Чайка - 2010

Поэтическое переложение одноименной пьесы А.П.Чехова

 
                От автора

Это произведение я посвящаю своей бабушке Александре Федоровне Спириной, в девичестве Болеевских. Она прожила всю свою короткую жизнь в деревне Мокрушино, у озера (Курганская область). И похоронена она была у этого озера в суровом 1942 году, оставив пятерых детей. Я посвящаю это стихотворное переложение также и своей маме, Хуторянской Клавдии Степановне, которая ушла из жизни в этом високосном 2012 году.

 Действующие лица:

Ирина Николаевна Аркадина, по мужу Треплева, актриса.
Константин Гаврилович Треплев, ее сын, молодой человек.
Петр Николаевич Сорин, ее брат.
Нина Михайловна Заречная, молодая девушка, дочь богатого помещика.
Илья Афанасьевич Шамраев, поручик в отставке, управляющий у Сорина.
Полина Андреевна, его жена.
Маша, его дочь.
Борис Алексеевич Тригорин, беллетрист.
Евгений Сергеевич Дорн, врач.
Семен Семенович Медведенко, учитель.
Яков, работник.
Повар.
Горничная.

Действие происходит в усадьбе Сорина. Между третьим и четвертым действием
проходит два года.

Действие первое

Часть парка в имении Сорина. Широкая аллея, ведущая по направлению от зрителей в глубину парка к озеру, загорожена эстрадой, наскоро сколоченной для домашнего спектакля, так что озера совсем не видно. Налево и направо у эстрады кустарник. Несколько стульев и столик.
Только что зашло солнце. На эстраде, за опущенным занавесом, Яков и другие работники; слышится кашель и стук. Маша и Медведенко идут слева, возвращаясь с прогулки.

Медведенко:

Отчего, Мария, вы вся в черном?
Вы отчего неласковы со мной?
Провожу я дни в труде упорном,
А мечтаю лишь о вас одной.

Маша, о тебе всегда мечтаю,
Мою радость разбавляет грусть.
Сердцу вашему не мил, я знаю,
От мечты своей не отрекусь.

У меня безденежье, заботы,
Брат и сестры, и старушка-мать.
У меня достаточно работы,
Вам же повезло нужды не знать.

Маша:

Вы все о деньгах, как мелко это,
О своей любви, как скучно мне.
Ваше сердце – сердце не поэта,
Мысли ваши все о черном дне.

Траур по своей ношу я жизни,
Не понять вам горя моего.
Можете считать меня капризной,
Это вам приятнее всего.

Вам и не понять, как я несчастна,
И бедняк счастливее в долгах.
Молодость моя идет напрасно,
И, конечно, дело не в деньгах.

Медведенко:

На сколоченной вчера эстраде
Через час какой-нибудь всего
Две души сольются, будут рады,
Но не наши души, отчего?

Создадут художественный образ
На двоих один и до конца.
Мельпомена и цветущий возраст
Доведут их прямо до венца.

Нас ничто с тобой не сблизит, Маша,
В наших душах общих точек нет.
Губит чувства бессердечность ваша,
Словно вам не двадцать – двести лет.

Входят справа Сорин и Треплев.

Сорин:

Мне, брат, в деревне как-то не того,
В деревне жизнь не будет мне привычной.
Не стало мне здесь близким ничего,
И суета от городской отлична.

Вчера лег в девять, утром поздно встал,
А тут еще собака выла ночью.
Потом я, отобедав, задремал,
Мозги и мысли разорвались в клочья!

И вновь собака ночью будет выть,
И в прошлом я не жил в деревне славно.
С каким я счастьем уезжал служить,
Закончив отпуск, кажется, недавно.

Треплев:

Готов театр, занавес, кулисы,
Из декораций будет лишь луна.
На фоне озера игра актрисы
Восторгом души наградит сполна.

Если опоздает хоть немного
Заречная, то пропадет эффект.
Держат ее дома очень строго,
А на ее таланте весь проект.

Отчего-то я волнуюсь, дядя,
Отчего, конечно, не вопрос.
Все по жизни мы едем, не глядя,
С юных дней и до седых волос.

Сорин:

Да наружность моя подгуляла,
Даже в юности не был я франтом.
Моя молодость счастья не знала,
Я любить обделен был талантом.

И теперь я взлохмаченный, старый,
В затрапезе хожу я с утра.
Не волнуют любовные чары,
Отчего же не в духе сестра?

Треплев:
 
Отчего? От скуки и от ревности,
Что другой достанется успех.
И, конечно, от мужской неверности,
Зла на пьесу, на меня, на всех.

Мать умна, талантлива, бесспорно,
Некрасова отхватит наизусть.
Сострадать умеет не притворно,
Искренние слезы, жалость, грусть.

3

Но притом жестока и ревнива,
Восторгаться можно ей одной.
А, иначе зла, несправедлива.
Не посмотрит, что и сын родной.

У нее в Одессе в банке тысячи,
Будет плакать, но не даст взаймы.
Вы скупой другой такой не сыщете,
Снега в долг не даст среди зимы.

Сорин:

Ну, ты, брат, выдумываешь, право,
Вообразил, волнуешься и все.
Успокойся, рассуждай ты здраво,
Любит тебя мать, притом, при всем.

Треплев (обрывая у цветка лепестки):

Двадцать пять – и меньше мне не будет…
Не любит, любит, дядя, посмотри.
Видишь, моя мать меня не любит,
Что ей при мне, не тридцать – сорок три.

Молодой ей хочется казаться,
Забыть про возраст и любимой быть.
Горячо, как в юности, влюбляться,
И кофточки чтоб светлые носить.

Знает, что не признаю театра,
Служение – театр для нее.
Для меня все пошло и отвратно,
Вижу там тщеславие одно.

Театр – предрассудок и рутина,
На сцене пьют и носят пиджаки.
Одна другой пошлее там картина,
И мелочна мораль как пятаки.

Дядя, говоришь, театр нужен,
Театру формы новые нужны.
Без них он устарел, недужен,
Дальнейшей жизни нет без новизны.

Я мать люблю, но утомляет только
Тот образ жизни, что ведет она,
О ней в газетах вечно кривотолки,
И пьет, и курит, все время не одна.

Треплев:

Я не хочу казаться моралистом,
Но удается мне не без труда.
Она живет открыто с беллетристом,
Не ведая морали и стыда.

Глупее не бывает положения,
Среди гостей ее бывают сплошь
Писатели, актеры – унижение,
Ты чувствуешь: тебя не ставят в грош.

Мне жаль, что мать – известная актриса,
Я киевский всего лишь мещанин.
Поклонники к ней рвутся за кулисы,
А я всего ее бездарный сын.

Сорин:

Кстати, расскажи про беллетриста,
Молчит он больше, не поймешь его,
Или на душе его нечисто,
И он устал на свете от всего.

Треплев:

Умный человек, простой, порядочный,
Ему еще не завтра сорок лет,
Это только кажется загадочным,
Меланхоличен он – вот весь секрет.

Он знаменит уже, по горло сытый,
Себе лишь позволяет пиво пить.
Старается казаться деловитым
И только дам немолодых любить.

Еще скажу, конечно, не со зла,
Пишет мило, только вот штуковина,
Что после и Толстого, и Золя
Не захочется читать Тригорина.

Сорин:

И стариком не стал я консерватором,
Считаю так же, как считал юнцом:
И маленьким, признаться, литератором
Приятно очень быть, в конце концов.

Треплев (прислушивается):

Шаги я слышу, звук шагов прекрасен,
Моя судьба, волшебница, мечта.
А без нее и жить я не согласен,
А без нее душа моя пуста.

Нина:

Не опоздала я, не опоздала,
Весь день я в беспокойстве провела.
Отец не отпустил бы без скандала,
Но он уехал. Лошадь я гнала!

Я плакала, но хочется смеяться,
Вас рада видеть, но тяжело дышать.
Увы, домой мне скоро возвращаться,

Треплев:

Да, в самом деле, пора уж начинать.

Сорин:

Я схожу и все. Сию минуту,
Всех позову, но маленький рассказ.
Так, ерунда, простите баламуту,
О чем я вам поведаю сейчас.

Идет вправо и поет:

«Во Францию два гренадера»
Я громко затянул как-то  раз.
Сказал товарищ прокурора:
Голос сильный, но противный у вас.

Смеется и уходит.

Нина:

Отец боится, к вам не отпускает,
Богема здесь, твердит день ото дня.
Душа моя сюда лишь прилетает,
Как чайку, тянет к озеру меня.

Треплев:

Мы одни.

Нина:

Нет, кажется, там кто-то.
Это какое дерево?

Треплев:

Это вяз.

Нина:

Темное такое, отчего-то?…

Треплев:

Подольше вы останьтесь в этот раз.

Нина:

Нельзя.

Треплев:

А если к вам поеду, Нина?
Всю ночь с окна не отведу свой взор!

Нина:

Проснется сторож – дюжая детина,
Разбудит лай, к вам не привык Трезор.

Треплев:

Эй, Яков, это вы сейчас ходили?

Яков:

Так точно.

Треплев:

Становитесь по местам.
На месте сера, спирт, вы не забыли?
Идите, Нина, все готово там.

Нина:

Тригорин здесь, играть при нем мне стыдно,
Чудесные рассказы у него.
У вас же, в пьесе, нет любви – обидно,
И, кроме читки, нет там ничего.

Живых нет лиц, и действия в ней мало,
И в пьесе трудно оттого играть.
И, повторюсь, любви мне не хватало,
А без любви героя не понять.

Треплев:

Живые лица! Важно ли нам это:
Жизнь показать в страданьях и трудах?
Важней, как изменяется планета,
Как это представляется в мечтах.

Оба уходят за эстраду.
Входят Полина Андреевна и Дорн

Полина Андреевна:

Вы – доктор и знаете отлично,
Что вреден воздух вам сырой.
Заставляете страдать цинично,
Вы очень холодны со мной.

Увлечены вы были разговором
С Ириной Николаевной вчера.
Не вспомнив за мальчишеским задором,
Что поздний вечер, прохладная пора.

Холодности мне ясны причины,
И легкий флирт, конечно, не вина.
Возраст ваш – не старость для мужчины,
Признайтесь мне, вам нравится она?

Дорн:

Так что же вам угодно?

Полина Андреевна:
 
Все вы, все вы
Перед актрисой падаете ниц.
Вам нравится в ней строгость королевы
С развратною доступностью блудниц.

Дорн:

Да, в обществе относятся иначе
К артистам, чем к купцам – идеализм.
Решают все они свои задачи,
И это вовсе не антагонизм.

