Просто прохожий... Проза

Я часто любил прогуливаться в свободное от работы время по аллее, которая тянулась от самых ворот парка и упиралась в ворота детского городка "Сказка", расположившегося на территории бывшей выставки народного хозяйства, построенной еще в далекие советские времена. Место здесь было тихое. Рядом находилась станция юннатов, огороженная проволочной сеткой, но через которую можно было увидеть павлинов и другую живность, а еще чуть дальше - книжный рынок, куда я забредал иногда в поисках каких-нибудь редких книг или просто поглазеть на обложки журналов, предметов рукоделия и прочего.

Стоял тихий осенний день. Прохожих было немного. Они так же, как и я, не спеша, прогуливались по асфальтной дорожке, наступая порой на пожелтевшие и отжившие свое листья. Среди них были старые, молодые, грустные, веселые...Что я о них знал? Ничего. Впрочем, как и они обо мне.
- Как странно все-таки устроена жизнь, - думал я, - мы идем мимо друг друга совершенно равнодушные к существованию друг друга. Умри завтра кто-то из них я даже не узнаю этого. Что прохожий, что лист на земле - просто элементы земной реальности: так же плодятся и размножаются, а потом умирают...А ведь у каждого есть дом, семья, близкие, любимые, то есть это - размноженное "я", идущее мне навстречу, но я их воспринимаю просто как часть пейзажа...Почему? Наверно, потому, что не знаю их лично...Мы бредем на ощупь по лабиринтам жизненных дорог, разбиваясь о препятствия или преодолевая их, падая в пропасть вечности, кто - раньше, кто - позже, но так и остаемся друг для друга - просто прохожими...

Дойдя до боковой аллеи, которая вела к книжному рынку, я повернул направо и вскоре окунулся в мир книг, значков, старых пластинок, предметов обихода...
- Сколько же здесь всего! - удивился я. - И каждая вещь хранит свою историю, такую же загадочную и неизвестную, как и простой прохожий, идущий мимо.

Остановившись возле большого количества книг, разложенных на старых газетах, я изучал их названия, отмечая, что всё это у меня уже есть, а чего нет просто мне неинтересно. В этот момент рядом остановился один из прохожих, пожилой мужчина лет шестидесяти, с потертым портфелем под мышкой.
- Почти как у Жванецкого, - невольно подумал я.

Мужчина нагнулся и взял одну из книг. Полистав, положил на место и взял другую. По всему было видно, что это заядлый книжник.
- А у вас есть "Наш маленький Париж" Виктора Лихоносова, - спросил я у продавца.
- Нет.
- У меня есть, - ответил мужчина с портфелем.
- Здесь?
- Дома. Но если вы не спешите, то можно съездить ко мне, я живу здесь недалеко. Может быть, вас еще что-нибудь заинтересует.
- Из серии ЖЗЛ есть что-нибудь?
- Конечно.
- Ну, тогда поехали.
- Минутку. Я еще забегу к нескольким книголюбам, а вы подождите меня здесь.

Через несколько минут он вернулся и из простого прохожего превратился в Виктора Ивановича Воробьева, бывшего учителя литературы, а ныне пенсионера. Познакомившись, мы направились к трамвайной остановке и минут через десять уже сошли недалеко от дома Виктора Ивановича. Это был старый саманный дом, обложенный кирпичом, приютившийся в самом углу двора, где находилось еще несколько домов.

Сняв обувь, мы прошли в темный коридор, а затем на кухню, где стоял чайник на электрической плите, на столе лежали остатки еды в тарелке, ложки, вилки...Одним словом, жилище старого холостяка резко кричало о своем одиночестве.
- Не обращайте внимания, руки всё никак не доходят прибраться, проходите в комнату, - пригласил хозяин.

Я шагнул в проем дверей и очутился в комнате, заваленной с пола до потолка книгами. Они лежали стопками на полу, на столе, некоторые корешки внизу были погрызены мышами.
- Проходите в следующую комнату, эта у меня, так сказать, сортировочная, да и хранить их негде.

Осторожно продвигаясь между стопками книг, я протиснулся в соседнюю комнату. Это были, наверно, зал и спальня одновременно, потому что в углу стоял диван, на котором лежала подушка и смятый плед. До самого потолка тянулись книжные полки, забитые разноцветными корешками собраний сочинений, некоторые книги были явно очень старыми с остатками позолоты, альбомы с репродукциями знаменитых художников грудой лежали на столе...
- А у вас прохладно, - заметил я, - а книги любят теплоту.
- Да на дворе теплее, чем у меня, а топить -то надо дровами и углем, газа нет. Сейчас найду вашу книгу.

