Пародийный блокнотек

Вот завёл такой блокнотек для смешынков. Он будет разрастаться:)

Роман Кручинин 84 «Писал бы и писал, как Лев Толстой»

Писал  бы  и  писал,  как  Лев  Толстой,
ведро  чернил  и  уйму  лет  потратив,
чтоб  всё  сказать,  мне  надо: полтетради,
простой  в  делах  и  карандаш  простой.

...Ан  нет,  не  всё  словами  передашь...
я  битый  час  сидел  какого  чёрта?  -
лишь  этот  стих,  и  то  вот  так  Х  зачёркнут,
и  как - то  так  V  разломлен  карандаш.

Пародь называется «Рома энд Толстой»

Писал бы и писал, как Лев Толстой,
и, бороду пушистую разгладив,
в обнимку бы склонялись над тетрадью, –
он граф, конечно, я – поэт простой.

У текста, из баталий и знамён,
слагали бы задумки Б. ради –
он мне вот так 4 перо подставив сзади,
я – знак такой 8 меж авторских имён.
________________________________________________
 

Из зеркала без стука входишь в комнату,
Чтоб в кофе мой подсыпать цианид.
Душа моя за телом отболит
И отнесётся в первобытность комьями…
                Григорий Горнов
Пародь называется «Транзит»:

Из зеркала без стука входишь в комнату,
а там другой над кафелем сидит.
Но не пугает этот индивид,
исподнее задравший прямо к вороту.

Присядешь возле. И как будто копьями
натуру обнажённую пронзит,
душа в бурлящий упадёт транзит
и отнесётся в первобытность комьями.

И в тишине общественной идиллии,
гадаешь без зазренья и обид:
кто в кофе мне подсыпал цианид?..
Но нет листка, чтоб записать фамилии.
____________________________________________________

Небо выгоревшей бязью
 накрывает мокрый луг.
 В тишине вечерней вязнет
 электрички дальний стук.
 Из низинного тумана
 стадом призрачных слонов
 выплывают караваны
 лёгких августовских снов.
 Тихо-тихо, только звякнет
 где-то дужка о ведро,
 припозднившийся гуляка
 пустит басом матерок.
 И опять покой прохлады,
 мятный холод росных трав...

 Осень бродит где-то рядом,
 губы горестно поджав.

                Клавдия Смирягина Дмитриева

Породь называется не оригинально «Сон в летнюю ночь»:

Небо выгоревшей бязью
накрывает мокрый луг.
Кто-то кроет матной вязью
заблудившихся подруг.
И из низкого тумана
стадом призрачных слонов
(все под сотню килограммов)
на маяк заветных слов
выйдут местные доярки…
Я усну. Мне всё равно.
Напоследок, для ремарки:
звякнет пару раз ведро,
хлопнет по живому осью,
всхлипнет кто-то, побежав…

Может это бродит осень,
губы горестно поджав?


Неуловимое(Александр Спарбер)

 Река обмелела. Смотри-ка:
 рыбёшки снуют меж камней,
 барахтаясь в солнечных бликах…

 и что-то  мерцает на дне.

 Кольцо? Или, может, заколка?
 Осколок стекла?  – не поймешь…

 Но смотришь. И смотришь так долго,
 что будто в пространстве плывешь.

 Планете вцепившись в загривок,
 летишь неизвестно куда…

 Как все это неуловимо –
 рожденье, и смерть, и вода

 да, неуловимо, случайно –
 тропинки, травинки, стихи

 и это мерцание тайны
 на дне обмелевшей реки


 Пародь называется «Непотопимое»

 Река обмелела. Смотри-ка:
 стою по колено в воде,
 и строчки слагаются в бликах …

 и что-то  мерцает на дне.

 Кольцо? Или, может, заколка?
 Осколок стекла?  – не поймешь…

 Но смотришь. И смотришь так долго,
 как будто на рынок идёшь.

 Вознице, вцепившись в загривок,
 летишь уж известно куда…

 Как все это неуловимо –
 товар, конъюнктура, цена.

 К чему тут заглядывать в омут?
 Листы понесло вдоль коряг…

 Гляди, а стихи-то не тонут!
 И рукописи не горят.

 Шляхта(Александр Васелёнок)

  Я люблю шляхетский гонор,
  Удальство рубить с плеча.
  Шляхта, несомненно, донор
  Чувства чести – от меча.

  Я ценю шляхетский норов.
  Даже если он вовред.
  Так величию соборов
  Вреден колокольный бред.

  Восхищает дерзкий вызов
  Всем! И чёрту самому!
  На войну, на бал, в тюрьму
  Шли без жалоб и капризов.

  В мире лишь от них звучало,
  Прямо в уши королям,
  Благородное начало,
  Гордое – «Не позволям»!

  Но всего мне в них дороже
  Не характера черты.
  А, с мурашками по коже,
  Чувство женской красоты

 Пародь называется «Шляхетский гонор»

 Я люблю шляхетский гонор,
 Удальство рубить с плеча.
 И на рёбра у забора
 Я набрызгал сгоряча.

 Восхищает дерзкий вызов?
 Всем! И чёрту самому!
 На войну, на бал, в тюрьму…
 И без жалоб и капризов.

