Заблудившийся трамвай возвращается

Сумасшедший трамвай

                Отрывок из эссе


Артюр Рембо с лёгкостью говорил о необходимости разрушения человеческого мира только потому, что был убеждён, что именно хаос будет истоком нового мира. Однажды он даже сказал, что Господь давно уже не творит мир, а просто оживляет литературных героев, и получается, что все наши радости и беды созданы поэтами. И я понимаю и верю, что именно от того, какая создаётся литература, зависит то, каким будет наш мир в будущем. Вот почему великие провидцы древности настаивали на том, что поэтов-чернушников необходимо приговаривать к смертной казни.
Евгений Чепурных, будучи ещё совсем молодым поэтом, хорошо понимал промысел папы Карло, и писал так:

Ни огня во мраке длинном,
Где и зрячий - как слепой.
Спит коробка с пластилином,
Спим в коробке мы с тобой.

Поутру, как замаячит
Проблеск дня в щелях дверей,
Снова слепит тихий мальчик
Дом, деревья и людей,

Солнце, брёвна на запруде,
Нас, коляску и дитя.
Если ж ныне позабудет,
Слепит тыщу лет спустя.

В каждом герое Евгения Чепурных, словно задремали мифические герои и события.
Складывается ощущение, что любой странный герой его стихотворений, будь то прожжённый пьяница, философствующий бомж или человек, живущий в трамвае, знают, что наш мир - странное, намного более странное, чем кажется нам, место...  Не от того ли все они так дорожат случайными встречами и скупыми словами-жестами, соединяющими их в огромном и яростном мире, что все они являются родственными осколками одной великой души, когда-то давно торжествующей во вселенной, а потом - расколотой и рассеянной по земле?
Не оттого ли любая мелочь, любая случайная встреча, оклик, отзвук, всхлип, смех, дыхание, эхо, - всё это не затихает, не кончается, не перестаёт быть в поэтическом мире Евгения Чепурных, а напротив - чертит в душе его такие невероятные траектории, по сравнению с которыми орбиты созвездий кажутся ничего незначащими проселочными тропинками.
Может быть, именно об этом сказано когда-то давно: "Словно незнакомцы мы ходим друг подле друга в течение нескольких секунд или нескольких лет, или даже нескольких жизней, хотя любой случайный жест пробуждает эхо памяти древних несчастий или влечет за собой продолжение старой истории, вновь оживающей на других широтах, под другими небесами... Миллионы случайностей сплетаются в один случай, но мы не знаем какой Тициан собрал их вместе, хотя, может быть все связано одной нитью и одна картина открывается нашим глазам..."

А в этом окне - девятнадцатый век,
А в этом - девятый.
А в этом идёт серебрящийся снег,
А в этом - лохматый.

Не бойся, издёрганный в кровь человек.
И будь ты хоть трижды распятый,
Из нашей любви - серебрящийся снег,
Из нашего детства - лохматый.

Ложись на подушку поближе к стене,
Под утро теплее укройся.
А если себя назовёшь ты во сне,
То я не услышу. Не бойся.
               
