Заблудившийся трамвай. Рецензия. Продолжение - 4

"Отпущу свою душу на волю и пойду по широкому полю" - писал Юрий Кузнецов.
"Моя душа сбирает милость" - пишет его ученик.
Между первым и вторым - целая пропасть, и мосты над ней подожжены самим Юрием Кузнецовым.

Саптрем говорил, что всякое переживание, любое знание какого угодно порядка, начинается с самого материального уровня и заканчивается метафизическим высотами, познание идёт через интуитивное подсознательное отожествление, и поэт, как никто другой, должен отдавать себе в этом отчёт. Мы все являемся тем, что познаём. Истинное знание достигается не путём мышления. Грибоедов был прав, утверждая, что всё горе от ума. Не нужно быть Плотиным, чтобы достичь вселенского духа. Наоборот, чем менее развит ум, тем легче достичь переживания космического сознания – у пастуха под звездным небом, у старика-рыбака посреди моря для этого больше шансов, чем у всех философов мира, вместе взятых.
"Тогда к чему всё это развитие человеческого сознания, - задаётся вопросом Сатпрем, - если природный мистицизм эффективнее? Тогда следует признать, что либо мы находимся на ложном пути, либо мистические уходы не являются всем смыслом эволюции. С другой стороны, если предположить, что эволюционный путь проходит через вершины человеческого сознания, достигнутые Леонардо де Винчи, Френсисом Бэконом, Бетховеном, Сервантесом, Данте, Пушкиным, тогда мы вынуждены будем признать, что ни одна из этих высот не способна преобразовать жизнь. Необходим другой принцип сознания. Но этот иной принцип должен быть неразрывно связан с предшествующим, ведь если рвётся эта связь, всё тотчас летит к чёртовой матери или прямиком в  тартарары. Мы должны выйти из этой комнаты, не входя в неё".
Истинное знание – это то, чем является ваша душа, это то, чем она была, что она есть и чем она будет. Без этой ослепительной тождественности, без этого основополагающего тотального единства человек не может быть родным для мира и Бога. Евгений Чепурных хорошо понимает, что Душа - это кровное единство всех вещей. Об этом он пишет так, как не пишет ни один из известных мне современных поэтов.

Не укоряй меня, ибо,
Век свой кончая в нужде,
Я, как летучая рыба,
Ближе и ближе к воде.

Не улыбайся так худо.
Ведь, выбиваясь из сил,
Может, не Знанья, а Чуда
Я в этой жизни просил.

Чудо! Лицо молодое.
Чудо! Всегда и везде.
Чтоб поднялось над водою
То, что должно быть в воде.

Евгений Чепурных талантливо и мудро, не произнося высокопарных слов, подводит своего читателя к мысли, что духовная жизнь не является чем-то, что можно чётко зафиксировать или сформулировать или связать каким-то правилом, или втиснуть её в рамки Евангелия или Корана. Тот, кто вошёл в такое учение и не вышел из него, подобен человеку, нырнувшему в воду и не вынырнувшему назад. Духовная жизнь больше напоминает летучих рыб, пытающимся познать другую реальность. Духовная жизнь – это необъятное поле эволюции, грандиозное царство, с сотней провинций, где можно найти тысячи типов, стадий и форм духовного идеала и так же много ступеней духовного переживания, и притулившись на любой из этих ступеней, поэт может увидеть во сне или наяву свой знак, данный только ему одному, и этот знак на одно мгновение озарит путь, которого не было минуту назад и которого не будет уже в следующую минуту.

Нужно только слушать ветер
На ветру, не взаперти.
В старом парке на рассвете
Очень медленно идти.

И дышать синичьим пеньем,
И возвышенно стареть.
И над собственным кипеньем
Улыбаясь, пальцы греть.