Он подошел к одной из полок и вынул первый ряд книг, а во втором нашел нужную мне книгу.
- А вот эту сначала посмотрите! Посмотрите какой год! Понюхайте саму эпоху девятнадцатого века! - протянул он мне старую, потертую книгу. Я понюхал: действительно на меня пахнуло волной прошлой жизни.
- Кстати, я лично знаком с Виктором Лихоносовым и, более того, он вывел меня в этом романе под фамилией Лисевицкого. Вот почитайте вот здесь и здесь, например:

"...Так однажды сошлись четверо: Попсуйшапка, Шкуропатская и чета Толстопятов; себя с Лисевицким я не считаю. Пили чай, а потом Лисевицкий показывал открытки и дореволюционные журналы. Он пришел позже нас, снял у порога ботинки, в носках протопал в комнату, облобызал всех и тотчас вспотрошил своей крикливостью тихую, рассудительную беседу. Точно вошел в класс на урок. Хозяева и гости поначалу сидели смущенно: до чего же невоспитанный, безалаберный человек! Извиняла его только ласковость, такая детская, непритворная.

— Я так счастлив видеть екатеринодарцев! — кричал он.— Вы прекрасный букет кубанской сирени! Вы помните, сирень была достопримечательностью нашего города? О боже мой, вы все в бронзе. Калерия Никитична, в вас все та же молодость, все то же очарование... Считаю за великую честь показать вам свои находки.

Портфель, будто набитый камнями, еле расстегнулся.

— Вам, певец Екатеринодара, певец Кубани, певец любви,— сказал он мне и протянул «Кубанский сборник за 1899 год».

— Почему... любви? — удивился я.

— Но вы же не сможете обойти похищение прекрасных дам на фаэтоне Терешки? О как я счастлив вам чем-нибудь быть полезным. Да-а! — вдруг переменялся он.— У нас в городе живет Герой Советского Союза. Я у него вчера был дома. Скромнейший! Брал рейхстаг. У него орден Александра Невского, Отечественной войны I степени. Боевой офицер. Нужен? Четыре тяжелых ранения. Я вас познакомлю. Он выступал у меня в школе. Я всегда рядом с историей. Я маленькая книжная шашель, только и всего, ха-ха.

Настоящая фамилия Лисевицкого была Костогрыз. Его дед и знакомый нам урядник конвоя его величества Дионис, бежавший в конвое императрицы Марии Федоровны, двоюродные братья. В 1920 году Дионис застрелил брата «за предательство интересов казачества». Он посадил его на телегу, провез его по станице и за садами, возле реки Кубани, поставил над обрывом. «Я пятнадцать лет не был в церкви,— сказал брат, тогда тридцатилетний казак-красноармеец,— дай помолиться мне». Он помолился, отцепил с груди Георгиевский крест, приготовился. «Стреляйте,— сказал,— только лицо не попортьте...» Жена его, бабушка Лисевицкого, ночью нашла мужа у воды, обмыла, принесла чистую одежду и зарыла его там же, на берегу. Лисевицкий ходил к тому месту с березой каждый год. Может, и не под той березой лежал дед, где-то там, напротив дубовой рощи, у бывшего Панского кута с рестораном «Яр».