Перефразируя Жана Жене, можно сказать, что одна из задач поэзии – помочь нам избавиться от времени, которое называют историческим, но, на самом деле, являющегося теологическим. С первой же строки истинного поэтического произведения время перестаёт исчисляться по известным календарям, поскольку уже не относится ни к христианской, ни к революционным эрам. Даже если время, называемое историческим, которое берёт своё начало от мифического и сомнительного события, именуемого Пришествием, не полностью исчезнет из сознания читателя, то протекает и другое время, не имеющее ни начала, ни конца, и его хорошо различают люди, живущие в мире поэзии. Поэт должен преодолеть все исторические условности, вызванные общественной жизнью, а затем и все социальные условности, но не во имя какого-то беспорядка, а ради освобождения.
Не верьте учёным шарлатанам. Мы живём в мире, где хронологии - нет! Поэты знают, что настоящее, прошлое, будущее иррелевантны.
С. Аверинцев, говоря о истинной поэзии, утверждал, что тайное устройство всего сущего напоминает поэтическую мелопею; в её глубине немало подводных рек, идущих навстречу или наперерез друг другу. Каждое стихотворение духовно локализовано как бы на пересечении различных линий, расчерчивающих всё пространство целого, уподобляя его конструкциям готической фантазии. Стихотворения ставят друг другу вопросы, дают друг другу ответы, причём их взаимная соотнесённость выявляет самые разные степени формальной фиксации - от самой жестокой - через множество промежуточных вариантов к противоположному полюсу, где само наличие связи обнаруживает себя только очень прилежному взгляду
Увы, даже самый прилежный взгляд не всегда спасает поэтов.
Антон Чехов всю свою жизнь мучился от невозможности постичь тайны человеческой души. Чехов - гений, но он не может объяснить, отчего несчастны его герои, что мучает их, раздражает, разрывает на части чистые их сердца? Кто виноват? Что делать? Почему продают вишнёвый сад? Зачем убивают чайку? Герои Чехова живут в измерении и изменении одного дня, не понимая, что они могут быть съедаемы своей прошлой жизнью, и, что, стреляя в профессора Серебрякова, дядя Ваня стреляет в самого себя, а потому промахивается буквально с двух шагов. Представляете, если бы после этого фарса дядя Ваня, уподобляясь Гамлету, произносящему сакральную фразу "На мне играть нельзя", произнёс бы не менее страшную и восхитительную фразу: "Нет, нет! Теперь я знаю точно: себя убить нельзя!" Жаль, что Чехов так и не произнёс эту фразу, хотя самоубийства своих героев он устраивает таким образом, что зритель всё равно должен подойти к этим мыслям: ведь смерть Треплёва вовсе не повод для того, чтобы прекратилась игра в лото! И, может быть, только после наложения друг на друга этих фактов - смерти и игры - мы можем правильно истолковать стоны вечных трёх сестёр: "Если бы знать! Если бы знать!"
Похоже, что Евгений Чепурных знает.
Знает, как больно жить в теле проститутки богине Леде, а в теле погибающего от тоски алкаша - Гераклу; вот почему в его мире до сих пор продолжается Троянская война; вот почему, спускаясь к Волге по заляпанной рекламой улице, он слышит свист половецких стрел, продолжающих полёт сквозь призрачные времена.
А вот у Евгения Семичева принадлежность к узко обозначенному временному отрезку очевидна и даже поэма, рассказывающая о временах Ивана Грозного, не смотря на все поэтические изыски, напоминает мне фигурное катание на заданную тему. А великое множество специальных терминов тотчас же высвечивает поэта, старательно выписывающего из чужих книг знания, не ставшие для самого поэта болью, страданием, счастьем. Когда-то Владимир Солоухин говорил, что авторы подобных произведений похожи на планеры: будучи вознесёнными в небо, они могут выделывать сверхсложные трюки и фигуры, но своего мотора у них нет.
Такой серьёзный недостаток Евгений Семичев пытается компенсировать длительностью полёта на планере. Может быть, он действительно удерживается в воздухе дольше всех остальных пилотов, но при этом одни и те же штучки ему приходится повторять снова и снова, что лётчику, скрепя сердце, можно простить, а вот поэту - простить нельзя.
Начиная писать, Евгений Семичев впадает в грех многословия и почему-то это ему очень нравится.  "Шапку" до конца дочитать просто невозможно, о "Вагоне для некурящих" разговор особый.
"Я отдаю предпочтение "Вагону некурящих", - пишет Максим Ершов, - где мы отчётливо видим у Евгения Семичева следование творческому методу Юрия Кузнецова и все лучшие приметы этого метода: сильные, символические образы, художественную условность, сюрреалистичность происходящего в смешении с обытовляющими подробностями, композиционные повторы, динамика действия, острота конфликта и глубина темы-идеи, наконец, суровая крепость слога и проч. - присутствуют в исполнении его достойного последователя. А концовка демонстрирует семичевскую индивидуальность, его непобедимый лиризм, о котором так хорошо сказал в предисловии к книге Вячеслав Лютый".
На мой взгляд, всё, что здесь сказал Максим Ершов - морок и обман, это, если мягко. Не знаю, что именно вынудило столь интересного литератора выдавать желаемое за действительное, но я убеждён, что баллада "Вагон некурящих" не имеет отношения к поэзии вообще.
Герой баллады, уснув, попадает в странный трамвай, где тихо и мирно в своё прекрасное далёко едут мертвецы. "Всех их с миром Господь успокоил. Честь по чести я их схоронил. А по жизни свиданье такое и в тяжёлом похмельи не мнил"
Ну что же, зачин как зачин. Хотя с первых же строк становится ясно, что поэту выпал редкий случай сна-иннициации, такой случай выпадает только тем людям, что готовы умереть и возродиться для новой жизни - более осознанной и зрелой. Как раз об этом замечательно написал Евгений Чепурных в стиховорении "Тринадцатая строка".

