Заблудившийся трамвай. Отступление от темы

Однажды я написал письмо великому Тимуру Зульфикарову. Он мне не ответил, и письмо превратилось в главу моего "Третьего романа". Сейчас, когда мы говорим о причинах и последствиях русской беды, я думаю, что эти строки помогут многим из моих читателей понять то, что будет завтра.




Вот он, поэт Z, покоривший своим золотым пером половину мира! Мечется он по комнате со слезами на глазах, злой и яростный, как чертополох на могиле его расстрелянного отца, и говорит он, булькает расплавленными бронзовыми устами:
«И всё чаще, когда я вопрошаю, за что, Господи, Русь Святую и её наследника – СССР – так яро покарал, я всё чаще останавливаюсь на том адовом расстреле Царской Семьи в ипатьевском подвале! Там всеобщая гибель началась! Там исток, откуда потекли ручьи русской крови, собираясь потом в широкие реки. Там ледник, откуда потекла русская вековая кровавая река! Если можно – убить, предать, растерзать в подвале Помазанника Божьия – то что же можно сделать с тобой, мой безымянный, смирившийся с этим убиением, русский народ? А?»
Смотрит на меня великий поэт Z глазами похожими на пепелища, дрожит, как утренний туман над рекой, как тростиночка, отражённая в озере, отклика ждёт.
«Ты не прав, поэт Z! – откликаюсь я. – В каждом слове своём не прав!»
«А-а-а-а! – говорит великий поэт. – Почему-у? У-у-у-у!
« А вот почему, – отвечаю я, – а вот почему! – и тоже от боли вселенской вою: – У-у-у-у! У-у-у-у! – И вспоминаю я, и говорю великому поэту: «А помнишь, как нас с тобой растерзали на пороге Александрийской библиотеки?» – «Нет, нет! Ничего не помню!» – отшатывается от меня великий поэт и, перекрестившись, начинает то ли петь, то ли подвывать: «Девочка моя, девочка, девочка светлая, девочка высокая, девочка стройная, как древняя египтянка, вырезанная на древних камнях…. Где ты? Для кого разливаются по плечам твои волосы – льняные, дивной шелковистости, длинные, ангельские, волнистые, осиянные, лучистые волосы; я вижу, вижу, как божественные власы падают, разбегаются, разливаются по твоему телу, и я впервые в жизни понимаю, почему все Святые Отцы всех религий запрещают жёнам и девам распускать власы»
Я гляжу на поэта…. Он в одной широкой, русской, необъятной, раздольной рубахе-косоворотке льняной, старинной с павлиньими вышивками…. Таких рубах нынче даже на лихой мёртвой эстраде нет… Я любуюсь рубахой, и поэт чует, видит мое восхищенье и говорит весело, вдохновенно: «Эта старинная рубаха была подарена моему деду самим святым праведным Иоанном Кронштадским…. Батюшка любил райские одежды!.. У неё великие летательные свойства!.. Возрождение Руси должно начаться и с костюма! Костюм – знак, отметина небесная народа, божье тавро! Господь с небес высоких народы узнаёт, различает по одеждам!»
• Не то! Не то! – говорю я великому поэту.
• А? – говорит великий поэт. – Что?
• Жаль, – говорю я жёстко, – что ты уже забыл свою возлюбленную, у которой были такие же прекрасные льняные, дивной шелковистости, длинные, ангельские, волнистые, осиянные, лучистые волосы.
• Нет, не забыл, – вздыхает великий поэт. – Её звали Анной. Она погибла от укуса коралловой эфы. И-и-и-иииииииииииии!
• Да, я знаю это и горюю вместе с тобой. Но была у тебя когда-то давно и другая возлюбленная. Ты помнишь, что случилось? Что произошло с ней?
• Не надо, не надо, не надо! – обрывает меня великий поэт. – Только об этом не надо!