Пространство, в котором живут герои Евгения Чепурных, имеет свойство быть конкретным и живым даже тогда, когда оно создано из собственного воображения; при этом оно насыщено такой бесконечной болью и тревогой, что действительно начинаешь верить, что в мире любого истинного поэта край света сияет за каждым углом. И каждый раз, приближаясь к такому краю, Евгений Чепурных чувствует потребность войти в прямую связь с новым, только что сотворённым миром, и при этом все его лирические герои начинают с беспризорной тоской-кручиной переживать чувство полной открытости перед людьми и богом, в результате чего они становятся выше любых идей и восклицаний.
Читая Евгения Чепурных, я думаю о том, что каждое слово, написанное этим поэтом, заслуживает восхищения. Слово! Где существовало оно до того, как его нашёл поэт? Может быть, нигде? Разве это не чудо?
А вечная боль поэта состоит в том, что сам он вовсе не является чудом и то, что он совершил, как бы только пришло через него, но им самим вовсе даже не является.  Тысячи людей входят в прекрасный, таинственный мир поэта, а сам поэт в это время стоит в стороне или того хуже – погибает от тоски и чувства кромешной безысходности, граничащий с ощущением собственной ничтожности и никчёмности.
Истинный поэт, поставив точку в своём произведении, нисколько уже не связан с этим произведением, поэтому успех и провал оного для него не имеют никакой ценности.
Тайна Евгения Чепурных видится мне ещё в том, что, в отличие от многих других, даже гениальных поэтов, он населяет свои произведения явно больными словами, и они, так же как люди,  плачут, стенают и скорбят. Истинное произведение, считает Евгений Чепурных не может состоять из вполне здоровых упитанных слов с температурой крови равной 36,6.
Болезнь слов это и есть истинная литература.
Можно сколько угодно смеяться над малохольными и нелепыми героями стихотворений Евгения Чепурных, но они, даже слыша наш смех, продолжают стоять на берегу Мирового океана и, подобно герою великого Юрия Кузнецова на вопрос людей: «Зачем вы бросаете в воду сахар?», отвечают: «Меняем океан!»
Читая стихотворения Евгения Чепурных, я чувствую хрупкость этого мира, чувствую, что если я немедленно не прочту это стихотворение, оно может погибнуть от своей собственной боли, и я никогда не смогу найти его в томике поэта в следующий раз. А ещё я понимаю, что поэт нуждается не в идеях, а в пространстве, которое может скрываться не только в бесконечной пустыне, но и в одной песчинке, упираясь в которую, стоит и не движется "песочное время".
А вот, читая книгу Евгения Семичева "Великий верх", я понимаю, насколько узкими и лживыми могут быть ум и память. Дальше - больше: возникает ощущение, что поэта Евгения Семичева наделили чужой жизнью, что он живёт в темноте, натыкаясь на всевозможные предметы и препятствия, что он нигде не дома, что всё ложно – слова, идеи, чувства, что везде подделки и имитация, везде разлад. Всё это не То, всегда не То и ни ЭТО, всегда около, приблизительно, недостаточно и неточно. Но вместо того, чтобы, подобно сказочному Иванушке, нырнуть в котёл с этой кипящей бедой, и вынырнуть из неё живым и обновлённым, Евгений Семичев продолжает работу над новыми стихотворениями, которые всё так же напоминают слепки с истинных человеческих чувств. И тогда мастер уступает святое место бесталанному ремесленнику-имитатору, который заполняет строки мёртвыми прилагательными: "За ним увязалась крикливая стая ворчливых драчливых чванливых ворон"; и тогда в виршах большого русского поэта "Небо начинается с земли и восходит в космос выше крыши"; и тогда о своём сердце можно написать следующее:

И разорвётся на части оно,
Служащий морга со вздохом
Бросит в открытое настежь окно
Сердце моё кабысдохам.

Ах, ты, сердечный мой, мать твою так!
Верным ты ведаешь средством.
Ведь прикормить можно лютых собак
Лишь человеческим сердцем.

Не смотря на то, что "загнанный бедный Пегас" уже не возносит Евгения Семичева к небесам, он даже не тоскует о чём-то ином, о более истинной жизни, о более истинных знаниях, о более истинной связи с миром и существами….
В стихотворении "Мои читатели" Гумилёв писал:

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой.
Не надоедаю многозначительными намёками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их: как не надо бояться,
Не бояться и делать, что надо.

...А когда придёт их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ перед ликом бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда.

Вот так пишет истинный поэт: спокойно и мужественно.
Евгений Семичев, говоря о тех же самых вещах, так и норовит разорвать рубашку на груди.

Я согласен на смертные муки.
И сгорю на геенском огне.
Но и в райской небесной разлуки
Не хватать будет Родины мне.

Даже разговаривая с Богом, Семичев не перестаёт быть артистом. Он умоляет «возвернуть» его в ненаглядную любимую Русь. Но зачем возвращаться туда, где ничего нет? Родина с большой буквы не может видеться человеку, сгорающему на геенском огне. А Машеньки у Евгения Семичева нет...
Чувство меры (читай - красота), вообще не свойственно Евгению Семичеву, стиль его стихотворений напоминает походку пьяного человека, воображающего себя моряком.
Иисусу Христу и во сне не привидится, как поэтично и красиво, можно нести крест на Голгофу. Крестный путь Евгения Семичева начинается с того, что ему «жалостно крестит мама спину», а он, ничего не отвечая маме, сиротливо оглядывается окрест, и судьбе безжалостно навстречу начинает смиренно нести священный тяжкий крест. При этом он вовсе даже не падает под тяжестью страшного атрибута казни, а даже наоборот - гордится сам собой и сам себя воспевает:

Не печальтесь, дорогие люди!
Извини, великая страна,
Что не пру на мир широкой грудью:
Сгорблена от тяжести спина.