Полина Андреевна:

Идеализм, ответьте, это тоже?
Что, женщины, всегда влюблялись в вас?
И как бы ни вели себя вы строже,
К вам вешались на шею всякий раз?

Дорн:

Единственным порядочным я был
Во всей губернии когда-то акушером.
И слабый пол во мне врача любил,
Как человек, был для других примером.

Входят Аркадина под руку с Сориным, Тригорин,
Шамраев, Медведенко  и Маша.

Шамраев:

Да, в Полтаве в былые времена
Играла чудно, это вспоминаю.
Я знать хотел бы, где теперь она,

Аркадина:

Про допотопных ваших я не знаю!

А также, не изволите ли знать,
Где комик Чадин, всеми обожаем?
Он лучше мог Садовского играть,
В Расплюеве он был неподражаем.

Пашка Чадин! Таких уж нет теперь,
Пала сцена, иные нынче дни.
Не миновали, множество потерь.
Дубов могучих нет, остались пни.

Дорн:

Блестящих дарований, правда, мало.
Гораздо выше средний стал актер.

Шамраев:

В игре их что-то важное пропало,
Тут дело вкуса, не вступаю в спор.

Треплев выходит из-за эстрады.

Аркадина:

«Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души,
И я увидела ее в таких кровавых,
В таких смертельных язвах – нет спасенья!»

Треплев:

« И для чего ж ты поддалась пороку,
Любви искала в бездне преступленья?»

Аркадина:

Мой милый сын, когда уже начало?

За эстрадой играют в рожок.

Треплев:

Я ваше нетерпенье понимаю.
Вступленье за эстрадой прозвучало,
Прошу внимания. Я начинаю.

Треплев:

Старые тени, усыпите нас,
Над озером вам угомона нет.
И пусть во сне привидится сейчас,
Что будет через двести тысяч лет.

Сорин:

Тогда уже не будет ничего.

Треплев:

Представить это не дано самим.
На свете много тайного всего,
Пусть это нам изобразят.

Аркадина:

Мы спим.

Поднимается занавес; открывается вид на озеро;
луна над горизонтом, отражение ее в воде; на большом
камне сидит Нина Заречная, вся в белом.

Нина:

Люди, львы, орлы и куропатки…
Рыбы, обитавшие в воде.
Длинные, чьи жизни и чьи краткие,
Не встречаются уже нигде.

Словом все, все, все, угасли жизни
На земле, свершив печальный круг.
Некому по ним исполнить тризны,
Пусто, страшно, никого вокруг.

Тысячи веков земля не знает,
Жизни, как когда-то было встарь.
И луна напрасно освещает
Землю, зажигая свой фонарь.

Распались в прах тела живых существ,
Вечная материя всех обратила
Кого-то в камни, в атомы веществ,
Земля – одна гигантская могила.

В одну слились их души – это я…
Общая душа их мировая.
Во мне душа великого царя,
Шекспира, пиявки, попугая.

Слились во мне сознания людей,
С инстинктами животных и любовь.
Все жизни от пиявок до вождей,
В себе самой переживаю вновь!

Нина:

Я одинока, раз в сто лет есть дни,
Звучит мой голос в пустоте уныло.
Его не слышат бледные огни,
Гнилое их болото породило.

Что б жизнь не зародилась вновь нигде,
Во всем и каждое мгновение,
В блуждающих огнях, в камнях, воде,
Дьявол производит обновление.

Меняется и не имеет слух,
Материя, являясь тленной.
Но неизменным остается дух,
Один лишь дух во всей вселенной.

Пауза.

Нина:

Как пленник в колодце пустом, глубоком,
Не знаю где я, и что ждет впереди?
Не скрыто одно: в сраженье жестоком
Дьявола мне суждено победить!

После того, в гармонии прекрасной
Сольется дух с материей живой.
Не будет ни одной души несчастной.
Наступит царство воли мировой!

Это будет, когда земля с луною
И Сириус – все обратится в сор.
Затянется былое пеленою,
И только ужас, ужас до тех пор.

Пауза: на фоне озера показываются две красных точки.

Вот дьявол приближается могучий,
В глазах багровых ненависть сверкает.
Он думал: на земле пустынной лучше,
Без человека все же он скучает.

Аркадина:

Серой пахнет, эффект, несомненно,
Доктор шляпу пред дьяволом снял.

Полина Андреевна:

Вы оденьте ее непременно,
Вас продует, не скоро финал.

Треплев:

Пьеса кончена! Занавес! Довольно!

Аркадина:

Ты сердишься?

Треплев:

Я виноват поскольку,
Что нарушил монополию невольно,
Пьесы пишут избранные только.

Хочет еще что-то сказать, но машет рукой и уходит влево.

Сорин:

Ну, матушка нельзя же так нечутко,
Вот ты его обидела.

Аркадина:

Ничуть.
Он сам предупреждал, что пьеса – шутка,
К ней отнеслась как к шутке, в этом суть.

Аркадина:

Теперь же выясняется: не ради
Он шутки эту пьесу написал,
И серой надушил он на эстраде,
Нам, как и что играть, он поучал.

Постоянные шпильки принародно,
И случившийся сейчас скандальчик.
Выведут из себя кого угодно.
Капризный, самолюбивый мальчик.

Не выбрал пьесы он обыкновенной,
Заставил слушать декадентский бред.
Он ищет новой формы непременно,
Дурной характер есть, а формы нет.

Тригорин:

Каждый пишет как хочет и как может.

Аркадина:

Но в покое пусть меня оставит, ладно?
Я вовсе не сержусь, одно тревожит:
Скучно время он проводит, мне досадно.

Медведенко:

Никто не имеет основания –
Дух от материи отделять.
Вот к учителям привлечь внимание,
Как трудно живется, описать.

Аркадина:

Это справедливо, но не надо
Разрушать душевный наш уют.
Славный вечер! Легкая прохлада.
Слышите, как хорошо поют?

Лет пятнадцать назад, смех и пение
На озере так же – точь-в-точь –
Распаляли сердца до кипения
Непрерывно каждую ночь.

Музыка, стрельба и все романы.
Среди многих был всегда видней,
Рекомендую, он сегодня с нами,
Доктор Дорн, кумир минувших дней!

Всегда он был любезен и внимателен,
Пусть миновало много лет и зим.
Наш доктор и сейчас очарователен,
Тогда он просто был неотразим!

Совесть мучает, я не покойна,
За что обидела  сына своего?
Вела себя, не совсем достойно.
Машенька пойди и поищи его.

Нина (выходя из-за эстрады):

Не будет продолжения, наверно?
Мне можно выйти, что напрасно ждать?
Мы что-то с Костей сделали не верно,
И я смогу сейчас все разузнать.

Аркадина:

Браво! Браво! Мы любовались вами,
Себе еще не знаете вы цену.
Грешно сидеть в деревне вам годами,
Обязаны вы поступить на сцену.

Нина:

Мечту об этом я могу оставить,
Напрасно надеяться не надо.

Аркадина:

Кто знает? Вот, позвольте вам представить:
Борис Алексеевич.

Нина:
 
Я рада.
Ах, я так рада, вас всегда читаю…

Аркадина:

Не надо, не конфузьтесь дорогая.
Сконфузился он сам, я замечаю,
Он знаменитость, но душа простая.

Дорн:

Занавес поднять теперь возможно?
Мы за ним увидим озеро и лес.
До чего же жутко и тревожно,

Шамраев:

Яков, подними-ка, братец, занавес.

Занавес поднимается.

Нина:

Не правда ли, странная пьеса?

Тригорин:

Я смысл в ней понял едва ли.
А впрочем, смотрел с интересом,
Вы так искренно играли.

Тригорин:

В этом озере рыбы много?

Нина:

Да.

Тригорин:

Под вечер люблю удить.
И прошу: не судите строго,
Так о многом могу забыть.

Нина:

Но я думаю, кто наслаждение
От творчества испытал,
Пусть даже всего на мгновение,
Другим человеком стал!

Аркадина  (смеясь):
Не говорите хорошие слова,
От этих слов всегда отчаивается
И кружится ужасно голова,
То он тогда проваливается.

Шамраев:

В Москве, я помню, был Сильва знаменит,
Вот однажды, когда он выступал.
Взял нижнее «до», решил, что удивит,
Всегда вокалом раньше восхищал.

Сидел из «певчих» на галерее бас.
Такого не увидите в Париже.
Слышим: «Браво Сильва!» Он нас потряс,
Представьте, целою октавой ниже.

Пауза

Дорн:

Тихий ангел пролетел.

Нина:

Пора, прощайте.

Аркадина:

Ну, что же делать. Жаль вас отпускать.
Дитя мое, вы только обещайте
Почаще нас, как можно, навещать.
Вас бы проводили моя крошка,

Нина:

О нет, нет, нет.

Сорин:

Останьтесь, мы – друзья.
Вы для нас, как будто свет в окошке,

Нина:

Нет, Петр Николаевич, нельзя!

(Пожимает руку и быстро уходит.)

Аркадина:

Мужу оставила ее покойная мать
Состояние неосмотрительно.
А он второй жене решил все завещать,
Ну, это просто возмутительно.

Теперь эта девочка осталась ни с чем,
Для всех вокруг печальная картина.

Дорн:

Да его подлость стала очевидна всем,
Папенька – порядочная скотина.

Сорин:

И мы, пойдемте-ка, господа.
Вечер довольно ненастный.
Болят ноги, как никогда,

Аркадина:

Ну, пойдем, старик злосчастный.

Берет его под руку.

Сорин:

Вы слышите, опять собака воет?
Ее вы прикажите отвязать.
Она ночами очень беспокоит,

Шамраев:

Нельзя. Кто будет просо охранять?

Шамраев:

Да, на целую октаву ниже:
«Браво, Сильва! А ведь певчий только.

Медведенко:

Синодальный певчий к Богу ближе!
Жалованья получает сколько?

Все уходят, кроме Дорна.

Дорн:

Не знаю, ничего не понимаю,
Сошел с ума? Но в пьесе что-то есть.
Понравилась, ее воспринимаю,
Как будто мне из будущего весть.

Свежо, наивно, обошлось без скуки,
И пролилась нежданная слеза.
И от волнения дрожали руки,
Лишь показались красные глаза.

Вот он идет, нежданное свидание
Приятных слов наговорить хочу.

Треплев:

В парке Машенька. Несносное создание,
Зовет, кричит, а я в ответ молчу.