Лисевицкий поменял свою фамилию на материнскую в юности, когда стал ухаживать за девушками. В детстве его неприлично дразнили, и ему подумалось, что сама фамилия отпугнет ту красавицу, которую он полюбит. Зато после того, как «предмет любви» цветочком клонил к нему головку, он раздвигал занавес своей родословной: «Я не Лисевицкий, я Костогрыз! Во мне запорожская кровь, моего славного предка привезли в бочке. У нас в роду был Лука, его шутки передавались из уст в уста по всей Кубани. А по матери мы из Полтавы. Но я до мозга костей русский интеллигент, ха-ха...» О годе своего рождения, 1931-м, он собрал все номера «Огонька» и газеты «Известия». Калерия Никитична Шкуропатская с улыбкой прощения называла его «умным дураком». Он жил в одном дворе с нею. За таких, считала она, нельзя выходить замуж: его ничего, кроме книг, не занимало. Летом окно ее было раскрыто, он просовывал голову и кричал: «Милая, драгоценная Калерия Никитична, как почивали? Чем могу быть полезен вашему сердцу или бренному телу?» Несу «Живописную Россию» с богате-ейшими иллюстрациями, не хотите взглянуть? Нет... «Кубанский календарь» за тринадцатый год. Все чины войска, все фамилии атаманов, директоров гимназий, купцов. В очень хорошей сохранности. И достал еще супницу старинную с гербом».— «Отстаньте, Юрий Мефодьевич, со своим хламом»,— прогоняла его Шкуропатская, но была уверена, что любая ее строгость не дойдет до Лисевицкого: на следующий день он просунет голову снова с теми же радостями. Такой вот холостяк-чудило процветал в их дворе. Можно сколько угодно изумляться его доброте и любопытству к истории, наведаться в его захламленную квартиру, но жить с ним вместе невыносимо. Одного часа достаточно. Его огромная, с высокими потолками квартира в особняке покойного гласного городской думы была складом старья, но от Плюшкина он все же отличался: раздавал свои реликвии налево и направо. Иногда за редкую книгу я предлагал ему деньги, он возмущался: «Да как вам не стыдно, я не могу вам продавать, я подарю!» Со стен свисали полосы черной паутины, пол мыла последний раз его покойная матушка, проходы были заставлены столбами книг, журналов, а спинка дивана, на котором он спал, украшена, как грудь какого-нибудь героя русско-турецкой войны, орденами, крестами и медалями. Сам же он бегал по городу в чистом костюме и всегда улыбался. Надо добавить, что он был весьма симпатичен: голубые глаза, хороший рост, прекрасный большой лоб. Спал он от трех до семи, днем и вечером достучаться к нему было нельзя: три массивных, императорских, как он шутил, двери отделяли его покои от входа. Закрывшись на все ключи, он переступал через стопы книг, поднимал какую-нибудь, нюхал («Ах, аромат девятнадцатого века, клеем нельзя надышаться»), брякался на диван и читал. К урокам он не готовился, просто напихивал портфель иллюстрациями, кинжалами, орденами и шпарил перед детьми назубок. «Меня, как августейшую особу, встречают криком «ура»! О наши дети, цветы жизни...» Почему же во дворе прославился он как «умный дурак» и то же сочетание слов вертелось на уме у прочих, его узнавших? Наверное, потому, что он тысячу раз переспрашивал и как новинку рассказывал одно и то же; еще, наверное, потому, что все знал и понимал вроде как люди, но пылкая наивность и телячий восторг по пустякам лишали его и в зрелые годы степенности; и еще потому, думаю, что надсадно борющиеся за жизнь люди сердятся, когда к ним пристают с подвигами и биографиями покойников и вообще черт знает с чем детским. Его в трепет приводило все то побронзовевшее от времени, что другим казалось лишь мертвечиной или антикварной выручкой на черный день. Но Лисевицкий не был сумасшедшим ученым, графоманом-историком, голодным поэтом провинции. Он был никому не нужным устным кладезем истории своего города. Я мистически думаю, что в казачьем городе, где издавна воспоминания о прошлом сочли лишними, природа на место ленивых, трусливых, пустоглазых историков поставила вот эту неприкаянную, милую, но смешную копилку..."
- Ну, и так далее. Так что я попал в историю Кубани, благодаря Виктору Лихоносову.
- А я читал отрывки из этого романа в каком-то толстом журнале, то ли "Октябрь", то ли "Звезда", но хотелось иметь книгу.

- А вот еще, тут и о моей любви немножко, - снова протянул мне книгу Виктор Иванович:

"...В печали вдруг озаряла Лисевицкого прозорливость; он понимал, каким он кажется людям. Как-то в доме материной приятельницы он до глубокой ночи забавлял молодежь своими познаниями, пением романсов Вертинского и Вавича. Ему улыбались, подставляли тарелки с борщом и котлетами, и он, уплетая, покрикивал: «Ах, как хорошо иметь семью!» В одиннадцать, двенадцать, в час ночи он все сидел, не соображая от счастья, что хозяевам пора спать. Наконец в половине второго, уложив в портфель книги и журналы, хлеб, бутылку постного масла, он ушел, еще потоптавшись, правда, у вешалки и кланяясь: «Спасибо за царский ужин! Ах, как хорошо в семье; я одинок, укрываюсь в пять одеял, я же не топлю» (это он уже говорил много раз). Во тьме на улице он все повторял: «Ай да чай! Что значит жить в семье! Какие замечательные люди! Накрыли высочайший стол — как августейшему гостю. Я тоже доставил им большое удовольствие. Завтра куплю им всем билеты в оперетту. Не дальше второго ряда! «Принцесса цирка». Только в оперетте, в музыке Штрауса, Кальмана, Легара, можно почувствовать божественное прославление любви, этой самой лучшей радости, данной нам свыше, когда засыпаешь на груди возлюбленной, ха-ха... Какая ночь!»

