Единственный русский

   ЕДИНСТВЕННЫЙ РУССКИЙ 


     Первая же встреча с поэтом Александром Егоровым оказалась озадачивающей и запоминающейся.
     Он с ловкость гризли  выхватил меня из косяка фестивальствующих, и дрейфующих в сторону музея Арсеньева писателей.
     Выхватил и лапой прижал к автобусной остановке... На мгновение мои легкие превратились в жабры, а глаза в незнакомой среде расфокусированно замигали, уставившись на ловца.
     – Вам нравятся мои стихи? – спросил мощный автор.
      
      Растерянно проморгавшись, я разглядел, что передо мной не медведь, а крестьянствующий поэт Александр Егоров, автор книги стихов «Волчьи гоны». 
      Я видел его книжицу на рабочем столе отца – спонсора малоимущего стихотворца. И даже прочитал. Без восторга, с ревнивым раздраженьем на родителя за то, что тот, не советуясь со мной, издает черт знает что. Тренированный слух стихотворца корежило множественое число слова «гон». Веяло тридцатыми годами, эпохой раскрестьянивания и легендарным романом «Овсы». А на фоне современного стёба молодых «гонишь?», то есть «с  ума сошёл?» звучало как самохарактеристика. И всё б ничего, да автору так приглянулось название, что он тиражировал его:  я видел две разных книги, под разными обложками с одним и тем же названием. В одной из книг вычитал горделивую фразу, что  «Волчьи гоны» занесены в библиотеку Конгресса США.  Вот, блин, достижение! Найди денег на почтовые расходы, пошли – и твоя книга тоже будет «занесена в библиотеку Конгресса США».
      Обычно я деликатен со стареющими претендентами на признание и не говорю обидных вещей, но вопрос был задан в лоб и требовал односложного и ясного ответа.
      – Вам нравятся мои стихи?
      – Нет! – ответил я твердо,  выдерживая тяжёлый,  с признаками сумасшествия взгляд.
     Лапы моментально разжались, и несчастный опрометью удалился. Исчез, как мираж, почти мгновенно. Мои фестивальствующие сотоварищи успели пройти всего метров тридцать и остановились, поджидая своего провожатого.  Я расправил одежду на груди и огляделся: а не мираж ли это был в самом деле?
      Стояла чудная осень 2006, осень первого поэтического фестиваля «Берега», когда приезжала из Москвы пара владивостокских  первопоэтов  –  Илья Фаликов и Наталья Аришина. Были высокие наблюдатели: первый лауреат русского Букера Михаил Бутов и критик Павел Крючков. Один заведовал прозой, другой – поэзией журнала «Новый мир». Рядом с ними вышагивал популярный прозаик Евгений Попов...
      Александру Егорову было в тот момент семьдесят юбилейных.
      И до сих пор саднит в груди где-то в районе сердца, куда настойчиво давил растопыренной пятерней ищущий признания Егоров. Побаливает от неловкости и невозможности что-то исправить...