Дорн:

Константин Гаврилович, вам надо
Продолжать писать, талант у вас.
Пьеса мне понравилась, досадно,
Не пришлось дослушать в этот раз.

Треплев крепко жмет ему руку и обнимает порывисто.

Фуй, какой вы нервный, слезы на глазах,
Вы – талант, вам многое возможно…
То, что легковесно, это сор и прах,
Только то прекрасно, что серьезно.

Я вам сказать хочу, изображайте,
Лишь важное и вечное всегда.
И не смотря на трудности, дерзайте
И не жалейте время и труда.

Я жизнь прожил свою разнообразно,
Со вкусом и доволен я вполне.
И попусту не тратил время праздно,
Полет души лишь неизвестен мне.

Когда бы испытал, поставил точку,
На прошлом воспевал бы красоту.
И презирал свою бы оболочку,
Подальше уносился в высоту.

Треплев:

Виноват, скажите, где Заречная?

Дорн:

И цель должна у вас быть без прикрас,
Понятная и безупречная.
Иначе ваш талант погубит вас.

Входит Маша

Треплев:

Где Заречная?

Дорн:

Уехала домой.

Треплев:

Ее увидеть мне необходимо.

Дорн:

Успокойтесь, друг мой дорогой.

Треплев:

Поеду, без нее невыносимо.

Маша:

Константин Гаврилович, идите в дом.
Очень не покойна ваша мама.

Треплев:

Что, уехал, расскажите ей о том,
Мое сердце разрывает драма.

Дорн:

Но, милый, нехорошо, нельзя же так,

Треплев:

Прощайте, доктор, на душе несладко.

Дорн:

О молодость!

Маша:

Произнесли пустяк.
Сказать вам нечего.

Нюхает табак.

Дорн (берет у нее табакерку и швыряет в кусты):

Нет, это гадко!

Маша:

Нет, погодите, я хочу сказать:
Лежит к вам сердце, вы отца родней.
Приходиться мне от любви страдать,
Боюсь, над жизнью насмеюсь своей!

Маша:

Мне помогите.

Дорн:

В чем же вам помочь?

Маша:

Рисуется мне страшная картина.
Вы слышите, и слышит эта ночь,
Признаюсь вам: люблю я Константина.

Дорн:

Как вы нервны! Как все нервны ужасно!
О колдовское озеро, твое
Влияние так для людей опасно!
Что сделать я могу, дитя мое?

Занавес.

Действие второе

Площадка для крокета. В глубине направо дом с большою террасой,
Налево видно озеро, в котором, отражаясь, сверкает солнце.
Цветники. Полдень. Жарко. Сбоку площадки, в тени старой липы, сидят
на скамье Аркадина, Дорн и Маша. У Дорна на коленях раскрытая книга.

Аркадина (Маше, обе встают):

Станем рядом. Пусть доктор рассудит.
Вам двадцать два, живете беспечно.
А мне почти вдвое больше будет.
А кто моложавее?

Дорн:

Вы, конечно.

Аркадина:

Потому что я всегда в работе,
Я нахожусь в суете постоянно.
Вы дома сидите и не живете,
В вашем возрасте это очень странно.

У меня есть правило, поверьте,
В будущее нос свой не совать.
Никогда не думаю о смерти.
Чему быть – того не миновать.

Маша:

У меня такое чувство, как будто
Я родилась уже давно-давно.
И может, даже это безрассудство,
Но что со мною будет, мне все равно.

Жизнь продолжаю волоком тащить,
Как бесконечный шлейф. Сама не рада.
И часто никакой охоты жить.
Все это пустяки. Встряхнуться надо.

Дорн (напевает тихо):

«Расскажите вы ей, цветы мои…»

Аркадина:

Затем, как англичанин, я корректна.
Как говорится, держу себя в струне.
Одета и причесана эффектно,
Нет изъяна – ни в нарядах, ни во мне.

Может быть, кто-то увидеть рад,
Неприбранной и взъерошенной.
Не выйду из дому хотя бы в сад
В блузе или непричесанной?

Оттого и сохранилась, что смогла
Не быть фефелой, себя не распускать,
Вот как цыпочка. Как в юности была.
Могу пятнадцатилетнюю играть!

Дорн (берет книгу):

Ну-с, тем не менее, продолжаю
О лабазнике и крысах читать.

Аркадина:

Читайте. Впрочем, сама желаю.
Моя очередь. Начинаю скучать.

Читает.

«Для светских людей это ясно,
Что романистов к себе привлекать
Так же, как лабазнику, опасно
Крыс в своих амбарах привечать.

Итак, когда женщина избирает
Писателя, чтобы заполонить,
Комплиментами его осаждает,
Любезностями, лишь угодить».

Аркадина:

Ну, это у французов может быть,
Но у нас нет подобного ничего,
Прежде, чем писателя заполонить,
Женщина уже влюблена в него.

Никаких программ, просто будет любить,
В этом вся суть и заключена.
Сделайте милость. Недалеко ходить,
Взять хоть меня и Тригорина.

Идет Сорин, опираясь на трость, и рядом с ним Нина;
Медведенко катит за ними пустое кресло.

Сорин (тоном, каким ласкают детей):

Да? У нас сегодня радость?
Мы веселы, в конце концов? (Сестре):
Чувствуем свободы сладость!
От радости не хватает слов!

Отец и мачеха уехали в Тверь,
И мы свободны на целых три дня.

Нина:

Я счастлива! Я ваша вся теперь.
Нет никого счастливее меня!

Сорин:

Она красивенькая.

Аркадина:

Нарядная.
За это вы умница. Так надо жить.
Для взгляда картина отрадная!
Боюсь, сглазим, не нужно очень хвалить.

Аркадина:
Где Борис Алексеевич есть?

Нина:

Он в купальне рыбу удит.

Аркадина:
Как ему это не надоест!
Полдня там и пробудет.

Нина:

Это что?

Аркадина:

Мопассан. «На воде», рассказ.
Ну, дальше неинтересно и неверно.
Что с моим сыном происходит сейчас?
Что-то на душе у меня  скверно.

Отчего он так скучен и суров?
На озере целые дни проводит.
Я не знаю, он болен или здоров?
Поговорить минуты не находит.

Маша:

У него плохо на душе сейчас.
Мне это доподлинно известно.
Прочтите из его пьесы, прошу вас!

Нина (пожав плечами):
Вы хотите? Это неинтересно!

Маша:

Когда он сам читает, Лицо его
Становится бледным. Глаза горят.
Для меня нет прекраснее ничего,
Как видеть его вдохновенный взгляд!

И слушать рассказ эмоциональный,
Даже если он про конец света.
Голос у него прекрасный, печальный,
А манеры, совсем как у поэта.

Слышно как храпит Сорин.

Дорн:

Спокойной ночи!

Аркадина:

Петруша!

Сорин:

А?

Аркадина:

Ты спишь?

Сорин:

Нисколько. Вдыхаю липы аромат.
Я только немного задремал лишь.

Аркадина:

Ты не лечишься, нехорошо, брат.

Сорин:

Я рад бы лечиться, возможности нет.
Вот доктор не хочет, морщится.

Дорн:

Бессмысленно лечиться в шестьдесят лет.

Сорин:

Но и в шестьдесят лет жить хочется.

Дорн:
 
Как данность, воспринимайте,
Что жизненные силы иссякли.
Что же делать? Принимайте,
Ну… валериановые капли.

Аркадина:

Мне кажется на воды, мон шароми,
Ему поехать было бы прекрасно.

Дорн:

Можно и не поехать.

Аркадина:

Вот и пойми.

Дорн:

И понимать нечего.  Все ясно.

Медведенко:

Вам бы следовало бросить курить.

Сорин:

Пустяки.

Дорн:

Это не пустяки совсем.
Вино и табак, хочу заявить,
Обезличивают, а затем…

Ваше «я» у вас расплывается,
Как бы погружаетесь в сон.
К себе относитесь, получается,
Как к третьему лицу – он.

После рюмки выпитой, увы,
Вами за здоровье или за что-то.
Уже не Петр Николаевич вы,
А Петр Николаевич, плюс еще кто-то.

Сорин:

Вам хорошо рассуждать, вы пожили…
А я двадцать восемь лет прослужил
По судебному ведомству, вы забыли?
И я хочу жить, потому что не жил.

Ничего не испытал, в конце концов.
И понятная вещь, мне хочется жить.
А вы из плеяды сытых мудрецов.
А я буду за обедом херес пить.

Дорн:

Надо относиться к жизни серьезно
С юности. А лечиться в шестьдесят лет
И менять свою жизнь уже поздно.
Легкомыслие, другого слова нет.

Маша (встает):

Завтракать пора… Ногу отсидела.
Сейчас пойду, как боль отпустит.

Уходит.

Дорн:

Перед завтраком, я заявляю смело,
Пойдет и две рюмочки пропустит.

Сорин:

Личное счастье такое простое,
Но у бедняжки его не будет вовек.

Дорн:

Ваше превосходительство, пустое.

Сорин:

Вы рассуждаете как сытый человек.

Аркадина:

Ах, что же может быть скучнее
Этой вот милой деревенской скуки.
Если станет на душе мрачнее,               
Даже лень наложить на себя руки.

Никто толком о том и не ведает,
Даром времени пропадает сколько?
Жарко, никто ничего не делает,
Все философствуют и только.

Хорошо с друзьями! Вас нет дороже.
Всегда приятно вас слушать, но
Сидеть у себя в номере все же
И учить роль лучше все равно!

Нина:

Хорошо! Я очень понимаю вас!

Сорин:

Конечно, в городе лучше намного.
Сидел бы в своем кабинете сейчас,
А не влачил дни в деревне убого.

В городе лакей – без доклада
Не впускает. Телефон, то да се.
Городской суете сердце радо.
На улице извозчики и все…

Дорн (напевает):

«Расскажите вы ей, цветы мои…»

Входит Шамраев, за ним Полина Андреевна.

Шамраев:

Вот и наши. Добрый день!
Мы к вам решили выйти в сад,
Пока освежает липы тень.
В добром здоровье вас видеть рад!

Шамраев:

Жена говорит, что вы вместе с нею
Собрались в город. Я не сую свой нос,
Я против этого ничего не имею,
Но на чем вы поедете, вот в чем вопрос?

Шамраев:

На каких лошадях, позвольте спросить?
Сегодня с утра у нас возят рожь.
Все работники заняты, как же быть?
Свободную лошадь не найдешь.

На каких лошадях, вы мне скажите?

Аркадина:

На каких? Почем я знаю – на каких!

Сорин:

У нас выездные есть.