Поэт высок, худ и прозрачен, как последняя сосулька в апреле. Поэт весь в снежной, льняной бороде и богатых, волнистых льняных власах и о голубых аметистовых очах, очах, которые тоже вместе с древними одеждами вымирают, уходят с земли русской…. Но!... Он всё ещё красавец русский, белокурый, синеглазый, уходящий в незримую Красную Книгу Русской Красоты, подпиленную, поваленную, как леса под топорами…..Он прекрасен этот поэт, он гениален, но, увы, он не хочет помнить о истинных истоках наших кровавых рек; вольно или невольно, запутавшийся в трагическом или внявший голосам враждебных сил, но мой любимый поэт не желает помнить прекрасные волосы своей возлюбленной, волосы льняные, дивной шелковитости, длинные, ангельские, волнистые, осиянные, лучистые волосы, которые падают, разбегаются, разливаются по ея телу…
Поэт виновато, ускользающее улыбается, как все беззубые люди; я молчу – молчу, молчу зло и больно, как рыба на кукане.
Я знаю, русский поэт Z хорошо помнит льняные волосы премудрой и осиянной красавицы Ипатии…
Впрочем, я и сам хорошо помню, как воинствующие христиане, воспалённые и возбуждённые красноглазым патриархом Кириллом громят, жгут, уничтожают, разбрасывают, поганят великую светлоокую, ни с чем не сравнимую по мудрости своей, Александрийскую библиотеку.
Я хорошо помню, как ненависть порождает ненависть, как расходятся её чёрные, чёрные, чёрные, как вороний «карк», чёрные волны; как вытаскивают за волосы из мирных домов учёных мужей, заставляя их отрекаться от знаний и мудрости, но даже после этого сжигают несчастных на вечно голодных кострах христианской нетерпимости ко всему иному, отличному от них.
Я хорошо помню, как в проклятом, страшном, мучительном, безжалостном марте 415 года забили по приказу патриарха Кирилла, забили ритуально в один из дней Великого Поста удивительную красавицу, красавицу лебединой красоты и гордости златокудрую Ипатию, ибо по мнению церковных иерархов не имела она, простая смертная, грехом первородным отмеченная, не имела права заниматься философией, читать труды Платона и преподавать точные науки рабам Божьим.
Я хорошо помню, как, шагая среди дыма и огня, в котором шипит и пузырится человеческое мясо, патриарх Кирилл кричит разъярённой толпе: «Ведьма! Ведьма она! В костёр ведьму!»
Я хорошо помню, как тысячи обагрённых кровью рук вытащили из экипажа пресветлую и прекрасную Ипатию, бросили её под ноги Патриарху Кириллу, и, ободрённые его молитвой, раздели пресветлую и прекрасную женщину с лебединой шеей, отволокли её затем на церковный двор Кесареума и подвергли нашу возлюбленную красавицу мучительной смерти, вырвав и отскоблив её прекрасные волосы с головы острыми черепицами и раковинами устриц, а после этого, совсем опьянев от крови, разодрали её тело на куски и в качестве назидания разбросали останки по улицам Александрии.
«О-о-о, великий поэт! – шепчу я. – Разве ты не любил эту прекрасную женщину?»
Великий поэт много пьёт. Персты его – дивной извилистости, утончённости, и мраморности, и чуткости тихо и нежно, словно струны камышей от ветра, звенят, дрожат…. Вот такие персты и смогли написать Вечные Слова!..
• Да, да! – снова вздыхает поэт. – Я впервые в жизни понимаю, почему все Святые Отцы всех религий запрещают жёнам и девам распускать власы.
• Ты прав, – я подливаю спирт в стаканы. – Им страшно вспоминать льняные волосы Ипатии.
• О чём ты? Что? А? У-у-у-у! – говорит великий поэт.
• О том, что ничто, ничто не проходит бесследно. Скажи, разве не может быть так, что впоследствии патриарх Кирилл и его приближенные воплотились в царей Романовых, уничтоживших старорусское наследие? И стоит ли тогда удивляться трагической гибели Николая Второго, нашедшего свой конец именно в Доме Ипатьева?
• Да! Да! Да!
• У-у-у!
Поэт устал, увял…
Да? Да!
Что же делать?