Из книги мир, в котором мы живём 4

Я снова Ваш от кончиков усов
и до мозолей на истёртых пятках,
не говоря о прочих недостатках
в районе, скажем, вздыбленных трусов!

Владейте, мисс!
И разрешите мне
ответно восторгаться Вашей статью,
просвеченной сквозь ситцевое платье
лампадой лунной по её вине!

Божественная!
Как же мне легко
ронять себя в извечное начало,
от неизвестной пристани отчалив
для плаванья в Далёко-далеко!

Не напрягайте чувства на излом,
доверьтесь рулевому у штурвала,
смотрите, в небе Вега засияла
зелёным, а не красным фонарём.

Сегодня боги римские за нас
и греческие тоже без обиды,
не подбирает стрелы Артемида
пресечь мой напружиненный экстаз.

Хвала им всем, Всевышнему хвала
за глубину небес и океана,
лирическую шхуну неустанно
качающему в облаке тепла!


Брюки светлые надену,
запахну ширинку вмах,
чтоб не вывалился хрен мой
даже на семи ветрах,
и пойду гулять по свету
в разнополых сандалетах,
теребя в носу соплю --
путешествовать люблю!

Свистнет сойка, гукнет филин,
стукнет дятел по суку,
обгорю я вроде гриля
не в жаровне на боку;
кожа чешуёю слезет
будто ржавчина с железа,
но в ширинке сохраню
то же самое меню!

Если Вера или Надя,
Маргарита и Ассоль
захотят со мной поладить
без претензий -- что ж, изволь!
Поцелую в губы алы,
разрешу любую шалость,
упаду в любовь с любой,
я на это не скупой!
А потом скажу: простите!
Брюки застегну опять, --
я здесь временно, обитель
вашу мне не заселять!
И пойду по белу свету,
рассыпая пиететы,
заново плетя петлю:
женщины, я вас люблю!


Одураченное тело
на любовь подзалетело
и, пронзённое насквозь,
на диване улеглось.

Еле-еле-еле дышит,
курит, пьёт, стихи не пишет,
похудело от тоски...
Амба телу, мужики!

Кто бы дал ему по глазу
да изгнал любовь-заразу,
я б тому герою дал
поллитровку за фингал!

Предлагаю также в ухо
врезать нравственную плюху,
чтоб у этого осла
выжглась чувственность дотла!

А пока с любого боку
очень телу одиноко,
расшаталась в теле ось,
в сердце дырочка, небось...


Жизнь, она повсюду жизнь:
и в колодце, и в болоте,
и в академичной ноте
из мелодии "каприс",
и, тем более, где есть
что попить и что поесть,
и, тем более, где любят
как-нибудь кого-нибудь,
забивая личный дюбель
в очень женственную суть.

Наподобие свечи
жизнь горит до угасанья,
возрождается сказаньем,
колокольчиком звучит;
даже задницею негра
исполняются аллегро
или в темпе модерато
громогласные раскаты...
Вообще я жизнь найду
хоть в каком чужом заду!

Как сказал француз Монтень
безо всяких фиглей-миглей,
человечество постигло
только первую ступень.
Остальные, мать ети,
предстоит ещё пройти
по берёзовой планете,
отмахнувшись от дерьма --
от того, которым метим
жизнь свою, сходя с ума!


Хорошо
зимой по снегу
нагишом
мне с ведьмой бегать,
целовать ей белу грудь --
и не холодно ничуть!

Валит пар,
я розов телом,
самовар
и тот вскипел бы,
жара пылкого хватнув
огоньками в глубину.

Ведьма, ты меня не тронь,
не клади ладонь в ладонь,
вспыхну я еловой шишкой --
был, и больше нет парнишки,
откричал в лесной глуши
он любовные стиши!

Ведьма в хохот,
ведьма в пляс:
разве плохо
нам сейчас,
разве ты не любишь, Игорь,
с девой по сугробам прыгать,
не прельщаешься красой
юной, милой и босой?

Ведьма, ведьма, я погиб,
я ослеп, не вижу зги,
только яркое
пятно,
очень жаркое
оно!

В центре бора,
а не с краю
метеором
я пылаю:
ведьма, дай свою ладонь,
пусть сожжёт меня огонь!


По Амазонке плывёт пирога,
а под пирогой скользят пираньи,
и как, простите, такая погань
сумела втиснуться в мирозданье?

Я руку в реку -- скусили ноготь,
туда же ногу -- мозоль отъели,
нельзя русалку за хвост потрогать,
что за нахальство, на самом деле!

В России проще, там нет пираний,
там не кусают -- стреляют в лобик,
а вместо Бога там нефтекраник,
а вместо власти бездушный робот.

Ещё искусство попсовой масти,
ещё наука забита в доску,
ещё армейский, простите, хлястик
несовременной столетней носки.

Ещё безлюдье цветёт в Сибири,
а перегруженный мегаполис
людские жизни мочить в сортире
привык без боли, привык без боли!