Шамраев:

Простите,
А где я возьму хомуты на них.

Шамраев:

Пред вашим талантом благоговею,
Десять лет жизни готов отдать.
Я многое для вас сделать сумею,
Но лошадей не могу я вам дать.

Аркадина:

Но я должна ехать? Странное дело!

Шамраев:

Вы не знаете, что такое хозяйство.

Аркадина:

Мне хамство порядком надоело,
Прикрывающее разгильдяйство.

Это старая история очень!
Я уезжаю в Москву в таком случае.
Отъезд не может быть отсрочен.
Меня здесь унижают и мучают.

Прикажите кому-нибудь поскорей,
Чтобы немедленно и бегом
Мне наняли в деревне лошадей,
А то уйду на станцию пешком.

Шамраев (вспылив):

В таком случае – не навязываюсь
Из-за тона вызывающего
Я от места отказываюсь,
Ищите себе управляющего.

Аркадина:

Каждое лето так, каждое лето,
Меня оскорбляют грубые люди.
Когда уже все кончится это?
Ноги моей больше здесь не будет!

Уходит налево, где предполагается купальня;
через минуту видно, как она проходит в дом;
за нею идет Тригорин с удочками и ведром.

Сорин:

Это все черт знает, что такое.
Мне надоело, хватит смешить людей.
В конце концов, дело простое,
Сейчас же подать сюда всех лошадей.

Нина (Полине Андреевне):

Знаменитой артистке отказать!
Я не знаю большего коварства.
Разве ее желание, так сказать,
Не важнее вашего хозяйства?

Нина:

Это просто невероятно!

Полина Андреевна (в отчаянии):
Вы  войдите в мое положение.
Что я могу? Мне неприятно,
Я испытываю унижение.

Сорин (Нине):

Пойдемте к сестре. И мы все будем
Умолять, она человек ранимый.
Чтобы осталась, плохое забудем.
(Глядя по направлению, куда ушел Шамраев)
Он деспот! Просто невыносимый!

Нина (мешая Сорину встать):

Не волнуйтесь, довезем, прекрасно.
Сидите, сидите.

Сорин:

Я благодарю.

Нина:

Это ужасно.

Сорин:

Да, это ужасно.
Но он не уйдет, я с ним поговорю.

Уходят, остаются только Дорн и Полина Андреевна.

Дорн:

Люди скучны, следует признать.
В сущности, вашего мужа в шею
Петр Николаевич должен прогнать.
Но он и его сестра не посмеют.

Полина Андреевна:

И выездных лошадей послал в поле.
И каждый день недоразумения.
Я их не могу терпеть более,
Это меня приводит в волнения.

Полина Андреевна:

Я заболеваю; видите, дрожу.
Я не выношу грубости его.
Возьмите меня к себе, прошу,
Этого желаю больше всего!

Время уходит, почти его нет,
И хоть бы в конце жизни нам не лгать.

Дорн:

Мне исполнилось пятьдесят пять лет,
И уже поздно свою жизнь менять.

Полина Андреевна:

Я знаю, отчего, вы со мной резки,
Это мне, понять несложно.
Есть еще женщины, что вам близки,
Взять всех к себе невозможно.

Нина показывается около дома, она рвет цветы.

Полина Андреевна:

Простите, что я вам надоела,

Дорн:

Нет, ничего.

Полина Андреевна:

Страдаю от ревности.
Это не моего ума дело,
Чтобы требовать от вас верности.

Ваша профессия, ваша стезя,
Это ваша жизнь я знаю.
Конечно, вы доктор, и вам нельзя
Избегать женщин. Я понимаю.

Нина показывается около дома, она рвет цветы.

Нина:

У Петра Николаевича астма,
Ирина Николаевна плачет.

Дорн (встает):

Что с ними происходит, мне ясно,
Надо дать им валерьянки, значит.

Нина (подает ему цветы):

Извольте, я вам их подарю.

Полина Андреевна:

Миленькие цветы – признайте!

Дорн:

За цветы я вас благодарю.

Полина Андреевна:

Дайте мне эти цветы, дайте.

Получив цветы, рвет их и бросает в сторону.
Оба идут в дом.

Нина:

Как странно мне, человеку простому,
Видеть. Я не пойму, что это значит,
Что по поводу, такому пустому,
Известная артистка плачет.

И не странно ли, известный писатель,
Портреты его везде продаются.
И его обожает читатель,
Повести его переиздаются.

Он являет в литературе «глыбу»,
Но забыв о значимости своей,
Целый день сидит и ловит рыбу
И рад, когда поймал двух голавлей!

Я думала, что известные люди, они
Горды. И толпу презирают.
Что в этом мире, только они одни
Смысл жизни и истину знают.

И блеском имени и славой своей
Как бы мстят за ее заблуждения.
Что толпа выше всего у людей
Ставит знатность происхождения.

Но они вот плачут, рыбу ловят,
Ходят босыми ногами по росе.
Играют в карты и злословят,
Так же смеются и сердятся – как все.

Треплев (входит без шляпы, с ружьем и с убитою чайкой):

Вы одни здесь?

Нина:

Одна.
Что это значит?

Треплев:

Я имел подлость эту чайку убить.
Кладу у ваших ног. Сердце плачет.
Скоро так же убью себя, мне не жить.

Нина:

Я вас не узнаю.

Треплев:

Да, после того,
Как я перестал узнавать вас.
Ваш взгляд холоден, и больше всего
Моя персона вас стесняет сейчас.

Нина:

В последнее время вы очень стали
Раздражительны, это неприятно.
Очевидно мне, что вы устали,
Выражаетесь все непонятно.

Какими-то символами. Я знаю,
Чайка – тоже символ и в этот раз.
Но, простите, я не понимаю,
Я слишком проста, чтобы понимать вас.

Треплев:

Все началось с того вечера, когда
Глупо провалилась моя пьеса.
Она стоила огромного труда,
Но не вызвала к себе интереса.

Мой неуспех – для других потеха,
И удар для драматурга-новичка.
Женщины не прощают неуспеха.
Я все сжег, все – до последнего клочка.

Треплев:

Как я несчастлив, если знали б вы!
Ваше охлаждение так страшно.
Оно не выходит из головы.
Без вас моя жизнь идет напрасно.

Точно я проснулся и вижу вот,
Будто это озеро высохло вдруг.
Или утекло в подземный грот.
И от этого на душе испуг.

Вы только что мне сказали,
Что вы слишком просты.
И что вы никогда не понимали
Ни меня, ни мои мечты.

О, что тут понимать, у вас свое
Сейчас сложилось мнение.
Пьеса не понравилась. И мое
Вы презираете вдохновение.

И оттого я вам кажусь нескладным,
Вы держитесь со мною строго.
Считаете меня заурядным,
Ничтожным, каких вокруг много.

Как это я хорошо понимаю,
В мозгу эта мысль – как гвоздь у меня.
Я самолюбие проклинаю,
Что сосет мою кровь, как змея.

Вот идет истинный талант сюда.
Ступает как Гамлет – и тоже с книжкой.
«Слова, слова…» Он может без труда,
Вас увлечь какой-нибудь мыслишкой.

Это солнце от вас еще далеко,
А вы готовы к нему бежать.
Ваш взгляд растаял так легко,
В его лучах. Не стану вам мешать.

Уходит быстро.

Тригорин (записывая в книжку):

Запишу очередную находку.
Может, оценит читатель и зритель:
Она нюхает табак и пьет водку.
Всегда в черном. Любит ее учитель.

Тригорин (обращается к Нине):

Здравствуйте! Я вам хочу сказать:
Обстоятельства сложились скверно.
Нам, кажется, сегодня уезжать,
Мы больше не увидимся, наверно.

А жаль, мне приходится нечасто
Интересных девушек встречать.
Для меня вас встретить было счастье
И несчастье будет потерять.

Я уже не могу представить ясно,
Как чувствуют себя в девятнадцать лет.
И потому в рассказах моих ужасно
Девушки все фальшивы, в них жизни нет.

На вашем месте хоть один час
Побыть хотел, но нельзя, увы.
Чтобы узнать, что волнует вас,
И вообще, что за штучка вы.

Нина:

А я хочу побыть на вашем месте.

Тригорин:

Зачем?

Нина:

Затем, чтобы узнать самой,
Как чувствует себя тот, кто известен,
Кому известность дарована судьбой.
Как вы ощущаете, что вы известны?

Тригорин:

Об этом не думал. Должно быть никак.
Я вам отвечу предельно честно,
Есть темы важнее, а это пустяк.

Преувеличиваете, наверно,
Мою известность – так получается.
Или она до того мизерна,
Никак вообще не ощущается.

Нина:

А если хвалят в газетах?

Тригорин:

Да, приятно!
И думаешь: нет дыма без огня!
А когда бранят, на душе отвратно,
Чувствуешь не в духе себя два дня.

Нина:

Чудный мир! Как я завидую вам!
Жребий для всех людей различен.
Для вас он открыл искусства храм.
А для других он весьма трагичен.

Существование вроде недуга
Влачат они с детских лет и до седин.
Так все похожие друг на друга,
И все они несчастные – как один.

Другим же баловням везения,
Как вы, вы – один из миллиона,
Выпала жизнь, полная значения!
Вы счастливы, к вам жизнь благосклонна!

Тригорин:

Вашим хорошим словам я рад,
Но хорошие слова, между тем,
Простите для меня, что мармелад,
Которого я никогда не ем.

Вы очень добры.

Нина:

Ваша жизнь прекрасна!

Тригорин:

Что же в ней хорошего такого.  (Смотрит на часы)
Мне некогда, я тороплюсь ужасно, (Смеется)
Должен писать, нет выхода иного.

Вы наступили мне, как говорится,
На любимую мозоль и теперь я
Начинаю немного сердиться
И слегка выходить из терпения.

Впрочем, давайте говорить о ней,
Что покоя не дает ни ночью, ни днем –
О прекрасной светлой жизни моей.
Я готов говорить. Ну-с, с чего начнем?  (Подумав немного)

Есть насильственные представления,
Когда человек день и ночь без сна.
Грезит о луне до исступления,
У меня есть своя такая луна.

Меня одна неотвязная мысль
Все время начинает одолевать.
Порой, не взирая на здравый смысл,
Что я должен писать, я должен писать.

Тригорин:

Едва только кончил повесть одну,
Почему-то должен писать другую.
Я в бесконечной работе тону,
Написал пятую повесть, шестую.

Непрерывно, как на перекладных,
Пишу, едва сюжет вынашиваю.
Пугаю одержимостью родных,
Что тут светлого, я вас спрашиваю?

