Старый сад и три новеллы

Старый сад

 Никто никогда не называл его садом – двор и весь сказ.

 «Пойдём на двор», – говорили жильцы старого домишки, который с незапамятных дониколаевских времён прозябал под хлябями небесными в убогом городке, затерянном в Полесье – такая себе не Украина-не Россия-не Белоруссия. И разговоры там: ни то, ни сё, а нечто среднее.

 «Что, снегу много во дворе навалило, или на дворе что дождь, или ну, когда же зацветут пионы в этом году», – спрашивали, выспрашивали или вопрошали жильцы, которые не то чтобы были здесь одни и те же за двести лет, но и менялись не часто и не кардинально.

 Уедут-приедут – война там у них или эвакуация какая-нибудь,  пади разбери.
 Но двор был настоящим садом!

 Не найдёте вы почти ни одного садового дерева или плодово-выгодного кустарника Средней Полосы, чтобы ни произрастал здесь.

 Два куста крыжовника; четыре – чёрной смородины; один – парички; малину не сосчитать – пустое это дело, считать малину; слива; вишня; яблоня; полезная калина и бесполезная рябина.

 А вот ещё история с грушей.

 Груша росла на соседнем участке, но свешивалась двумя ветками в старый сад и такие на ней бывали ранние жёлтые сладкие груши-лимонки, что было принято решение считать грушу тоже своей.

 И правильно! Нечего свешиваться плодами с соседних участков!
 Конечно, не каждый год все они так уж охотно плодоносили, а можно сказать по очереди.

 Слива, так та вообще – раз в три года. Но уж если даёт, так даёт – во всю ивановскую!

 А какие здесь распускались цветы! Ну, какие?

 А вот какие: желтоватые с чёрным ноготки, красноватые майоры, чернобровцы, фиалки: разные – дневные всех расцветок и ночные одной расцветки, флоксы, и, как сказано выше, розовые пионы!

 Вот какие!

 Был в старом саду ещё старый дровяной сарай и, простите меня за реализм, деревянная уборная и помойная яма в самом углу – изгои, которые видели всё это немного иначе, и о которых больше ни словечка здесь не будет, но для полноты же картины, только для полноты.

 Был дощатый забор, видевший виды, а в заборе калитка со звонкой щеколдой.
 Рядом с калиткой в заборе была щель наружу, а изнутри на заборе почтовый ящик.

 Вот, пожалуй, и всё о старом саде, если бы не одно его чудесное и давно утраченное свойство.

 Раньше он умел превращаться во что угодно.

 Мог превратиться в Древнюю Грецию, Древний Рим, стать ареной восстания Маккавеев, а за старым дровяным сараем был партизанский лагерь времён последней большой войны.

 Старый сад мог превращаться в футбольное, баскетбольное и даже хоккейное поле или вообще в олимпийскую арену по любому виду спорта.

 Всего не перечесть, да и зачем, если это его чудесное свойство давно утрачено.

 Нет смысла!

 Но свою главную миссию – плодоносить, старый сад выполнял исправно, включая полезную калину и бесполезную рябину.

 Важно было старому саду или не важно, что некому стало всё это собирать, не известно.

 Но как ни крути, любому на его месте стало бы немного грустно.

 Думается, нередко кусты крыжовника глубоко вздыхали, а черноплодная смородина, насупившись, сердито сверкала своими, сказано, чёрными глазками.

 Да и сливе один раз в три года было нелегко.

 Опять же, щеколда на калитке, нет-нет, да и звякнет, а бывало так и хлопнет в сердцах – чего только не бывало здесь за двести же, сказано, лет.

 Но вот затихло всё на годы и годы.

 Нет, птицы-то залетали и даже щебетали что-то своё птичье, полюбив бесполезную рябину, но и мне, и вам, и любому бы надоело, пусть сезонное, но однообразие безлюдного старого сада.

 «Покоя, покоя, тишины, умиротворения», – просим мы часто, сами не зная у кого просим.

 Но ото всего можно устать и от покоя тоже.

 Однажды, под влиянием сильного ветра что ли, бузина, кстати, довольно глупое растение, не выдержала и обратилась к старому саду, а по сути – в белый свет с речью.