     В 2011 году, уступая просьбе  Галины Якуниной, председателя местного приморского отделения Союза российских писателей, забыв все свои юношеские табу на писательскую заединщину, я легкомысленно вступил в союз.  И невольно оказался с Александром Егоровым, виднейшим его членом, под одной крышей. Крыша была воображаемой: у союза не было даже комнатёнки в отличие от Союза писателей России, заседавших в помещении Серой Лошади. Из  цеховой солидарности я старался быть дружелюбным и внимательным к старику. Уважительно называл его «Александр Афанасьевич» и время от времени после писательских мероприятий в библиотеках подвозил до дому на полуостров Чуркин, куда ещё не был перекинут  Золотой во всех отношениях Мост.
     К этому моменту Егоров получил инвалидность, охромел и передвигался с трудом, опираясь на палочку и костыль.
     Однажды мы ехали втроём в компании с Александром Белых, прозаиком, поэтом и переводчиком  с японского. В том числе – нобелевского лауреата Мисимы. Саша был младше меня и соответственно – талантливее, что ощущалось мною как безупречная снисходительность от безлошадного автора, живущего в Артёме.  Итого: час до Чуркина с простонародным Александром Афанасьевичем, потом  — полтора — в пригород с рафинированным Белых.  Сто км по владивостокскому бездорожью и пробкам накануне саммита АТЭС... Искусство требует жертв.
      Всю дорогу говорил Александр Афанасьевич. Горячо, страстно. Так, словно молчал до этого год.
      Многие его утверждения звучали то наивно, то нелепо, но мы с Белых не перебивали его, улыбались из вежливости. Однако, когда малоизвестный автор заявил, что является лучшим русским поэтом за Уралом, то мы с Белых, который открыто, хотя и с долей юмора претендовал на гениальность, иронически переглянулись: то ли мы не русские, то ли не поэты, то ли настолько хуже Егорова, что это даже не обсуждается. Меня начинал разбирать смех и, чтоб не расхохотаться, я заговорил, всячески подавляя в себе природную весёлость.
       – Да Вы, похоже, персонаж, о котором следует написать!
       Реакция поэта озадачила. Он не чувствовал иронии.
       – Приезжайте! У меня есть, что рассказать!
        И стал уговаривать зайти в гости. Похоже, что он был уверен в том, что писать о нём можно только в превосходной степени. Такое простодушие разоружало.
      Мы выпили много растворимого кофе на ночь, внимая расшалившемуся ветерану. Жена Егорова оказалась очень приятной, не в пример поэту, интеллигентной женщиной. Похоже, она искренне любила Егорова и всю жизнь нянчилась с ним. Настоящая Муза.
      Судьба и жизнь Егорова и впрямь оказалась готовым романом. Многослойным,  с подтекстом.
      Сын бежавшего от коллективизации сибирского крестьянина не получил регулярного даже начального образования по банальной причине: в военное лихолетье нужда доходила до того, что не было валенок ходить в школу. Работать начал подростком, прибавив себе пару годков. Страна нуждалась в мужиках, выбитых на Великой  Отечественной,  и мальчик быстро мужал в окружении многоопытных фронтовиков. В свободное время играл в шахматы и читал, бессистемно расширяя свой кругозор и обрывочное образование. Освоил множество рабочих профессий, отслужил в армии.
      Характер поэт имел неуёмный, неуравновешенный, поэтому по молодости лет угодил в тюрьму. На семь долгих лет.
      В журнале «Знамя» №11, за 2012 год опубликован автобиографический текст Александра Егорова «Противостояние». Там чрезвычайно скупо описан эпизод за что. В бригаде работали «бывшие уголовники», с которыми у активного просоветски настроенного молодого человека произошел конфликт. Какой именно не описано, но однажды кто-то из коллег уголовников (почему? с какого отчаяния?) «пошел на него с отвёрткой».  Егоров сблокировал удар и отшвырнул нападавшего. Тот угодил в открытый трансформатор под напряжением и погиб...
      Что интересно, взгляд Егорова-писателя, пристальный, в одном случае не видит в людях за колючей проволокой «врагов народа», а в другом – в собственной бригаде – тех же людей видит исключительно как уголовников. И действуют его коллеги как маски, а не живые люди. Поэтому о чём сожалеть? Только о несправедливом наказании!
     Видимо,  с тех самых пор его и гложет необъяснимая и неудобная для благополучных граждан обида и чувство неудовлетворенной справедливости. Какое-то сплошное «НЕ-»…   
     Честно говоря, меня действительно интересуют факты и мифы местной приморской литературы, и ворох их хранится на единственном носителе —  в моей слабеющей человеческой памяти, однако в случае с Егоровым, я всячески отлынивал от возможности получить информацию из первых рук. Уж больно эти руки напоминали мне медвежьи лапы с той первой запоминающейся встречи 2006-го.
      Егоров не уставал напоминать о себе, звонил, писал по электронке, просил составить список вопросов. Подарил мне толстую, в твёрдом переплёте книгу своих стихов "Сполох".  Читая её по вечерам перед сном, я осознал, что Егоров не так плох, как мне показалось вначале, и членство его в Союзе российских писателей на фоне откровенной бездарности большинства принятых в "нулевые" не выглядит противоестественным. В стихах встречаются находки, оригинальные образы. Есть искренние, даже исповедальные стихи. И все-таки этого мне было мало, чтобы полюбить стихи (в них не было чуда), запомнить хоть что-то наизусть, специально не заучивая... но вполне хватило, скажем так, для профессионального любопытства.
     Однажды сверхактивный поэт прислал мне свою рецензию на книгу публицистики Валерия Королюка «Ай, болит!» с просьбой помочь с публикацией. Мне хотелось как-то подбодрить ветерана, тем более, что это были не стихи, и кривить душой почти не приходилось. Я пообещал помочь. Вступил в диалог с местными изданиями, ибо публикация была уместна на Дальнем Востоке, а не в Москве.  На удивление я столкнулся с твёрдым противостоянием и нежеланием публиковать Александра Егорова. «За кого ты хлопочешь? —  возмущался один неплохой поэт из местных, — ничего общего с реальной рецензией этот опус не имеет. Королюк — лишь повод для высказывания собственных, не имеющих отношения к произведению мыслей.  Пробивной силы Егорова хватит на четверых таких, как мы с тобой!». Однако я не терял надежды и по кругу обходил тех, кто мог бы опубликовать рецензию. На это ушло два, или даже три месяца. У меня времени не хватает на собственное творчество, а хлопотать за других — тем более...
     В июле в библиотеке Чехова проходила очередная презентация журнала Дальний Восток. С опозданием на час приехал и хромающий Егоров. И сразу стал раздавать участникам обсуждения какую-то бумагу. Я получил её последний. И с удивлением обнаружил «открытое письмо» — себе.