О, что за дикая жизнь! И за что
Она меня преследует, Бог весть?    
Каждое мгновение помню то,
Что ждет неоконченная повесть.

Вот облако, похожее на рояль,
Надо будет в повести упомянуть,
Что плыло облако куда-то вдаль,
Формою схожее с роялем чуть-чуть.

Пахнет гелиотропом вокруг,
Приторный запах, вдовий цвет.
Скорее мотаю на ус, мой друг,
После украшу летний сюжет.

Ловлю на каждой фразе, себя и вас,
На каждом слове, а поймал, ликую!
И запираю, все это про запас –
В литературную кладовую.

Тригорин:

Кончаю работу. Свободен, ура!
Бегу в театр или удить рыбу.
И вот наступила для меня пора,
Снять с души усталости глыбу.

Тут бы мне взять и отдохнуть. Ан – нет:
В голове ворочается опять
Как чугунное ядро новый сюжет,
И тянет к столу – писать и писать.

И так будет всегда, я знаю.
От самого себя покоя нет.
И я чувствую, что я съедаю,
Собственную жизнь в расцвете лет.

Для меда, который отдавать готов,
И отдаю в пространство, и не ропщу.
Обираю пыль с лучших своих цветов,
Рву сами цветы и корни их топчу.

Разве не сумасшедший я порою?
Это ясно знакомым и родне.
Разве они держат себя со мною
Как с человеком здоровым вполне?

Чем нас одарите? От вас ждем новых
Рассказов. Или это будет роман?
Похвалы и внимание знакомых,
Мне кажется: все это один обман.

От правды как больного берегут,
И я иногда боюсь, а дело в том.
Вот, подкрадутся, схватят и повезут
Как Поприщина – в сумасшедший дом.

А в те годы, когда был молодым,
В лучшие годы, когда я начинал,
Мое писательство было сплошным
Одним мучением. Счастья я не знал.

Маленький писатель, когда ему
Не везет, кажется себе, наверно,
Лишним, неуклюжим. И ко всему
Нервы издерганы, на душе скверно.

Неудержимо бродит рядом с людьми,
Волею судеб к искусству причастных.
Что имеют коляски с лошадьми,
Славу, деньги и женщин прекрасных.

Он живет, никем не замечаемый,
Боясь глядеть в глаза и на белый свет.
Точно страстный игрок, удручаемый,
Тем, что денег у него никогда нет.

Я не видел своего читателя.
Представить его было делом трудным,
Например, в образе мечтателя,
Легче представить недружелюбным.

Боялся публики как в страшном сне.
Когда же приходилось всякий раз
Ставить новую пьесу, то казалось мне,
Что следят за мной немало строгих глаз.

Что многие готовы сдать билеты,
Что пьеса не дойдет до середины,
Что враждебно настроены брюнеты
И холодно равнодушны блондины.

Тригорин:

Все, казалось, было напрасно,
И старание мое, и рвение.
О, как это было ужасно!
Какое это было мучение!

Нина:

Позвольте, но разве вдохновение
И сам процесс творчества не дают
Вам огромного наслаждения
И высоких, счастливых минут?

Тригорин:

Да. Когда пишу, тогда  приятно.
И корректуру читать приятно, но…
Выйдет из печати, и мне понятно…
И я уже вижу, что не то оно.

Что вовсе не следовало писать,
Что мне таланта судьбой не дано.
Что все ошибка, приходиться признать,
И мне досадно, на душе дрянно.

А публика читает: «Да, мило.
Да, талантливо. Да, толково.
Эта повесть предыдущую затмила,
Но все же далеко до Толстого».

Или: «Прекрасная вещь, но
У Тургенева «Отцы и дети»
Намного лучше все равно,
Чем все его повести эти».

И так до гробовой доски,
«Мило и талантливо» и только.
А когда умру от тоски,
Ни одной душе не будет горько.

Знакомый или даже приятель,
Проходя у могилы, скажет легко:
«Тригорин был хороший писатель,
Но до Тургенева ему далеко».

Нина:

Я отказываюсь понимать вас,
Вы избалованы успехом просто.

Тригорин:

Каким успехом? У меня сейчас
Никакого творческого роста.

Я никогда не нравился себе.
Я не люблю себя как писателя.
Я измотан в тяжелой борьбе,
В непрерывной борьбе за читателя.

Хуже всего, что я в каком-то чаду,
И часто не понимаю, что пишу.
Я нахожусь сам с собой не в ладу,
И противоречия не разрешу.

Я люблю вот это небо и воду.
Природа во мне возбуждает страсть,
Желание писать и свободу.
Природа имеет надо мною власть!

Но ведь я не пейзажист только,
У меня много других забот.
Я еще гражданин, поскольку
Я люблю родину, народ.

Я чувствую, что если писатель я,
То я обязан говорить о народе.
Про беды его и страдания.
Об его будущем. О свободе.

О науке, о правах человека,
И я тороплюсь, говорю обо всем.
И так будет до скончания века,
Нет покоя ни ночью, ни днем.

Меня подгоняют, за что ни возьмусь.
Сердятся. Я завален делами.
Из стороны в сторону я мечусь
Как лисица, затравленная псами.

Я это вижу, что жизнь и наука,
Уходит вперед, нужен новый «язык».
А я все отстаю, такая штука,
Как опоздавший на поезд мужик.

Я успокоился, для себя решив,
Что умею писать только пейзаж.
А во всем остальном я фальшив,
И фальшив как в пустыне мираж.

Нина:

Вы заработались, и у вас
К этому нет влечения,
Ни времени, ни сил подчас
Осознать свое значение.

Пусть вы недовольны собою,
Терзания ваши напрасны.
Я восхищаюсь вашей судьбою,
Вы велики и прекрасны!

Была бы писателем, как вы,
Толпе отдала бы жизнь свою.
За это не жалко и головы,
Что я выше толпы стою!

А толпа  бы шумела кругом,
И ясно осознавала бы я,
Что счастье ее только в том,
Что бы возвышаться до меня!

И, невзирая на чины и лица,
Толпа  по своей бы воле
Возила меня на колеснице.

Тригорин:

Ну, Агамемнон я что ли? (оба улыбнулись)

Нина:

За такое счастье, как быть,
Артисткой и выйти на сцену,
Свое прошлое я готова забыть
И заплатить любую цену!

Я  готова на испытание,
Перенесла бы нелюбовь близких,
Нужду и разочарование,
Окружение из людей низких.

Жила бы под крышей и согласна
Только есть один хлеб ржаной.
Только было бы все не напрасно,
Лишь мечта оставалась со мной.

Страдала от недовольства собою,
От сознания несовершенства.
Лишь бы театр стал моею судьбою.
Для меня нет выше блаженства.

Но зато бы потребовала славы,
Настоящей славы, шумной.
Голова кружится, что скажете вы
О фантазии безумной?

Голос Аркадиной из дома: «Борис Алексеевич!»

Тригорин:

Меня зовут. Не хочется уезжать.
Должно быть, пора укладываться?
Ишь, ведь какая стоит благодать!
Только жить бы и радоваться.

Нина:

Видите на том берегу сад и дом,
Это усадьба, я там родилась.
Для меня все родное здесь кругом,
Я с этой природой душою слилась.

Вся жизнь около озера прошла
И знаю на нем каждый островок.
Разлука с ним мне будет тяжела.
От этого на сердце холодок.

Тригорин:

Хорошо у вас тут! А это что?

Нина:

Чайка. Константин Гаврилыч убил.

Тригорин:

Красивая птица. Ни за что
Не уехал бы отсюда, а здесь б жил,
Если бы остаться уговорили
Ирину Николаевну вы,
Мы бы вместе  у озера бродили,
Но нынче надо уезжать, увы.

Нина:

Что пишете?

Тригорин:

Записываю сейчас 
Для небольшого рассказа сюжет:
Живет девушка, похожая на вас,
На берегу озера с детских лет.

Свободное время проводит одна.
Чиста душа ее и благородна.
Как чайка любит озеро она,
И как чайка счастлива и свободна.

Но случайно пришел человек,
Или счастье здесь он искал свое.
Или от скуки тратил свой век,
От нечего делать погубил ее.

Аркадина:

Борис Алексеевич, где вы?

Тригорин:

На отъезд, как видно, обречен.
Видно, собираться надо, увы.
Сейчас! Что?

Аркадина:

Мы остаемся.

Нина:

Сон!

Занавес.


Действие третье.

Столовая в доме Сорина. Направо и налево двери. Буфет. Шкаф с лекарствами. Посреди комнаты стол. Чемодан и картонки; заметны приготовления к отъезду. Тригорин завтракает, Маша стоит у стола.

Маша:

Как писателю рассказываю вам,
Можете использовать все это.
Вы прислушайтесь, прошу, к моим словам,
Что-то пригодится для сюжета.

Изменить, что было, невозможно,
Но кривить душой мне не пристало.
Если б ранил он себя серьезно,
Ни одной минуты жить не стала.

А все же я храбрая, решение
Приняла, и дрожи нет в коленках.
Любовь из сердца вырву без сомнения,
Замуж выхожу. За Медведенка.

Тригорин:

Не понимаю: надобность какая?

Нина:

Выйду замуж, не до любви мне будет.
А новые заботы, нарастая,
Заглушат все, душа любовь забудет.

Маша:

У женщин тоже выпить есть настрой
Все водку и коньяк, хочу признаться.
Желаю вам! Вы человек простой, (чокается)
Мне очень жалко с вами расставаться.

Тригорин:

Мне уезжать, не хочется, признаюсь.

Нина:
 
Попробуйте ее уговорить.

Тригорин:

Все бесполезно, сколько раз пытаюсь, 
Решение не хочет изменить.

Сын ведет себя совсем бестактно,
То стрелялся, теперь другая цель.
От многих слышал это многократно:
Меня собрался вызвать на дуэль.

Зачем фыркать, дуться и метаться?
У каждого направление свое.
Места хватит всем, зачем толкаться?

Маша:

Ну и ревность. Впрочем, дело не мое.

Маша:

Мой учитель не очень-то умен,
Но добрый человек, должна признать.
Я знаю: сильно он в меня влюблен,
Его мне жаль, и жаль старушку-мать.
 
Маша:

Всего хорошего хочу вам пожелать,
За вашу доброту я благодарна.
Прошу мне книжки с автографом прислать:
« На память Марье, что живет бездарно». 

Уходит.