...А когда задрожал в руке
Леденистый фужер, искрясь.
На тринадцатой на строке
Кровь невинная пролилась.

Обожгла. Обратилась в суть,
Испаряя животный страх.
Я не знал, что кого-нибудь
Будут резать в моих стихах.

Отвернулся на два глотка.
Думал: выпью - и все дела,
А тринадцатая строка
Кровью жертвенной истекла.

И теперь в тишине крутой
Я тянусь через все стихи
Окровавленною рукой
До четырнадцатой строки.

И всплеснёт она, как волна,
И уколет, как остриё.
И отмоет меня она
От всего, что есть не моё.
 
То же самое, неизведанное что-то, таинственное, должно было произойти с героем пьяной баллады, но он, что очень странно, даже не пытается протрезветь. В мистическом потустороннем трамвае он ведёт себя, как обыкновенный пьяница-обыватель среди таких же пьяных собутыльников. Поведение его просто разит шутовством и полнейшим отсутствием понимания или хотя бы осмысления столь необычной ситуации. И хотя баллада полна тавтологии и никчёмных пустых слов, всё равно любой бы человек немедленно протрезвел бы, услышав страшное обвинение в свой адрес: "Мы давно уже все не живые - те, которыми был ты любим. Видишь раны у нас ножевые - это ты нас беспечно сгубил". Казалось бы, вот он переломный момент, когда никуда уже от ответа не сбежать, когда просто необходимо понять, что происходит! Но вместо этого шутовство продолжается и далее. В ответ на обвинения, поэт восклицает: "Мрачно шутите. Я вам не верю! И уже распалившись на нет, я тому, кто стоял возле двери, предложил: "Предъявите билет". И далее: "Вы, наверное, вовсе сдурели, - застонал я, как филин в лесу, - если мне не откроете двери, я по кочкам трамвай разнесу!"
Между прочим, к этому моменту написано уже пятьдесят шесть строк! И до сих пор поэт не смог подарить своему герою ни одной человеческой черты. Сразу же вспоминается великое стихотворение Николая Гумилёва "Заблудившийся трамвай". Посмотрите, сколь разительно отличается истинная поэзия от подделки, и имитации.

Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.

Эти слова, эта мольба вырываются из груди героя Гумилёва, не смотря на то, что "Заблудившийся трамвай", как когда-то Сатана Иисусу Христу, готов подарить ему весь мир - от Невы до Сены и Нила и далее - до самой Индии Духа! Здесь с героем стихотворения происходит то же самое, что произошло с Есениным: "Если крикнет рать святая: кинь ты Русь, живи в раю. Я скажу: не надо рая, дайте родину мою". Но если строки Есенина не поднялись к вершинам поэзии, так и оставшись красивым лозунгом", то у Николая Гумилёва человеческое чувство поднимается к звёздному небу и согревает его своей любовью, замешанной на отчаянии и чувстве вины. Какие ещё царства? Какой Нил? Какая Индия? Ведь вот, вот, за окном трамвая отдаляется уже и тает в густом тумане то, без чего жить на земле нельзя!

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.

И тут с героем суровым, как камень, и бездушным, как ростовщик, происходит самое главное, что, увы, не происходит с героем Семичева: он становится живым! Всё, что делало его мёртвым, разлетается в пыль и в прах! Живая душа в тот же миг возвращается в его тело, и это волшебное слияние рождает великие строки:

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала.
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться императрице
И не увиделся вновь с тобой.

"ПОНЯЛ ТЕПЕРЬ Я! - кричит герой Николая Гумилёва. - ПОНЯЛ!"

И вот только потому, что наконец-то ОН ПОНЯЛ, происходит чудо преображёния, и Человек вырывается из кошмара чужой жизни, сбрасывает с себя путы и оковы, и бежит туда, где ещё существует в пространстве и во времени тот самый переулок и  тот самый дощатый забор, и тот самый дом в три окна, где плачет и молится за него Машенька.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить...
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.