 Целиком эту речь бузины приводить здесь не имеет смысла, а главную мысль – вполне.

 «Кому мы нужны, зачем мы здесь стоим, плодоносим, если никто сюда не ходит, сюда не приходит, сюда не заходит, отсюда не выходит», – прошелестела своими, кстати, довольно крупными листами, бузина.

 И вот уже заволновалась яблоня, качнулись ветки смородины и крыжовника, дрогнула суховатая слива, а бесполезная рябина давно уже беспокоилась по этому поводу в вышине.

 Мало того, старя кирпичная дорожка вдруг зашуршала: «Кто это, кто это, кто это, кто это».

 Не знаю, может быть, щеколда на калитке подвела поломанным язычком и молча впустила кого-то или всё это приснилось кому-то.

 Вот только кому?

 Будто и вправду кто-то прошёл по старому саду от калитки до дровяного сарая мимо старого домишки в убогом городке, затерянном в Полесье – так себе не Украина-не Россия-не Белоруссия. И разговоры там: ни то, ни сё, а нечто среднее.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Подвиг разведчика


В детстве я мечтал стать советским разведчиком-нелегалом в тылу врага.

 В джинсовом костюме и чёрных очках, иногда в длинном тёмном плаще я, отрываясь от «хвоста», владеющий приёмами стрельбы и всеми видами рукопашного боя, следовал по своим нелегальным делам.

 Вечером у камина я занимался шифровальной работой.

 Стечение обстоятельств бросало меня в объятья  местных девушек почему-то чаще похожих на соседку Ленку, реже – на соседку Ирку.

 Целью моей шпионской деятельности было нанесение ущерба вражеским странам и принесение пользы социалистической Родине.

 Позднее я был завербован пионерской, а затем комсомольской организацией.

 Вербовка, хотя она сопровождалась клятвой в верности, была излишней – я и без неё готов был в случае провала раздавить зубами ампулу с ядом, зашитую в лацкан пиджака рядом с комсомольским значком.

 Сегодня я неожиданно понял, что Зигмунд Фрейд по меньшей мере,  в отношении меня, таки был прав, и мои детские фантазии целиком определили моё взрослое поведение.

 Я не был заброшен во вражескую страну.

 Буржуин сам пришёл к нам и, сговорившись с мальчишом-плохишом, создаёт у нас вражеский тыл.

 А я, полностью слившись с окружающей враждебной средой, веду подпольную деятельность по собиранию секретов чуждого нам общественного строя.

 Не один раз я бывал на грани провала – мне садилась на хвост налоговая полиция, но я ускользал.

 По истечении двадцати лет нелегальной работы я всё чаще и чаще мысленно возвращаюсь на Родину, но попасть туда не могу – нет её.

 Возможно, где-то существует её правительство в изгнании, но обо мне забыли; у меня нет связника, шифра и адреса Центра, куда можно посылать донесения.

 Продаться врагу? Стать двойным агентом? Затеять радиоигру?

 Вряд-ли вражеская контрразведка заинтересуется мной – я не знаю никого из агентурной сети, я отработанный материал и меня сразу уничтожат.

 Всё же я верю, что однажды меня отзовут.

 Я представляю себя стройным благородным стариком, сидящим на лавочке в джинсовом костюме, а иногда в длинном тёмном плаще на берегу Женевского озера в социалистической стране.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Постоянная планка

Теперь, когда мне перевалило за сорок и стало ясно, что во мне умер писатель, я с удовольствием вспоминаю счастливое времечко, когда было ещё непонятно, кто именно во мне умер.

 Но, как и в шестнадцать лет я почему-то повторно задаю себе вечные вопросы, на которые, правда, теперь не нахожу ответов.

 Жизненный опыт сбил меня с панталыку или мой список использованной литературы конфликтует с моим опытом?

 В юности попутчик в поезде сказал мне, что человеку достаточно прочесть десять книг, но неизвестно каких. Много лет я размышлял над этой формулой и пришёл к выводу, что она не учитывает человеческую забывчивость на прочитанное, а теперь ещё и понял, что книг всего-то в мире с десяток и есть.