Нина (протягивает в сторону Тригорина руку, сжатую в кулак):

Чет или не чет? Прошу ответ,

Тригорин:

Чет.

Нина:

Нет, в руке одна горошина.
Идти в актрисы или нет?
Что делать? Просто огорошена.

Нина:

Пожалуй, не увидимся мы более,
Прошу принять на память медальон.
Остаться здесь не можете вы доле,
Пусть обо мне напоминает он.

Тригорин:

Я буду вспоминать, какой вы были,
В тот ясный день, в душе он навсегда.
Вы в светлом платье, и мы говорили…
Лежала чайка на скамье тогда.

Нина:

Да, чайка…

Пауза.

Нельзя нам больше говорить,
Сюда идут, расстанемся сейчас.
Прошу перед отъездом уделить
Хоть две минуты, умоляю вас…

Одновременно входят справа Аркадина, Сорин во фраке
со звездой, потом Яков, озабоченный укладкой.

Аркадина:

С твоим ревматизмом из дома
Нельзя уезжать никуда.
Кто выпорхнул – так невесома –
Отсюда, не Нина ли?

Тригорин:

Да.

Аркадина:

Пардон, что мы вам помешали,
С отъездом морока всегда.
Что взять нам с собой, мы решали.
Замучилась, просто беда.

Тригорин:

«Дни и ночи», страница, строки,
Что кроется в этих строках?
Какие хранятся намеки
На указанных мне местах?

Аркадина:

Право, Петруша, остался бы дома,

Сорин:

Уедете вы, тяжело мне без вас.
А в городе мне тоска незнакома,
Пусть даже особенных дел нет сейчас.

Будет закладка земского дома,
И все такое… Дел несколько штук.
Встряхнуться, вспомнить, как жизнь весома,
Залежался, точно старый мундштук.

Аркадина:

Ты на нас, прошу, не обижайся,
За эмоции, что били через край.
Живи, не скучай, не простужайся,
И прошу: за сыном наблюдай.

Пауза.

Аркадина:

Вот уеду, так и не буду знать,
Отчего стрелялся Константин.
Да это ревность.

Сорин:

Как тебе сказать?
Было много и других причин.

Понятная вещь: человек молодой,
Умный. Без денег, без положения.
И он тяготится своей судьбой
И испытывает унижение.

Его люблю, и он ко мне привязан,
Я не хочу, чтоб он переживал.
Что лишний он и всем кругом обязан,
И что он тут нахлебник, приживал.

Сорин:

Ему дала б ты сущий мелочишка,
Ведь для тебя пустяк, почти ничто.
На нем один и тот же сюртучишко,
Три года, как он ходит без пальто.

И погулять ему бы не мешало,
Поехать за границу, может быть.
И счастье б его чаще навещало,
Немного всего надо заплатить.

Аркадина:

Пожалуй, на костюм могу я дать,
А чтоб на заграницу, это слишком.
И на костюм придется отказать,
Нет денег, я потратилась с излишком.

Сорин:
 
Будь у меня деньги, понятная вещь,
Я сам бы дал ему их, в самом деле,
Но впился управляющий как клещ,
Пенсия идет на земледелие…

Хлеба на ниве: то гниют, то сохнут,
Я знаю, деньги даром пропадут.
И пчелы дохнут, коровы дохнут,
А лошадей никогда мне не дают.

Аркадина:

Да, деньги есть, но я плачу за все,
Одни туалеты разорят вполне.

Сорин:

Голова кружится. Мне дурно, и все.

Аркадина:

Петруша, дорогой…

Кричит: «Помогите мне!»

Сорин:
 
Уже прошло, и все опять прекрасно,
Приступ – он быстро отступает.

Треплев:

Не бойся, мама, это не опасно,
С дядей это часто бывает.

Треплев:

От болезней нам не убежать,
Над старостью не одержать победу.
Тебе, дядя, надо полежать,

Сорин:

Немножко да, а в город я поеду.

Медведенко и Сорин уходят.

Медведенко:

Есть загадка: утром на четырех,
в полдень на двух, поверьте мне.
А вечером, представьте, на трех

Сорин:

Именно, а ночью на спине.

Медведенко:

Подождите, я вам помогу сейчас,
Я рад вашей здоровой иронии.

Сорин:

Я сам могу идти, благодарю вас.

Медведенко:

Ну, зачем вот эти церемонии?

Медведенко и Сорин уходят.

Треплев:

В деревне дяде не здорово жить.
Он держится, но только до поры.
Когда б смогла ему бы одолжить
Тысячи две, хотя бы полторы,
Он в городе прожил бы целый год,
На целый год ему родная крыша.

Аркадина:

Это прекрасно, но только вот
Денег нет,  я не банкирша.

Треплев:

Повязку, мама, мне перемени,
Умеешь это делать хорошо.
Никто не помешает – мы одни,
А доктор обещал, а не пришел.

Аркадина:

Ты как в чалме, смеются остряки.
Смотрю: уже к повязке ты привык.
Все зажило, остались пустяки,
А ты опять не сделаешь «чик-чик»?

Треплев:

Это больше не повториться,
Меня терзали душевные муки.
Они не могут вечно длиться.
У тебя, мама, золотые руки.

Очень давно, я был маленьким тогда,
Во дворе затеяли пьяную драчку.
Помнишь, чуть не приключилась беда
Сильно побили жилицу-прачку.

Треплев:

Тебя возмутило это варварство,
Помнишь? Ты все ходила к ней,
Ухаживала, носила лекарства.
И мыла в корыте ее детей.

Аркадина:

Нет, не помню.

Треплев:

Как  это можно забыть?
Там еще две балерины жили,
Ходили к тебе кофе пить.

Аркадина:

Да!

Треплев:

Такие богомольные были.

Пауза.
 
Треплев:

В последнее время вот в эти дни,
люблю тебя как в детстве, и это навек.
Кроме тебя, у меня никого, мы одни
Зачем между нами стал этот человек?

Аркадина:

Ты не понимаешь его, Константин.
Это благороднейшая личность…
В чем-то его обвинять нет причин,
Ты ведешь себя неприлично.

Треплев:

Однако, когда доложили ему,
Что я вызываю его на дуэль,
Благородство оказалось ни к чему,
Он сыграл труса – я попал в цель.

Он уезжает – позорное бегство.

Аркадина:

Какой вздор: я сама его увожу.
Это есть последнее средство
Всех успокоить, вот что тебе скажу.

Наша близость тебе не нравится,
Не отдам счастье кому-то в угоду.
Ты умен и должен с собой справиться,
Требую: уважай мою свободу.

Треплев:

Да, я уважаю твою свободу,
Но и ты мне быть свободным позволь!
И я не хочу кому-то в угоду
Терпеть этого человека, уволь!

Мы почти ссоримся из-за него,
А он в саду смеется, нет сомнений.
Над нами, но более всего
Нину убеждает, что он – гений!

Аркадина:

Для тебя, я знаю, наслаждение:
Неприятности мне говорить.
Я к нему отношусь с уважением,
И тебя об этом хочу просить.

Треплев:

А я не уважаю его нисколько,
И никто мне этого не запретит.
Ты считаешь его гением, только
От его произведений мне претит.

Аркадина:

Это зависть людей, хочу сказать,
неталантливых, это их умение –
Настоящие таланты порицать.
Нечего сказать – утешение.

Треплев:

Настоящие таланты!
Я талантливее их всех!
Рутинеры, комедианты…
Их волнует лишь свой успех.

В искусстве только вы в почете,
Вы не упустите своего.
А остальное душите и гнетете.
Не признаю ни тебя, ни его.

Аркадина:

Декадент!..

Треплев:

Ну, а ты – консерватор.
Ненавистно все новое? Признай!
Отправляйся в свой милый театр
И в пьесах там бездарных играй.

Аркадина:

В таких пьесах никогда  не играла,
Оставь меня! И сам сумей признать.
Ты жалкий приживал, таланта мало,
И водевиля не в силах написать.

Треплев:

Скряга.

Аркадина:

Ничтожество! Не надо…
Не плачь мое дитя, тебя прошу.
Мать грешную прости – сама не рада,
Что я тебе несчастье приношу.

Треплев:

Если б ты знала! Как тяжело терять.
Она меня не любит так, как прежде.
Уже совсем я не могу писать,
Все кончено, конец моей надежде.

Аркадина:

Не отчаивайся – все обойдется,
Сейчас отсюда увезу его.
Она опять полюбит и вернется,
Желаю этого более всего.

Аркадина:

Будет. Помирились, я рада.

Треплев:

Да, мама.

Аркадина:

Помирись и с ним.
Не надо дуэли. Ведь не надо?
Дорожу и тобой, и им.

Треплев:

Хорошо, но позволь не встречаться с ним.
Как мне тяжело, никто не ведает.

Входит Тригорин.

Я выйду, вам лучше остаться  одним…
А повязку ужо доктор сделает.

Тригорин:

Сто двадцать первая страница,
Строки одиннадцать, двенадцать, вот…
Это условная граница,
За нею счастье или несчастье ждет.

«Я наперекор своей судьбе
Вспоминаю имя твое.
Если понадобится тебе
Жизнь моя, забери ее».

Этот призыв чистой души,
Что в чувствах своих мне призналась,
Раздался, словно крик в тиши,
Сердце так болезненно сжалось.

Аркадина:

Скоро лошадей подадут.
У тебя, надеюсь, все уложено.

Тригорин:

Да, но давай останемся тут
Еще на день, душа растревожена.

Аркадина:

Милый я знаю, в чем причина эта,
Что удерживает тебя здесь.
В этом нет большого секрета,
Этот секрет как на ладони весь.

Я знаю: тебя опьянила страсть,
Вы с Ниной чувствами увлеклись.
Но имей же над собою власть,
Прошу: приди в себя, отрезвись.

Тригорин (жмет ей руку):

Будь ты тоже трезва, рассудительна,
Ты способна на жертвы. Прости…
И взгляни на все снисходительно,
Другом будь и меня отпусти.

Аркадина (в сильном волнении):

Ты так увлечен?

Тригорин:

Меня манит к ней!
Но мне больно, что ты страдаешь.
Я не испытывал страсти сильней!

Аркадина:

О, как ты мало себя знаешь!

Тригорин:

Знаю, люди иногда спят на ходу,
Я сплю, но продолжаю идти.
И вижу ее во сне или в бреду.
Я весь в дивных мечтах. Отпусти.

Аркадина (дрожа):

Нет, я обыкновенная женщина,
Я не ангел. Я из плоти тленной.
Борис, мне страшно, и я возмущена.