Плывёт пирога по Амазонке,
пираньи бодро снуют под днищем
и ноет очень зуб под коронкой
от недостатка духовной пищи.


Когда откину ласты, копыта сдав на мыло,
и на сажень протиснусь за уровень земли,
то захочу конкретно, чтоб так заговорили:
он был мужик, ребята, от пяток до сопли!

И пусть не вздрогнет тело в суглинистой прохладе
от водки, ненароком пролитой на венки,
оно ж недовкусило сполна земную радость,
ему б ещё огурчик на закусь, мужики!


Когда я выставил мурло
за грань своих простраций,
немало девушек пришло
со мною попрощаться.
Целуют в охладевший лоб,
рыдают непрерывно,
сейчас второй земной потоп
заколосится ливнем.
Да, жертва я на алтаре!
В руках свеча витая,
и туберозное амбре
вокруг меня витает.
Слеза кап-кап на грудь мою,
а девушки красивы...

Свечу отбросив, я встаю,
хихикаю игриво...

А дальше шёл бы я туда,
где травят анекдоты
и пьют за жизнь одним глотком
по пол стакана сразу.
Там дым столбом и кутерьма,
и внуки ходят в школу,
и тискают в подъезде дев
с неразвитою грудью.
А я чего?
Да ничего!
Живу и в ус не дую,
щиплю старушку за бочок
и глаз кривлю налево.

Приснится же такая хрень,
ну, прямо спаса нету!
Давай, парниша, шляп надень,
шагай по белу свету;
старушке на уши лапшу,
пошёл, мол, на халтуру,
а сам с девчонками шу-шу
и всяки шуры-муры!



Отмерцалось что-то, отстоялось,
видимо, пора в загробный путь
собирать замшелую усталость,
рюкзачок пакуя как-нибудь.

Ах, какие были перепевы
в жизни, износившейся до дыр!..
Падали к ногам героя девы,
задирая пятки до звезды.

Сколько водки выпито без меры,
сколько табака истреблено,
сколько вибрионов от холеры
перетёр желудок на вино!

А ещё лопатилось на поле,
а ещё торчалось у станка,
а ещё гляделось в киноролик
на себя, красавца-мужика!

Что сейчас увидишь на экране
кроме голых сисек и стрельбы,
да бомонда сексонедержанья,
да жоповерченья "голубых"?

Эх, да ладно, ни к чему браниться
и плевать за левое плечо --
время в катафалке-колеснице
тает поминальною свечой...


Водка хороша под рыжики,
под маринованные опята,
только не надо пыжиться,
надувая щёки, ребята,
если на стол закускою
выставили капустку хрусткую!

В ней, родимой, как водится,
силища неимоверная
от матери Богородицы,
и можно хлестать цистернами
высокоградусное горючее
по любому праздному случаю.

Горсткой возьмёшь из мисочки,
пальцы сложив щепотью,
в рот -- ажно вздрогнут сисечки
вместе с остатней плотью,
проникнет до самых печёнок
солёненькая ядрёность.

Нет, кто не пьёт, не ведает
всей красоты капустной,
тому не справиться с Ледою,
призвавшей к любви искусной
накаченного блондина...
Будь же и ты мужчиной!

Садись, сейчас хряпнем по стопочке,
рассольчиком захлебаем --
и можешь гладить по попочке
Леду не раздолбаем,
а витязем с русским духом,
дыша ей капустой в ухо!


Сбекренилась погода,
дожди косые льют,
по рыжим клёнам бродит
простуженный салют.
Листва слетает в лужи,
искрою не шипя,
и мир её заужен
до водосточных пят.
Ах, так меня и этак!
И снова ах да ах:
как мог когда-то предок
жить при таких дождях?
Лохматый до предела,
пугающий зверьё,
где мог он гладить тело
любимой, ё-моё?
Мне проще, я укутан,
в плащишке, под зонтом,
её глаза салютом
высвечивают дом.
Там теплота и нега,
в подсвечнике свеча,
а предок мой по снегу
носился бы, рыча,
за кралей мохноногой,
босячкой озорной...
Но это, слава Богу,
за дальней стариной!
Не возжелаю всуе
возврата в те века,
и пусть дожди рисуют
мне осени бока,
на мягких-мягких лапах
баюкая листву...
А я к любимой мужем
притёрся -- и живу!


Когда не в силах платить оброк
за Вечность и за Судьбу,
крутни барабан и нажми курок,
приставив наган ко лбу.

Один патрон на семёрку гнёзд,
удача -- твоя броня,
и можешь снова топырить хвост
до неизвестного дня.

Но это отверженным, а не тем,
кто врос в повседневный быт,
не мысля о замыканьи клемм
в электрощите Судьбы.

А нам, тоскующим о мирах,
летящих в глубокой мгле,
вся жизнь не более, чем игра
в рулетку навеселе.

Зеро и нечет, и вновь зеро,
и нечем платить опять,
и совесть требует жать курок,
чтоб Вечности долг отдать...