Уважаемый Иван Иванович!
Простите великодушно. Просветите, почему не вошла моя, по Вашему выражению «недурная» рецензия в «Литвладивосток-2012», хотелось бы знать мотивы отказа? Хотя бы для литературной истории, которую, быть может, уже сейчас кто-то пишет... Если здраво рассудить , я — единственный на весь Дальний Восток русский писатель. Понимаю, что это моё заявление сильно злит местных классиков-графоманов, написавших по две-три-четыре тонюсеньких брошюры, но благодаря службе в Конторе, контролирующих Приморскую литературу. И, к сожалению, сохранившие рычаги воздействия на селекционную работу. Стоит ли перечислять имена этих культуртрегеров? Всех их Вы знаете поименно.

Ведь очевидно, что все литературные пролазы — не писатели, более того, свыше половины из них кадровые стукачи на содержании, а кое-кто из «классиков» даже в погонах. Испугавшись участи Чаушеску, об этом (в разгар перестройки) откровенно говорили люди из Конторы. Я как раз тогда работал в бойлерной, обслуживающей их дома, и они охотно посещали наши «симпозиумы». Так что мне было, о чём Вам поведать, но вы, дважды пообещав, да так и не захотели стать летописцем весьма занятной и поучительной «ИСТОРИИ ПРИМОРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ».

Скажите на милость, что изменилось с отставкой Лапузина? Одни конъюнктурщики ушли — другие пришли. Как не было в Приморье литературы, так и нет, и даже не предвидится! Мыльные пузыри-однодневки — это еще не литература.
Знайте, «собственный хвост в зубах далеко не унесёшь».

Повторяю, единственному в крае русскому писателю, и нет места! И ни у кого из Вас, когда Вы перед москвичами представляли приморских литераторов, не пробудилась совесть. Даже у московской штучки Василины Орловой оказалось больше совести, когда она на вопрос местного тележурналиста: «Есть в Приморье поэты? — ответила — есть». А на следующий вопрос: «Кто? — ответила — Александр Егоров»**. На сегодняшний день у меня свыше 300 публикаций. От Камчатки, Магадана, Хабаровска, Благовещенска, Иркутска, Красноярска, Новосибирска, Омска, Алма-Аты, Одессы, Вильнюса, Ярославля, Екатеринбурга, Ростова-на-Дону, Оренбурга, Саратова, Санкт-Петербурга. Свыше 10 публикаций в Москве. И только в изданиях, подконтрольных велеричивым стукачам-конформистам мне нет места. Не скажу, что избалован вниманием рецензентов, но замечу, что обо мне писали профессор Мариэтта Чудакова, профессор Виталий Савостеев,  кфн Юлия Головнева, кфн Инна Борисова, кфн Андрей Калачинский, кин Валерий Королюк, кфн издатель Евгений Гендельман и другие...

Подающие себя классиками Приморской литературы — лишь мелкая литературная шпана, но они об этом и не догадываются. Охотно подыгрывая друг другу участвуя в столичных тусовках, они без заметных достижений, подавляя истинную литературу, два десятка лет занимают не свои места. Неужели Вы, Иван Иванович, не понимаете этих очевидных процессов? Оглянитесь. Подумайте: неужели мои публикации в журналах и газетах «Сибирские огни», «Очарованный странник» (5 раз), «Дон», «Волга», «Вильнюс» (2 раза), «Северо-Восток»( 3 раза), «Книжное обозрение»(3 раза), «Арора», «Сибирская газета» (4 раза), «Юность», «Наш современник», «День и ночь» (2 раза), «Литературная Россия», «Литературная газета», «Знамя» (2 раза) и антологии «Современная литература народов России» — ниже уровня Ваших протеже? Ответьте себе, Иван Иванович, не кривя душой. Я ни разу за все годы не пожалел, что меня не берут в подконтрольный чекистам «Рубеж», однако, на этот раз, простите за откровенность, был ошарашен.
Другое слово трудно подобрать.