 Лишь бы всё это звучало
 Прямо в уши королям.
 У меня своё начало.
 Кто мне тут – «Не позволям»?!

 Вот разглажу на одёже
 Характерные черты,
 И, с мурашками на коже,
 Подарю тебе цветы.


День уходящий на подходе (Дмитрий Артис)

 День уходящий на подходе.
  Как будто вспыхивает зря
  в каком-нибудь по счёту ворде
  из чёрных символов заря.

  Не вдохновение, но что-то
  сродни, родившее молву:
  вот этот чёрный символ чёртом,
  а этот богом назову.

  Куда не тыкну пальцем, буду
  готов разбиться об асфальт,
  имея честь любую букву,
  как захотелось, обозвать.

  И пусть они друг друга судят,
  да так, что не расти трава...
  Они безмолвные, по сути,
  но все они — мои слова.

 Пародь называется «День уходящий на проходе»:


 День уходящий на проходе.
 Подъезд. Закончена глава, –
 я на стене, как будто в ворде,
 пишу обычные слова.

 Не вдохновение, но что-то
 сродни, родившее молву:
 соседа сверху – старым чёртом,
 жену – богиней назову.

 В кого не тыкни пальцем!.. Буду
 асфальт задействовать опять,
 его я стану словно Вуду
 иглой мелка драпировать.

 Пусть нецензурные, по сути,
 и тема пусть неоднова,
 пишу, пишу на перепутье
 мои безмолвные слова.

 Февральский автобус (Игорь Гонохов)

 Этой зимою не в меру тепло
  и оттого так промозгло.
  Крутится радио – авто трепло
  в шорохах сонного мозга.

  ...Руки шофёра, баранка руля...
  И – занимаются бегом
  чёрные рощи, сырая земля,
  ямы с изглоданным снегом.

  Я от дождя приезжаю к дождю.
  Он моросит больше суток.
  Осенью были, а нынче – тю-тю,
  нет вдоль шоссе проституток.

  Стая собак, да раскисшая даль
  фоном собачьему порно.
  Веришь, не веришь, но это февраль –
  грязный, разъезженный, чёрный!

 Пародь называется «Февральская везуха»:

 Этой зимою не в меру тепло.
 Лужи плескаются зычно.
 Можно отметить, что мне повезло –
 всё оголилось, прилично:

 руки шофёра, и ножки гуся
 в сумке дорожной. А утки –
 тут из динамиков так голосят,
 словно зашлись проститутки.

 Снежная баба и дуб-сухостой,
 голые, голые дали…
 Веришь, не веришь, хоть я холостой,
 мы не такое видали!

 На остановке сойду не спеша.
 Справлюсь легко и проворно.
 Выложу дома в ютуб, не дыша,
 с таксами жёсткое порно.


«про любовь» Валерий Поланд

 За окном сегодня зимний вечер,
  без канадских атрибутов клён,
  телевизор мной очеловечен,
  мной же будет скоро умерщвлён.
  На стене - обычная картина,
  на полу ковёр недорогой,
  питерская съёмная квартира,
  третий год беременная мной,
  благодарна городу за бремя...
  Я расположился на тахте,
  телевизор умер от хоккея,
  закипает чайник на плите.
  На душе тепло, и сердце знает,
  только сердце знает почему...
  Просто Питер нежно прислоняет
  голову к оконному стеклу.

 Породь называется «любовь зла…»

 Питерский холодный, зимний вечер.
 Криминал классический, сплошной:
 клён канадский был здесь изувечен,
 а квартира – залетела мной.
 За копейки, дура, согрешила,
 за ковёр худой, дурную снедь…
 Телевизора судьба лишила.
 А могла и заживо сгореть!
 Бьюсь в утробе головой о стены –
 свет в квартире месяц не горит.
 Всё бараков магаданских гены… –
 участковый так и говорит…
 Недоношен толком, о перила
 опираюсь и – в аэропорт.
 А квартира… Все замки сменила.
 Видно, согласилась на аборт.


Геннадий Акимов

Июнь ушёл

Июнь ушёл. Исчез со всем добром.
Он загодя себе назначил дату,
поставив подпись в небе голубом
какой-то загогулиной пернатой.

А с ним ушла последняя сирень
и отблески весны в глазах у женщин...
По-своему красив июльский день.
Жаль, что и он изменчив и невечен.

Мне сын принёс клубнику в туеске.
В простых делах, степенно-загорелых,
нет места ностальгической тоске
и мыслям о таинственных пределах,

ведь у него струятся из-под век
лучи такой обещанной всевстречи,
что мёртвое сухое слово "век"
становится живым. И бесконечным.

Пародь называется: Без права на переписку.

Ушёл июнь. Исчез со всем добром.
Он загодя себе назначил дату.
И видел я, как в небе голубом
растаяла соседская лопата.

Сирень рванула полем в дальний лес.
За ней – крыжовник, валенки и блюдца…
Я, как Федора, наблюдал процесс
и уговаривал добро вернуться.

Мне сын принёс клубники туесок,
вспотев в делах незримых и степенных.
А что в заборе нету трёх досок, –
так ведь июнь пролазил постепенно...

А у тебя, начальник, из-под век
лучи такой обещанной всевстречи,
что «век свободы» или просто «век»
становится живым и бесконечным.