Тригорин:

Ты можешь быть необыкновенной.

Тригорин:

Любовь юная, прелестная, она
В мир грез уносит, где забываешь все.
Она одна для счастья нам дана,
Такой любви я не испытал еще.

Пороги редакций обивал,
В молодости, нужда брала свое.
Любовь пришла, ее не ожидал,
Какой смысл мне бежать от нее.

Аркадина (с гневом):

Борис, ты сошел с ума!

Тригорин:

И пускай,
Любовь нашел и не хочу терять.

Аркадина (плачет):

Все сговорились мучить меня, признай.

Тригорин (берет себя за голову):

Не понимает – не хочет понять.

Аркадина (обнимает его и целует):

Неужели я совсем безобразна,
Что считаешь естественным вполне
Вести себя так нагло и развязно,
Говорить о других женщинах при мне?
(становится на колени)
О, ты обезумел! Мой прекрасный!
Последняя страница жизни моей.
Покинешь меня – буду несчастной,
Сойду с ума от измены твоей.

Тригорин (помогает ей встать):

Сюда могут войти.

Аркадина:

Мне все ровно,
Любой позор я вынесу, любя.
Я знаю: ты хочешь безумствовать, но
я не хочу и не пущу тебя.
(смеется)
Ты мой. И этот лоб мой, и глаза,
И шелковистые волосы эти.
Ты весь мой. Тебя не любить нельзя,
Ты прекрасный! Ты лучший на свете.

Аркадина:

Столько искренности, простоты!
У тебя все легко без усилий.
Из теперешних писателей ты –
Единственная надежда России.

Ты талант, с тобой не сравнится никто,
Ты можешь одним всего штрихом даже
Передать самое главное, что
Характерно для лица и пейзажа.

О, тебя нельзя читать без восторга!
Ты думаешь, это фимиам, я льщу?
Знаю, страсть твоя не продлиться долго,
Дорогой мой, я все тебе прощу.

Лишь я одна умею тебя ценить,
Тебе одна правду говорю всегда.
Мой милый, чудный, мне без тебя не жить!
Ты меня не покинешь? Поедешь? Да?

Тригорин:

Вялый, рыхлый, безвольный! Мне горько,
Но приходиться признать, что это так.
Бери меня, увози, но только
Не отпускай от себя ни на шаг.

Аркадина (про себя):

Теперь он мой.  (Развязно, как ни в чем не бывало).
Впрочем, если хочешь,
Можешь остаться. Неделю здесь побыть.
Уеду, о себе сам похлопочешь,
В самом деле, ну куда тебе спешить?

Тригорин:

Поедем вместе.

Аркадина:

Как хочешь. Что ты?

Пауза. Тригорин записывает в книжку.

Тригорин:

Слышал выражение: «Девичий бор».
Значит, опять станции, буфеты
И бесконечный в вагоне разговор.

Шамраев (входит):

Имею честь с прискорбием заявить,
Уже лошади поданы и ждут.
Пора нам всем на станцию поспешить,
Поезд приходит в два и пять минут.

Так вы же, многоуважаемая!
Где Суздальцев, не забудьте узнать.
Помню, он играл неподражаемо,
Нам вместе приводилось выпивать.

С ним служил, помню, в Елисаветграде
Трагик Измайлов, был с ним анекдот.
Не торопитесь, прошу Бога ради
Пять минут, еще можно, так вот.

Измайлов выпивал, раз пять на дню.
И раз в мелодраме сморозил ерунду.
Надо было: «Мы попали в западню»,
А Измайлов: «Мы попали в запендю». (Хохочет)

Пока он говорит, Яков хлопочет возле чемоданов,
горничная приносит Аркадиной шляпу, манто, зонтик,
перчатки; все помогают Аркадиной одеться. Из левой
двери выглядывает повар, который, немного погодя,
входит нерешительно. Входит Полина Андреевна,
потом Сорин и Медведенко.

Полина Андреевна (с корзиночкой):

Вот вам слив сладких на дорогу,
Может, полакомиться захотите?
Прощайте, моя дорогая,
Если что было не так, простите.

Аркадина:

Вы очень добры, все было хорошо,
Все было хорошо, не нужно плакать.

Полина Андреевна:

Время наше уходит, почти прошло.

Аркадина:

Что же делать! Если впереди слякоть.

Сорин (проходя через комнату):

Сестра, пора, как бы не опоздать!
В конце концов, я иду садиться. (Уходит)

Медведенко:

Пойду пешком на стацию провожать.
И нечего со мной не случится. (Уходит)

Аркадина:

Мои дорогие, до свиданья!
Будем живы, увидимся опять.
Не забывайте меня. На прощанье
Вот на троих хочу вам рубль дать.

Горничная, Яков и повар целуют у нее руку.

Повар:

Мы много вами довольны!
За все покорнейше благодарим вас,
О нас вы будьте спокойны!
Счастливой дороги.

Яков:

Дай Бог добрый час.

Аркадина:

Время, пора поторопиться.
Долго не увижу моих дорогих.
Где Константин? Надо проститься.
(Якову)
Дала рубль повару – это на троих.

Все уходят вправо. Сцена пуста. За сценой шум,
какой бывает, когда провожают. Горничная
возвращается, чтобы взять со стола корзину со
сливами, и опять уходит.

Тригорин:

На террасе забыл свою трость.

Идет и у левой двери встречается с Ниной, которая входит.

Это вы? Мы уезжаем сейчас.
Я был здесь нежеланный гость.

Нина:

Я чувствовала, что увижу вас.

Нина:

Я решила, бесповоротно:
Я поступаю на сцену,
Ухожу от отца, охотно
Заплачу, любую цену.

Уезжаю в Москву, словно в угаре,
Новую жизнь хочу начать.

Тригорин:

Остановитесь в «Славянском базаре»,
Дайте мне тотчас же знать.

Тригорин:

Я тороплюсь.

Нина:

Минуту еще одну.

Тригорин:

Я хочу сказать, как вы прекрасны,
Что в ваших чудных глазах тону
И что мечты мои не напрасны,

Что увижу вновь кроткие черты,
Прекрасные глаза как моря.
Вы вся – выражение чистоты
Ангельской! Дорогая моя!

Продолжительный поцелуй.

        Занавес.

Между третьим и четвертым действием проходит два года.


Действие четвертое

Одна из гостиных в доме Сорина, обращенная Константином
Треплевым в рабочий кабинет. Направо и налево двери,
ведущие во внутренние покои. Прямо стеклянная дверь на террасу.
Кроме обычной гостиной мебели, в правом углу письменный стол,
возле левой двери турецкий диван, шкап с книгами, книги на
подоконниках, на стульях. Вечер. Горит одна лампа под колпаком.
Полумрак. Слышно, как шумят деревья и воет ветер в трубах.
Стучит сторож. Входят Медведенко и Маша.

Маша:

Константин Гаврилович! Нет никого.
Без Константина, жить старик не может.
Где Костя? Часто слышишь от него.

Медведенко:

Старика одиночество тревожит.

Боится одиночества. Погода
Ужасная. Уже вторые сутки.
Всегда такая в это время года,
Она тревожит слабые рассудки.

В саду темно, не видно дальше метра.
Театр голый, безобразный, как скелет.
И занавеска хлопает от ветра,
Я слышал плач, но никого там нет.
 
Маша:
 
Ну, вот…

Медведенко:

Домой поедем, Маша.

Маша:

Нет, я  здесь останусь ночевать.

Медведенко:

Ребеночек, кровиночка наша,
Третью ночь не увидит свою мать.

Маша:

Скучный стал, а прежде ты, бывало,
Хоть пофилософствуешь со мной.
От тебя веселого услышишь мало,
Одно и то же: ребенок и домой.

Медведенко:

Поедем, Маша. К нашему малышу!

Маша:

Поезжай сам.

Медведенко:

Отец лошади не дал.

Маша:

Он даст.

Медведенко:

Еще, пожалуй, попрошу.
Ты завтра приедешь?

Маша:

Ну, завтра. Пристал… (нюхает табак).
 
Входит Треплев и Полина Андреевна; Треплев принес
подушку и одеяло, а Полина Андреевна постельное белье;
кладут на турецкий диван, затем Треплев идет к своему
столу и садится.

Маша:

Зачем это, мама?

Полина Андреевна:

Просил постелить,
Петр Николаевич, у Кости, ему.
Старый, что малый, им все бы чудить,
Но спорить с ним, мне совсем ни к чему.

Медведенко:

Так я пойду. Прощай, Маша, дел много.
Я задержусь, меня не теряйте.
Прощайте, мамаша.

Полина Андреевна:

Ну! Иди с Богом.

Медведенко:

Константин Гаврилович, прощайте.

Треплев молча подает руку. Медведенко уходит.

Полина Андреевна:

Никто, из нас не мог думать и гадать,
Что из вас, Костя, выйдет писатель.
Слава Богу, стали деньги присылать
Из журналов. У вас есть читатель.

Красивый стал. Время пришло ваше,
К вам будет просьба одна, маленькая.
Будьте поласковее с моей Машей.

Маша:

Оставьте его.

Полина Андреевна:

Она славненькая.

Женщине, Костя, хочу вам сказать,
Достаточно, ласкового взгляда.

Треплев встает из-за стола  и молча уходит.

Маша:

Вот и рассердили, зачем приставать! 

Полина Андреевна:

Жалко мне тебя, Машенька.

Маша:

Очень надо!

Полина Андреевна:

Сердце, переболело за тебя.
Я ведь все вижу, все понимаю.

Маша:

Не нужно только распускать себя,
И все чего-то ждать, я точно знаю.
 
Маша:

Вот обещали мужа перевести
В другой уезд. Как переведут туда,
Тяжесть разлуки смогу я перенести.
Любовь с корнем из сердца вырву тогда.

Через две комнаты играют меланхолический вальс.

Полина Андреевна:

Костя играет. Значит, тоскует, вот…
Маша (делает бесшумно два-три тура вальса).
Дай Бог, видеть его не буду.
Дадут моему Семену перевод,
Поверьте, в один месяц забуду.

Открывается левая дверь. Дорн и Медведенко катят в кресле Сорина.

Медведенко:

У меня теперь шестеро едоков
В доме, а мука – семь гривен пуд.

Дорн:

Вот тут и вертись.

Медведенко:

Вы у нас острослов.
Денег у вас куры не клюют.

Дорн:

За тридцать лет практики, поверите,
Когда порой, ночевал в больнице,
Скопить удалось две тысячи, и те
Я прожил недавно за границей.