Вот он и катарсис! Вот вам и эмпатия! Самовлюблённый франт и повеса начинает чувствовать "чужую" боль сильнее, чем свою собственную, и, таким образом, рождается бессмертное стихотворение. У героя Семичева не то что катарсиса, у него даже зачаточных человеческих чувств нет. Тот же умный и наблюдательный литератор Ершов после прочтения "Вагона" с восторгом скажет, что далее в книге начинается парад стихотворений. О том, какой это парад штампов и словоблоков, мы поговорим позже. Пока же я отмечу, что практически все стихотворения Семичева, вышедшие на парад, просто задыхаются от слов любви к людям и Родине; так и кажется, что они вот-вот поумирают от этой великой любви.
Но отчего же герой "некурящего вагона" не способен на проявление человеческих чувств? Здесь, в отличие от "парада стихотворений",с предельной ясностью видно, что у этого "героя", кроме его тела и желания покурить, ничего нет. У него нет Родины, нет Бога, и, самое страшное, у него нет Машеньки, ради которой можно жить и умереть. Что остаётся ему? Только одно: "вскрывать" карманы в поисках курева и повторять бессмысленные строки про ангелов с татуировками на крылах, при этом ещё неправильно расставляя ударения в словах. К примеру, слово "искристый" встречается в книге очень часто, но каждый раз оно произносится неправильно. Жаль. Ведь даже цыгане в своих песнях очень дорожат этим необыкновенно красивым словом и даже взяли за правило долго вытягивать первую ударную букву "и".
А баллада всё длится и тянется, напоминая холодные стальные рельсы, которым нет ни конца ни начала. Поэт уже вовсе не владеет ситуацией, говорит косноязычно, бездумно, на каждой второй шпале противореча сам себе.
Возразил мне угрюмый водитель:
"Никаких остановок здесь нет.
Если вам выходить, выходите.
Всем родным и знакомым - привет!"

Казалось бы, устами вогоновожатого говорит сама любезность, но герой Семичева уже закусил удила, "попёр в дурь" и явно не способен понять слова, обращённые к нему. И вот что следует далее:

Я разинул гортань, как ворона.
А по телу рассыпалась дрожь.
Потому что он был на Харона
Неприступностью скорбной похож.

Какая неприступность? Откуда? Разве об этом говорил вогоновожатый? Не знаю. Может быть, эта строфа возникла только потому, что Семичев больше всех других слов любит слова "ворона" и "Харон", рифмуя их к месту и ни к месту?
Тем временем, странная поездка продолжается. Пьяный герой ведёт себя, как пьяный герой. Не зная, что ему делать и что сказать, он начинает повторять-рэпировать одни и те же слова, что-то вроде припева.

Среди рельс монотонно звенящих,
Среди жалобно стонущих шпал
Мне достался вагон некурящих.
Слишком долго я, видимо, спал.

В запредельном кромешном кошмаре,
Проклиная себя и тот свет,
В третий раз я карманы обшарил.
И опять не нашёл сигарет.

Впереди - ещё более ста строк: двенадцать трамвайных остановок! Но на просвет уже надеяться смешно и глупо.
Никакие дальнейшие события никоем образом не задевают и не затрагивают автора баллады. Даже, когда "В вагоне, заполненном мраком" "ребёнок заплакал, как надрывный трамвайный звонок", герой Семичева ничего не понял. И даже тогда, когда мёртвые пассажиры начинают бросать ему в лицо страшные обвинения, а ещё - написанные им книги, он всё равно, как попугай, повторяет свой любимый припев про татуированных ангелов и про то, как они летят в розовой мгле "помывая крылами трамвай".
Конечно же, Евгений Семичев искушённый поэт, и в какой-то момент он понимает, что его баллада всего лишь бессмысленный набор слов..., и тогда он пытается исправить положение, но у него снова ничего не выходит. Остаётся только расписаться в собственной беспомощности, да свести огромное количество строк к плоской шутке:

Только вы обо мне, как о чуде
Не спешите взахлёб говорить.
Если есть на земле ещё люди,
Дайте кто-нибудь мне закурить.

Вот так! Полная беспомощность в раскрытии темы.
А вот, например, Олег Чухонцев, побывав в таком же "трамвае", начинает думать глубоко и точно:

И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял - а рядом никого,
ни матери с отцом, ни пониманья,
лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне -
сознанье смерти или смерть сознанья.

И прожитому я подвёл черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полужизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я ещё не прожил.

На мой взгляд, во всей балладе "Вагон некурящих" есть только одна настоящая строчка "Если есть на земле ещё люди". Но у Семичева эта строчка родилась явно случайно. Он даже не заметил, какая бездна скрывается в ней. А вот Евгений Чепурных мимо такого богатства пройти не сможет. И потому совсем не удивительно, что его гуманоиды гораздо человечнее героев Семичева.