 Единственный человек с кем мне всегда нравится беседовать о литературе это моя мама. Сила мамы в том, что она помнит названия книг и фамилии авторов:

 -- Мама, я дорвался до Нагибина и просто душу отвёл.

 -- До какого: до Юрия или до Германа?

 -- До Юрия. А что был и Герман?

 -- Он больше в кино работал. Найди у Нагибина рассказ «Терпение» или «Нетерпение», я забыла точно.

 Или вот ещё.

 -- Мама, мы так хорошо поговорили с Лёшкой – десять лет не виделись.

 -- О чём вы говорили?

 -- Рассказывали друг другу про свою судьбу.

 -- Господи, сынок, что за слог у тебя! Разве так можно!

 Ну, у кого ещё есть такая мама, которая следит за речью престарелого сыночка!

 И вот я нахожу у Юрия Нагибина, правда, в другом рассказе: «Она ещё не знала, что к мужьям не ревнуют».

 Дальше не иду –  мне этой фразы, как и первой фразы из Анны Карениной, хватает на пару дней.

 Мама часто судит меня, отвергает смягчающие обстоятельства, но всегда выносит оправдательный приговор.

 Отношение мамы к прочитанной книге для меня стало постоянной планкой.

 С одной стороны постоянную планку нельзя перепрыгнуть, а с другой – постоянная Планка характеризует границу между микромиром, где со мной говорят литературные персонажи и макромиром, где герои книг живут своей жизнью.

 А после того как я узнал, что Диккенс, выйдя к своим гостям со слезами сказал: «Крошка Доррит умерла» я уже ничего никогда не пойму в том, что происходит с персонажами в сознании автора.

 Так я узнал, что писатель во мне умер.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Заметки бывшего счастливого человека

Цена билетов приводила в содрогание даже алчно-интеллигентных кассирш театральных касс на углу Владимирской и Богдана Хмельницкого.

 Основатель Киевской Руси и освободитель Украины от шляхты, сойдясь в 21-м веке, породили два театра: оперный и русской драмы имени Леси Украинки, фешенебельный бизнес-центр «Леонардо» с рестораном, где обед на двоих достигает стоимости одного билета на самолёт в Париж, и тоже кормят, а также – театральные кассы «на все зрелища».

 Зато пьеса была никудышная – американская, да ещё современная.

 Знаменитая московская актриса изо всех сил держалась школы Станиславского, носилась по сцене, размахивая флагом Станиславского, разворачивала транспарант «Станиславский наш Бог».

 В американской-то пьесе, боже мой, где нет диалога!

 Герметичную психологию американского женатого любовника и девушки из глубинки русским нечего и нечем изображать.

 Надо отдать должное – публика гоготала редко и не на самых дорогих местах.

 Впереди меня прелесть незаслуженной красоты в соболиной горжетке по цене скотного двора в обедневшем колхозе, прикорнув на плече лет на двадцать поперёк себя шире, только вздрагивала, когда безумцы кричали со сцены: «Трахни, трахни меня – я тебя сейчас трахну, трахну!».

 Делайте что угодно прямо на сцене, но только не говорите так!

 Мой сосед, усталый офисный менеджер средней руки, видел второй сон, а его спутница-поводырь горела кошмарным зрительским пламенем.

 Позади толстые торговки с Подола крякали, и хлопали в ладоши, как утки оставленные на зиму в городском пруду с подрезанными крыльями.

 В антракте я ушёл.

 Половину стоимости билета никогда не вернут.

 Народ остался досиживать и высиживать своё.

 Подозреваю, что в финале исполнят гимн любви.

 Выигрыш на контрасте обеспечен.

 Возможно, я был взвинчен, но у меня хороший слух – я четырежды слышал это слово со сцены главного театра русской драмы Украины.

 Когда я его слышу, то готов как доктор Геббельс, при слове культура, хвататься за свой пистолет с резиновыми пулями (разрешение МВД Украины № 1241).

 Но в кого стрелять!?

 В премьер-министра?

 В соседнем оперном однажды убили премьер-министра Столыпина. И к чему это привело!

 Тогда в 1911 году давали «Сказку о царе Салтане», но что именно в спектакле не понравилось Богрову-убийце?

