, его не испугало даже то, что Света была его больше в тысячу раз.
Ночью Света завизжала, мы проснулись от крика. Она схватила Кешу в кулак, сжала и со всей дури бросила об стену. Кеша запрыгал по нашим головам, потом выскочил на центр  комнаты, крякнул, покрутился и издох.
На утро его с военными почестями под выстрелы игрушечного пистолета и звуки миниатюрного синтезатора хоронила вся наша комната, как настоящего мужчину, исполнившего свой долг, хоть и потерпевшего досадное, но почетное поражение.




Люба

Люба была такая красивая, что я боялся ее отпускать от себя. Бывало, сижу на работе и не могу сосредоточиться, все перед глазами плывет, эти сводки дурацкие, этот квартальный отчет, эти отписки и служебные записки, только Люба в голове. Свежая, молодая, стройная, задорная, доступная, ручки тоненькие, белая хлебная кожа, длинные ресницы, взгляд ласковый и нежный, талия – тонюсенькая.
Сижу, сижу, и ничего не сходится, цифры скачут. Встану, подойду к окну, открою створку, а коллеги орут: «Закрой Петр Евгеньевич, дует». Я тогда в курилку спущусь и сигарету дрожащими руками к губам поднесу и чувствую, как зубы стучат. Стою, курю, пока начальник не прибежит и к столу рабочему не притащит.
И самое главное, что оснований-то никаких нет. Абсолютно никаких. Даже более того, столь любящего человека и отзывчивого я никогда не знал, и письма там всякие, и записочки, и прикосновения, и шуры-муры всякие там, то есть все честь по чести, все замечательно и кулюторно, но вот откуда не возьмись – отпущу на минутку, на мгновение, взгляд отведу, провожу куда-нибудь и точит что-то, точит, грызет и гложет.
Места себе не нахожу. И оснований-то вроде никаких нет. Умеет и отшить и послать и отбрить, но сам факт, что ей приходится кого-то отшивать и посылать, вызывает такие душевные страдания что и жить-то с этим не то, что трудно, а мучительно.
Приду с работы, сниму ботинки медленно, потом пиджак и галстук, пройду в кухню и сяду за стол. Осмотрю все внимательно, очень внимательно. Потом сижу, жую котлету, пиво пью, а она в фартуке порхает, щебечет что-то, радуется, а я сижу и думаю: «Люба – ты птичка».
Потом поем, губы ладонью вытру и подойду к клетке с канарейкой, постучу по прутьям, а сам думаю: «Люба – ты птичка».

Младший брат

Каждый день у нее начинался одинаково. Вставала раньше всех, воду носила, матери помогала на всех восьмерых младших братьев завтрак готовить, потом сама в школу, из школы уроки, потом убраться по дому, в огород, даже не гуляла, точнее, гуляла с младшими братьями. Ходили в плавни, они закинут удочки, голавля или красноперку ловят, а она сидит рядом смотрит, чтобы не утонули или не учудили чего, не дрались, не пихались и не плевались в воду, плохая примета.
Господи, какая она была некрасивая. Какие-то грубые, лошадиные черты лица, крупный распластанный азиатский нос, маленький узкий лоб, уши массивные, мочки, как крылья, Думали, никогда замуж не выйдет, никто такое счастье не возьмет, кому нужна гранитная глыба, а не женщина.
Ан нет, трех мужей пережила. Они, конечно, ей изменяли, но всегда домой приползали на коленях, рыдали, сопли текли до пола, а приползали. А почему?
Готовила как бог! То пятнистая щука с рассыпчатой гречневой кашей, то толстобокий карп в жирной сметане, то поджаренная аппетитная свинина, запеченная с радужной фасолью, то фиолетовые волоокие баклажаны, тушеные в пряной кинзе, то круглые, дырявые кабачковые блинчики в ряженке, то духмяные картофельные драники с клюквой, то целебный хлебный квас с хреном, то изумрудный пышный кизиловый пирог, то забористая свекольная самогонка, как слеза, то хлеб с тмином и овсяным зерном.
Помню тягостное осеннее утро. Все родственники на даче. Хмурые, угрюмые, озлобленные, раздраженные. Мнутся, шепчутся, не знают, как сообщить бабе Тоне, что умер последний младший брат. Посылают меня, меня, самого старшего племянника. Я для храбрости выпиваю водки сто грамм и по стеночке иду в ее комнату. Долго стою в дверях, делаю вид, что рассматриваю старые черно-белые фотографии на стенах. Там и мама моя в белом халате и дед (ее брат Митя) в капитанской милицейской форме. Она смотрит на меня внимательно и ничего не говорит, ждет. Я сглатываю слюну и выпихиваю из себя:
— Дед Гена умер.
Баба Тоня молчит, долго молчит, молчит долго, потом зачем-то садится на кровать и говорит:
— Надо идти ужин готовить, а то вон какая там орава собралась.

Чужие люди

Мы с Надей были на людях как чужие. Дикая какая-то она, меня сторонится, не обнять ее, не прижать, руку на плечо положишь – снимает или надуется, нахохлится вся, как замерзшая птичка.
Шепчу ей на ухо: «Девочка, сладенькая,»  — отстраняется или посмотрит, так словно дует холодным воздухом из оконной щели.
С работы придешь, радостный — вроде все на месте. Борщ на столе дымится, дети уроки выучили, пол блестит, посуда вымыта, а все равно не притронешься. Приходишь будто в гости, будто к чужому человеку. Нет ни к чужому, конечно, но какая-то отстраненность чувствуется, натянутость, заморозки сплошные.
И так каждый день, до десяти, пока дети не уснут, пока Коленьке книжку не почитаешь и не ляжешь с Надей в постель, свет на прикроватной тумбочке выключишь, сожмешься весь, лежишь, не знаешь, что делать, куда себя деть, не дышишь даже, дрожишь, а она вдруг рукой так ласково по виску проведет, или бедром прикоснется и ничего теплее, роднее и чудеснее этого на свете нету. Зажмуришься и летишь, как воздушный змей. А Надя скажет только: «Иди, иди только тише, тише детей разбудишь», — и прижмется щекой к щеке.
А утром опять, будто чужой человек и на людях тоже. Как чужой человек.