И он смеялся, то смехом подбадривая, то легонько осуждая самого себя.

В квартире, которую он клялся прибрать на каникулах, но так ни разу и не смахнул пыль веничком, вытащил Лисевицкий патефон 1948 года, подкрутил ручкой пружину и насадил тяжелую пластинку с голосом Вари Паниной. Ударил бутылку ребром о пол, вытянул пробку, налил в шесть серебряных рюмочек венгерского рислинга, подходил и выпивал: «За ваше здоровье, месье Лисевицкий! Ах, вы несчастный! Пьете? Развешали по дивану ордена?» «Мне эта ночь навеяла сомнения...» «Чудный вечер!» Кружил вокруг стола, мысленно держа за талию даму. Опять брал рюмку: «За здоровье нашего милого Лисевицкого!» «И вся в слезах задумалася я-а...» Богиня Панина, о как ей аплодировали. «Вы покорили меня, Варвара, извините, не знаю, как по батюшке,— обращался он к певице, точно она сидела тут же, на диване, глядел на пластинку.— Вы покорили меня, и я навсегда ваш поклонник. И Шаляпин хвалил вас. И умерла, бедняжка, в одиннадцатом году...

Так он ходил вокруг стола около часа, а Варя Панина все пела ему о том, чем живет занятая собою душа,— о сомнениях, напрасных воспоминаниях, о святой любви, о том, чтобы поняли и все простили. В некоторые мгновения он, впрочем, хватал какую-нибудь книгу и нюхал ее.

— Не спится вам, милый Лисевицкий... Создали себе свой мир? Дышите пылью веков. Где Вера? Ей неуютно в моем шалаше.

Вдруг его что-то царапнуло, когда он припомнил свой гогот в семье материной подруги, хвалил борщ и дрыгался перед ними в позах артистов оперетты. Теперь, дома, он уловил и разобрался в их взглядах. Они потешались над ним, он всего-навсего шут, полуночный холостяк, городское перекати-поле..."

- Ну, тогда я еще был моложе лет на двадцать пять, - словно оправдываясь сказал он. - А вот смотрите фотография домика, где от разрыва снаряда погиб генерал Корнилов, а вот старые журналы "Огонек", посмотрите какой портрет Сталина за 1949 год, где сейчас такой найдете, а вот фотография атамана Бурсака...Эх,какая история у нашего края! Жаль только нынешняя молодежь не очень-то ею интересуется...

- Как же вам удалось собрать такие уникальные книги, фотографии, журналы и прочие редкости...Ведь на это и деньги нужны были?
- А я же работал в ауле Козете, в Адыгеи, куда никто из учителей не хотел идти. Мне платили две ставки, а педстаж считали год за два. Так что я быстро стал получать пенсию по педагогическому стажу и плюс двойную зарплату...А многое из того, что вы видите - взято даром или куплено за гроши. Я же неутомимый ходок к старикам, так что, кое-что мне дарили, что-то выбрасывали, а я подбирал, а что-то покупал, но недорого...Вот так и собирал. Но самое интересное: я в какие-то моменты так тяготился всем этим и считал это таким хламом, что немедленно увозил всё в букинистический магазин...Но потом мне опять становилось скучно и я вновь начинал рыскать по городу, отыскивая уникальные книги, предметы, журналы и так далее...Это уже, наверное, третье возрождение моей библиотеки...
Да и хранить, как видите, много книг и старого музейного хлама - негде. Вы спрашивали еще о серии ЖЗЛ, что конкретно нужно?
- Лев Толстой, Достоевский, Тургенев, Жорж Санд, Мопассан, ну, для начала пока хватит.
- Есть! Сейчас найду! Хорошо, если бы эти книги не оказались в самом низу, на полу, а то мышки могли поработать, бороться с ними нет сил!

Он ушел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с грудой указанных книг. Книги были в хорошем состоянии и я все купил. Договорившись встретиться еще, мы с ним расстались в самом дружеском расположении друг к другу...

Выйдя за ворота я удивлялся:
- Вот тебе и "просто прохожий"...Да это же кладезь истории края и неутомимый искатель старинных редкостей...И ведь так может открыться любой другой человек, который будет просто идти мимо, потому что в каждом есть что-то свое - неповторимое!