 Эту версию следствие не рассматривало.

 Любовная лексика в современной литературе хромает на обе ноги и нудит, как зубная боль.

 Сама любовь теперь выглядит стреляющей в белый свет с обеих рук, куда ни попадя, кашляющей старухой с косматыми седыми патлами.

 Публика, глядя на чужую любовь, ведёт себя, словно в зоопарке у клетки с шимпанзе: показывает пальцами, причмокивает, кривляется в ответ.

 Вообще мне часто кажется, что всё новое, что я читаю (и пишу сам) это не литература, а гул проводов линий высоковольтных передач.

 Где-то вдали и позади стоят турбины электростанций: турбина Пушкина, Блока, может быть, Пастернака.

 А настоящее далеко впереди: там трансформаторы, там токоприёмники, там загораются прожекторы.

 А мы здесь – посередине, и у нас гудит в голове.

 Современная литературная критика напоминает речь известного луганского адвоката. Когда судили юношу, убившего своих родителей из-за мытья посуды, адвокат просил для преступника снисхождения на основании того, что убийца теперь сирота.

 Смог бы я оживить этот театр теней?

 Возьмите Чехова и, хорошо перемешав, доведите до кипения на медленном огне – улетучится грусть. Добавьте немного Достоевского. Уже можно употреблять в пищу – перед вами Дмитрий Быков. Но теперь добавьте авантюрного О. Генри. Много – маслом кашу не испортить. Дайте остыть. Перед вами моя жизнь. Украсить Паустовским и – Набокова на мелкую тёрку. Блюдо готово. Улицкую – отдельно до еды, а лучше – вместо.

 У моей любви есть предвестие, неясное томление.

 Ты ещё не знаешь: кто и что, но тучи сгущаются. Ты не находишь себе места: бродишь где попало, ищешь, ждёшь неизвестно чего.

 Вдруг на сером фоне появляется яркий светлый образ.

 Женщина, как и всем, нужна мне на 15 минут, но я готов долго тянуть метафору и строить гиперболу.

 Когда инструменты для счастья созданы, всё вокруг умиляет меня.

 Мне жалко бездомных кошек. Я окликаю собачников и их собак. Грязная посадка на кварталах кажется мне райскими кущами, а выкрашенный в едкую синь пивной ларёк – малой архитектурной формой.

 Вне себя от красоты рабочей окраины я распахиваю душу.

 Могу купить женские итальянские зимние сапоги, 4 (четыре) турецкие махровые кофты, платье и джинсы.

 Но вы должны знать главное – то, что не входит в обязательную и произвольную программу нашего катка.

 Я страстно, невыносимо хочу иметь с ней детей.

 Желание это не имеет ничего общего с вожделением – оно распирает меня, создавая неудобства при ходьбе.

 Легко вам читать, а мне писать это, но в такие минуты невозможно ничего читать и сочинять.

 Как старый, но отремонтированный автомат с газировкой, я, содрогаясь, извергаю из себя воду с любым сиропом – достаточно бросить две копейки.

 И был случай, что она бросала и бросала, бросала и бросала.

 Как и все мои женщины, она была интриганка. Как и для всех женщин, звонок подружке в Красный Луч значил для неё больше, чем телевизионные новости.

 Но это ничего не меняло.

 Описывать бугорки и впадинки на теле любимой я не стану.

 Какой смысл вместо путешествия изучать железнодорожное расписание!

 Мы пробыли вместе год почти без перерывов – я должен был свозить семью в отпуск.

 И был ещё перерыв на неделю – моя сестра спуталась с женатым мужчиной, и мне пришлось вмешаться.

 Всё закончилось только так, как только и могло закончиться: жена и дети мои спят, а я отстукиваю в эфир радиограмму.

 Я обязан сказать миру, что был счастлив на этом аттракционе кривых зеркал с отдыхом в комнате смеха.

 Я бывший счастливый человек, чьё звание нельзя уже отобрать.

 Счастливые, примите мои соболезнования и трепещите.

 Я, бывший счастливый человек, безбоязненно бросаю вам перчатку вызова.

 Безбоязненно, потому, что счастливым некогда читать.