Оно ходит по серой метели,
Трёхглазое инопланетное существо.
-Поздно, - говорит, - прилетели.
Нету, - говорит, - никого.

Мокрая такая слезища...
И передёрнулся весь.
-А может, - говорит, - поищем?
Может быть, кто и есть?

А ещё у Евгения Чепурных тоже есть свой трамвай, но двери его открываются далеко не для всех.

Ах, ничего не понимая,
Легко в пути. Легко в пути.
Я тут живу в одном трамвае.
Так, ради Бога, заходи.

В окно посмотрим, поскучаем.
Сквозь воздуха и влаги смесь
Деревья, листья посчитаем:
А вдруг одно родное есть?

Ведь даже у любой собаки
Есть покровитель в небесах.
Вдруг отразится жизнь, как факел,
В случайно-любящих глазах?

И вот тогда - не будь в обиде
Душа к душе. Наедине.
Убей меня, чтоб я не видел
В них сострадания ко мне.

Читая это стихотворение, я завидую поэту Чепурных; завидую потому, что он овладел той самой магией единства паузы и слова, о котором с таким восхищением говорили древние поэты, барды и алхимики.
И что из себя представляют знаменитые паузы Станиславского по сравнению с безумными паузами этого
стихотворения?!
И вот тогда ......................................................
Не будь в обиде ......................................
Душа к душе ...............................................
Наедине.......................................
Убей...................................................
Чтоб я не видел...................................
В них........................
Сострадания...............................................
Ко
Огромное белое безмолвие отделяет здесь одну строку от другой целой бездной вероятностей.
Бездна бездну призывает.
И поэтому сами строки становятся подобны безднам, призывающим друг друга.
Конечно же, вытворять такое может только человек, познавший, что такое быть песчинкой в пустыне и каплей воды в океане. И только такой человек мог написать золотые строки двадцатого века:

И стояло песочное время,
Упираясь в песчинку одну.

Порой мне кажется, что поэтический мир Евгения Чепурных даже в самые холодные времена обогревает лёгким и чистым дыханием необыкновенная девочка, имени которой он не знает и узнать боится. К тому же, об этой девочке он до сих пор не произнёс ни одного слова. Наверное, он прав: потому что любой человек, посмевший написать о своей сокровенной любви, непременно потеряет её и никогда уже не сможет отыскать её на земле. Написать о своей любви – всё равно, что раньше времени сжечь шкурку Лягушки-Царевны.
Мне кажется, что я знаю имя этой девочки. Иногда она тоже приходит ко мне, и тогда я бываю счастлив.
Светлую необыкновенную девочку зовут Впечатлительность. Именно она живёт в сердце поэта и становится источником истинной поэзии. Пока Впечатлительность жива, пока поэт не убил её, она неустанно комбинирует прекрасные мгновения, обрывки, обломки, запахи, мелочи, случайные обстоятельства, оттенки и поэт сам не понимает, как легко он создаёт те или иные произведения. Это и есть сотворчество. Убивает необыкновенную девочку гордыня и жажда славы. И тогда поэт вынужден имитировать то, что когда-то было истинным, живым и настоящим. Сергей Есенин хорошо это знал, когда писал своё стихотворение "Не жалею, не зову, не плачу...".
"Увеличьте число чувствительных людей, - говорил Дидро, - и вы увеличите число хороших и дурных поступков". Здесь одно вытекает из другого. Девочка Впечатлительность может заниматься своим божественным ремеслом только до тех пор, пока поэт не становится толстым и спокойным. Вот почему практически нет поэтов среди попов. Они все толстые и одинаковые, как русско-японские словари.
Стерн говорил, что поэт остаётся поэтом, пока в нем есть две составляющих: впечатлительность и вдохновение. Наверное, так оно и есть.  Умер же живописец Франчиа от восхищения, после того, как увидел картину Рафаэля!
Истинный Поэт умирает сразу же после того, как его покидает Впечатлительность. Остальные живут долго, пользуясь услугами проституток.
Я не знаю, каким образом появляются на свет вирши, напоминающие верши, расставляемые в мутной воде для поимки большой и маленькой рыбы, но мне жаль неподготовленного читателя, считающего, что в любом чёрном квадрате и лабиринте скрывается тайна. Гёте считал иначе. "Поэты мутят воду, - говорил он, - чтобы не
было видно мелкого дна".

                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