Может, и иду походкой шаткой,
Может, и не праздничный видок.
Но зато под левою лопаткой
Ощущаю счастья холодок.

Кланяюсь соседскому забору
И степному солнцу-колесу.

Да, ребяты-акробаты, хорошо жить на этом свете, когда нам и Крестный путь осилить, что поле перейти, кланяясь соседскому забору и степному солнцу-колесу!
Ряженая поэзия - без боли, без души и сердца.
Ну ладно, нет большого таланта, его у многих нет, но ведь можно добиваться успеха за счёт усердия и мастерства. Можно работать над словом "с тщательностью и терпением средневековых цеховых мастеров - златокузнецов и гранильщиков, резчиков и ювелиров".
Нет, работать над словом живому классику тоже не хочется.
Привычка лежать на облаке и любовь к Родине с большой буквы лишила Евгения Семичева чуда наблюдательности, постижения и фиксации примет, штрихов, деталей, нюансов, красок, оттенков, звучаний и отзвучий, свойственных живой материи мира. "Орёл встрепенулся двуглавый, трескучей фанерой звеня... "Земляк, из какой ты державы?" - прохожий спросил у меня".
Ну, скажите, как может "трескучая" фанера звенеть? Где можно найти прохожего, говорящего столь невразумительно-чудовищную фразу?
И всё это не случайность. В книге "Великий верх" появляется великое множество громких и патетических слов, а вот зримые, реалистически точные детали отсутствуют полностью.
В одном из стихотворений Евгений Семичев, как обычно, клянётся в любви к России, как обычно, ругает "кромешных чёрных чертей", искушающих его "кровавой блудной смутой" и заканчивает стихотворение так:
"Но никакие блудни с пути нас не собьют, пока играют лютни и лютики цветут". Заморские лютни, о которых русский народ слыхом не слыхивал, и лютики-цветочки - вот и всё, что становится символами Родины с большой буквы. Жалкое бездарное стихотворение, да к тому же, Евгений Семичев, ничтоже сумняшеся, пишет в этом стихотворении, что "лютики-цветочки лазурно голубы", когда на самом деле лютики - цветы жёлтые.
Евгений Семичев просто неудержим в своём тяготении к большим и изрядно потрёпанным словам  Может быть, поэтому он бессилен в эпитетах: «из чистых, искристых безгрешных - оброненных ангелом слёз", «Для милой, любимой и нежной несу я лиловый букет»
Право, слишком мало назвать Русь "колдовской, любимой, таинственной", а высь "горней, высокой, ясной", чтобы обыкновенные прилагательные превратились в эпитеты, как это бывает с куколками гусениц, когда они становятся бабочками. И слишком вычурно - придумывать историю про кошку, которая якобы и есть главная причина воскресения Христа.
"Римские солдаты на посту видели, хотя и были пьяны - приходила кошка ко кресту и Христу зализывала раны. Презирая воинскую власть псов, что на расправу шибко рьяны, на Голгофу кошка поднялась и Христу зализывала раны. Первой проложила кошка след грешным Божьим чадам во спасенье... А потом уже пришёл рассвет. А за ним пришло и Воскресенье".
Если бы это действительно было так, то вряд ли бы католическая церковь стала уничтожать катаров, обвиняя их в том, что они боготворят кошек и целуют их в зад.
Дело здесь, наверное, в другом. Евгений Семичев, в отсутствии истинного поэтического вдохновения, пытается привлечь к себе внимание любым доступным для него способом, привлекая и завлекая неискушённого читателя своей протоистичностью. И тогда Голгофа становится бутафорской, а Крестный путь пролегает по сцене, где торжествуют ярко намалёванные декорации, риторика, ходульность, актёрство и сусальные красивости.
И здесь, на этой сцене, герой Евгения Семичева заполошно повторяет одни и те же фразы, всё громче и громче: "Я люблю Родину! Я люблю! Люблю я! Я люблю Родину больше всех других! Ты видишь, Боже всемогущий, как ныне и близко люблю я Родину свою! Милосердный Боже, великий Боже, безмерный Боже, всевышний Боже, благой Боже, сладчайший Боже, безмерный Боже, Ты видишь, как я люблю Родину свою! Могущественный Боже, живой Боже, крепкий Боже, славный Боже, милостивый Боже, вечный Боже, страшный Боже, превосходный Боже, царствующий Боже, богатый Боже, великолепный Боже, верный Боже, дай, дай мне за это, всего, что мне хочется. Дай! Дай! Дай! Дай! Дай! Дай! Скоро, в дни наши, как можно ближе, ныне дай, Боже, мне, мне, мне, мне, мне, мне, дай мне, Боже, одному, одному, одному, одному! Дай! Скоро, в дни наши как можно ближе, ныне дай, дай, дай, дай…»

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.


              Продолжение следует