Владивосток 7.7.2012. Александр Егоров

Я предложил Александру Афанасьевичу, несмотря на идиотский выпад, подвезти его домой, но получил категорический и даже слегка высокомерный отказ, будто я и впрямь был виноват в том, что Егорова-критика не напечатали... Я привык к тому, что писатели люди неадекватные, амбициозные, но не до такой же степени, чтоб себе во вред! 


      Вернувшись домой, я весь вечер перечитывал письмо... "Уважаемый Иван Иванович!..." ну да, где уж там, "уважаемый", дождёшься! Читай правильно: неуважаемый Иван Иванович! «...почему не вошла... рецензия в «Литвладивостока-2012»...?»
      Вы это у меня спрашиваете?! А почему она должна входить, Александр Афанасьевич?! Это орган Союза писателей России, а не тот, где мы с Вами, демократы, состоим по глупости. Имеют полное право не печатать...
      «Если здраво рассудить (каково, а?! – И.Ш.), я —  единственный на весь Дальний Восток русский писатель...» Побойтесь Бога, Александр Афанасьевич, некрасиво это быть единственным, тем более, что всё неправда: и то, что единственный русский, и то, что писатель. И вы, и я, и десятки других литераторов в Приморье всего лишь претендуем быть. А это совсем не значит, что мы есть. Знаете, что я услышал о Вас от одной начитанной дамы, к мнению которой о поэтах и поэзии я прислушиваюсь с трепетом и которая категорически просила не упоминать  её имени: «Егоров? Поэт?! Да он фашист!».  Когда я это услышал, то на ум пришла русская (вот уж действительно — русская) поговорка: «получи фашист гранату!».  Так воспринимается в нашем обществе русская исключительность. Имейте это в виду на будущее.
     «...Мое заявление сильно злит местных классиков-графоманов...»  Это кто, классики-графоманы?  Честное слово, не знаю. Если классики, то почему графоманы? Если графоманы, то почему классики? И «культуртрегеров» тоже не знаю, хотя они, якобы, всем известны.

      С тяжёлым сердцем я приступал к работе над данным текстом. Ситуация, в которой я нахожусь, скользкая: что ни слово — то сведение счетов, что ни фраза — то о себе хорошем. А, учитывая возраст мученика пера, ещё и весьма сомнительная с этической точки зрения.
      Я никогда не обещал Егорову, что напишу о нём что-то комплиментарное. Поэт — просто огромная, закрывающая горизонт мишень, в которую не попасть с первой иронической усмешки просто невозможно. Потому и писать расхотелось. Но коли ветеран настаивает, даже требует — пожалуйста!  Помогу стать известным среди тех, кто знает меня.
      Для меня русская литература — светский вариант церкви. Духовное объединение писателей и читателей, а не ристалище амбиций. Причем, читатели и писатели, прихожане и проповедники то и дело меняются местами. И каждый в отдельности – прежде всего, читатель. А если акцент делается на собственную исключительность, то эти претензии, вольно или невольно, отвергаются большинством.  Авторы с претензиями, даже обоснованными, — люди, заведомо обречённые на страдания.

      Наш писательский духовный и эмоциональный опыт может быть востребован обществом, а может и не пригодиться.  Приходить в отчаянье по этому поводу, а тем более, посылать проклятия всем и вся, не стоит. Жизнь, в любом случае, длиннее дат жизни, ограничивающих её.

               
                Ноябрь 2012
___________
** - по свидетельству одного из местных поэтов, прочитавших данный пассаж, Василина Орлова, атакованная накануне интервью не к месту ищущим признания Александром Егоровым, ошарашенная и ещё не отошедшая от встречи, сыронизировала, а тот принял её иронию за вожделённое признание "столичной штучки". Постоянный автор "Нового мира" Василина, родившаяся в приморской посёлке Дунай, писала в одном из номеров журнала о приморских поэтах. Егорова в их числе не было.