Сентябрьский дивертисмент

  Бор мерцает холодным серебром.
  Позднее солнце выхватывает то там, то здесь тугие пучки крупного дождя. Туча бесчисленными сосцами выбрасывает дождевые сверкающие подвески по своей прихоти.
Бор для нее – гигантский этюдник, куда она и кладет мазок за мазком холодные серебристые горошины.
  Жидкие, как блинчики скупой хозяйки, облака над лесом. Шов дороги застегнут глубокой синевой. Но и сюда впархиваются изредка длинные подвески дождей, похожие на метеорные.  И, как метеоры, они вспыхивают среди сосновых стволов и гаснут, «сгорают», не долетая до земли…
  Сентябрьский дивертисмент воздушного, легкого в солнечных анфиладах дорог и просек лишен летней суеты, задумчив, тих. И живое, и мертвое стремится от земли, от корней, от влажного и мрачноватого вверх, к солнцу, к последнему теплу. Паутинки, насекомые, пух, семена, медвяные отрепки сосновой коры – всё именно меланхолично плывет. Я бы нисколько не удивился, если в их покойной флотилии увидел летящего ангела – так всё торжественно-сказочно.
  После гати, выложенной досками и отполированной ногами и временем, я преодолеваю большой подъем. Горловина лесной дороги сужается. Высокий берег реки слева от меня оторочен высокими осинами, берёзами, соснами, а справа моего плеча ласково касаются лапки густых маленьких елей. Наконец, лес смыкается за моей спиной, как море за Моисеем, и я оказываюсь на тропинке.

Люблю дорожкою лесною,
Не зная сам куда, идти.
Двойной глубокой колею
Идешь – и нет конца пути!
Кругом пестреет лес зеленый.
Еще румянит осень клены,
А ельник зелен и тенист.
Осинник желтый бьет тревогу.
Осыпался с дороги лист
И, что ковер, устлал дорогу.
Бреду как будто по волнам –
Нога шумит, а ухо внемлет
Малейший шорох в чаще, там,
Где пышный папоротник дремлет.
А красных мухоморов ряд,
Что карлы сказочные спят…

  Вдруг где-то далеко слышу как будто звон упавшей на брусчатку мелодичной монетки. Он сменяется шелковым потрескиванием детской вертушечки, одной, второй, третьей…
  Легчайшие серебряные монетки сыплются на мостовую одна за другой. Воздух вокруг меня наполняется нежнейшей возней, порханием, звонами, потрескиванием, мелькающими искрами и тенями.
  Я замираю. Не дышу. Как кита в косяке стремительных рыбок, меня обтекают сотни пеночек-трещоток. Боюсь повернуть голову, вздохнуть. Но скоро вижу, что им и дела нет до меня. Они готовы усесться мне на плечи, на голову.  Как ветер несет листопад, так этих маленьких, уютных птичек несет неведомая сила. На секунды они застревают в ельнике, на блестящих ветках молодого березняка и снова срываются с места.
  Наконец, пеночки просеивают все до одной лесок, и в нём становится тихо и печально.
  И только тут рядом замечаю одинокого красногрудого зимородка.
  Из еловой рощицы, как из другого мира, смотрю на залитую солнцем реку, кипящую красками и жизнью. Солнце вырывает из забвения таинственный мрак донных песков, каменьев, трав, возит по темени омутов, плавит разводы зеленого, багряного, желтого.
  Сентябрьское солнце идет к горизонту, его свет изживает тепло. Зато корявый, непроходимый ельник возле болотца сказочно преображается. Худосочные стволики ярко серебрятся, а иголки в тощих кронах – как зеленые семечки, просвеченные солнцем.
  По мхам выстреливают огнистые, готические стрелы света. Они то бегут вперед, то сворачиваются. Каждый листочек, каждый сучок, каждая розетка мха, каждая капля нестерпимо отражают уходящее солнце.
  На одном из пятачков дорожки, где тропа подступает почти к самой реке, к высоченному обрыву, меня настигает сильнейший ветер. Качаются вершины осин и елей, мечется в их кронах шматки жидких, бледно-серых высоких облаков, беспокойно мечутся в ветках и тревожно кричат черноватые птицы. А чуть дальше, на месте бывшего выруба, его гигантский небесный окоем, его накренившуюся опасно линзу зашивают в немыслимой глубине четыре хищных птицы.