Маша:

Ты не уехал? Ты еще тут?
Что смотришь, будто тебя обидели?

Медведенко:

Что ж, когда лошади не дают!

Маша:
 
Глаза бы мои тебя не видели!

Дорн:

Сколько перемен! И как свободно.
Из гостиной сделали кабинет.

Маша:

Здесь Константину работать удобно.
Выйдет в сад, когда вдохновения нет.

Сорин:

Где сестра?

Дорн:

На станцию встречать
Поехала. Приезжает Тригорин.

Сорин:

Вызвали сестру, надо понимать
Так, что я очень опасно болен?

Сорин:

Вот история, я опасно болен,
А между тем, мне не дают лекарств.
Ужасно я всем этим не доволен,
Не лечение, а череда мытарств.

Дорн:

Пожилым нет прока от медицины,
Приходится с прискорбием признать.
А чего вы хотите? Соды? Хины?
Валерьяновых капель? Могу вам дать.

Сорин машет рукой, в ответ.

Сорин:

Хочу дать Косте сюжет для повести,
О себе. «Человек, который хотел».
Хотел литератором в молодости
Сделаться. И не сделался, не сумел.

Хотел красиво говорить, но мне
Не удалось – и это больно ранит.
«Того и все, такое» Резюме:
Везешь, везешь, что даже в пот ударит.

Хотел жениться и не женился,
Хотел жить в городе – и вот
Кончаю жизнь в деревне, докатился…
Все получилось наоборот.

Дорн:

Действительным статским советником
Хотел стать, и как мы видим, стал
На зависть многим своим ровесникам.

Сорин (смеется):

К этому не стремился и не мечтал.

Дорн:

Выражать недовольство в ваши годы
Прожитой жизнью лишь может гордец.
Это легкомыслие. По законам природы
Всякая жизнь имеет конец.

Сорин:

Рассуждаете как сытый человек,
Вы равнодушны, меня вам не понять.
Но и ваша жизнь не будет длиться век,
И вам тоже будет страшно умирать.

Дорн:

Страх смерти – животному страху сродни,
Надо подавлять его, поверьте.
Верующие в вечную жизнь одни
Сознательно боятся смерти.

Дорн:

Им страшно бывает грехов своих,
А вы, во-первых, неверующий.
И какие грехи у вас, во-вторых,
Говорю как человек сведущий.

По судебному ведомству служили,
Вы двадцать пять лет, вот только и всего.

Сорин (смеется):

Двадцать восемь лет, вы забыли.

Входит Треплев и садится на скамеечке у ног Сорина.
Маша все время не отрывает от его глаз.

Дорн:

Мы мешаем работать.

Треплев:
 
Нет, ничего.
 
Пауза.

Медведенко:

Какой город вам больше за границей
Понравился, позвольте вас спросить?

Дорн:

Генуя.

Треплев:

А почему не Ницца?

Дорн:

По городу понравилось бродить.

Толпа там превосходная.
Из отеля выходишь вечером:
Весь город – улица пешеходная,
Нарядная и подсвеченная.

Движешься в толпе без всякой цели
По ломаной линии: туда – сюда.
И так можно двигаться недели,
И можно двигаться многие года.

С нею сливаешься психически,
В толпе движешься, осознавая,
Что не только в пьесе поэтической
Возможна одна душа мировая.

Вроде той, что играла Заречная
В вашей пьесе. Нину я вспомнил снова,
Девушка добрая и сердечная.
Где и как она?

Треплев:

Должно быть, здорова.

Дорн:

Мне говорили, у нее началась
Особенная жизнь, интересно?

Треплев:
Убежала из дома и сошлась
С Тригориным. Это вам известно?

Треплев:

Был ребенок, он скончался.
Тригорин разлюбил ее.
Навсегда с ней распрощался,
Все встало на место свое.

К прежней вернулся привязанности
Он, как и следовало ожидать.
Впрочем, по бесхарактерности
Ее никогда и не думал покидать.

Значит, с Тригориным связь оборвалась.
Обстоятельства ее сдавили туже.
Личная жизнь Нины не удалась,

Дорн:

А сцена?

Треплев:
 
Кажется, еще хуже.

Дебютировала она под Москвой
В дачном театре, но уехала вскоре
В провинцию, но с поднятой головой!
Бросилась она туда, словно в море.

Тогда не упускал ее из виду,
Все время – куда она, туда и я.
На жизнь не высказывала обиду,
Но провинция есть провинция.

Бралась она все за большие роли,
Но играла грубо, с завываниями.
Нельзя было наблюдать без боли
За всеми ее испытаниями.

Были моменты, когда она играла
И срывала аплодисменты. 
Талантливо вскрикивала, умирала.
Но это были только моменты.

Дорн:

Значит, все-таки есть у нее талант?

Треплев:

Должно быть, есть. Понять было трудно.
Она играла, как любой дилетант:
То хорошо, а то порою нудно.

Я ее видел, но она устала,
И не хотела меня видеть.
Прислуга к ней в номер не пускала.
Я не настаивал, чтоб не обидеть.

Пауза.

Что же вам еще я могу сказать?
Потом, когда уже вернулся домой,
Стал от нее я письма получать.
Что не письмо – натянутый нерв больной.

Треплев:

Жаловаться – это  унижение.
Она не желала казаться жалкой,
Но расстроено воображение –
Она подписывалось «чайкой».

Теперь она здесь.

Дорн:

То есть как здесь? 

Треплев:

На постоялом дворе. Уже дней пять.
Я узнал и преобразился весь,
И было поехал ее повидать.

Но она никого не принимает,
К ней ездил в течение нескольких дней.
А Семен Семенович уверяет,
Будто вчера в поле он виделся с ней.

Медведенко:

Да, в двух верстах отсюда всего.
Я поклонился, она была бледна.
Спросил: к нам в гости не идет отчего?
Сказала что придет.

Треплев:

Не придет она.

Отец с мачехой не хотят ее знать.
Везде расставили сторожей,
Чтобы даже и близко не допускать
Блудную дочь к усадьбе своей.

Отходит с доктором к письменному столу.

Как легко, доктор, философом быть
На бумаге и как трудно на деле.
Надо ненавидеть, а тянет любить,
Душа – она содрогается в теле.

Сорин:

К этой девушке я в чувствах неволен,
Ее обществом всегда был вдохновлен.
Действительный статский советник Сорин
Был даже одно время в нее влюблен.

Входят Аркадина, Тригорин, за ними Шамраев.

Шамраев:

Мы все стареем, выветриваемся,
А вы молоды, скажите на милость,
Мы вами искренне восхищаемся:
Светлая кофточка, грация, живость.

Аркадина:

Вы меня опять хотите сглазить,
До чего же вы скучный человек!

Шамраев:

Редко удается разнообразить
Свой бесконечный деревенский век.

Тригорин (Сорину):

Здравствуйте, Петр Николаевич! Но,
Что  это вы все время хвораете? (Увидев Машу радостно):
Марья Ильинична! Замужем?

Маша:

Давно.
Узнали? Думала, не узнаете.  (Жмет ему руку)

Тригорин (Раскланивается с Дорном и с Медведенко,
потом нерешительно подходит к Треплеву):

Считаю, страсти уже поостыли.
Скажите мне, я могу надеться,
Что старое вы уже забыли
И перестали на меня гневаться?

Треплев протягивает руку.

Аркадина:

Борис Алексеевич неутомим,
Хочет быть чем-то для тебя полезным.
Привез журнал с рассказом новым твоим.

Треплев:

Благодарю вас. Вы очень любезны.

Тригорин:

Вам шлют поклон ваши почитатели,
Интересуются вами многие,
В Петербурге и в Москве читатели,
А также критики весьма строгие.

И меня все спрашивают про вас,
Спрашивают, какой он и сколько лет.
И чем он занимается сейчас,
И о том, блондин он или брюнет?

Никто фамилии вашей не знает,
И думают, что вы немолодой.
Вы таинственны, и это вызывает
Неподдельный интерес большой.

Треплев:

Надолго к нам?

Тригорин:

Нет, завтра же обратно
В Москву, тороплюсь закончить повесть.
Здесь находиться очень мне приятно,
Но, что работать надо, шепчет совесть.

Еще мне шепчет совесть: не забудь
И о начатом рассказе новом,
И что обещал дать в сборник что-нибудь,
Старая история – одним словом.

Пока они разговаривают, Аркадина и Полина Андреевна
ставят среди комнаты ломберный стол и раскрывают его.
Шамраев зажигает свечи, ставит стулья. Достает из шкапа лото.

Тригорин:

Встретила неласково погода,
Жестокий  ветер может с ног свалить.
С ненастьем если справиться природа,
Отправлюсь утром на озеро удить.

Кстати, осмотрю то место в саду,
Где, помните, вашу пьесу играли.
Его, я надеюсь, быстро найду,
Созрел мотив, я уточню детали.

Маша (отцу):

Папа, позволь мужу лошадь взять.

Шамраев:

Видела: на станцию посылали
Только сейчас, не гонять же опять.
В непогоду лошади устали.

Маша:

Но ведь и другие лошади есть,
Нет повода расстраиваться.
И расстояние – не Бог весть…
А ну, с вами связываться.

Медведенко:

Я, Маша, пешком пойду. Ничего…

Полина Андреевна (вздохнув):

Пешком – в такую погоду…

Медведенко:

Расстояние – шесть верст всего …
Ну, чуть больше часа ходу.

Я вас беспокоить не хотел.
Но ребеночек очень мал.
Боюсь, как бы он не заболел,

Шамраев:

Небось, дойдет. Не генерал.
 
Полина Андреевна (стучит по столу):

Господа, мы размещаемся тут,
Не будем времени терять,
А то скоро ужинать позовут,
А мы успеем партию сыграть.

Аркадина (Тригорину):

В длинные, осенние вечера
Здесь играют в старинное лото.
Детьми в него играли, будто вчера,
Это было. Оно напоминает про то.
 
Не хотите ли до ужина сыграть
С нами партию одну всего?
Игра скучная, хочу признать,
Но если привыкнуть, то ничего.

Садится с Тригориным за стол. Сдает всем по три карты.

Треплев (перелистывая журнал):

Свою повесть Тригорин прочел,
А моей даже не разрезал.
Времени свободного не нашел?
Или ее просто побрезговал?

Кладет журнал на письменный стол, потом направляется к
левой двери. Проходя мимо матери, целует ее в голову.

Аркадина:

А, ты, Костя? Будешь играть с нами?

Треплев:

Прости, что-то не хочется. Я пройдусь…

Аркадина:

А мы займемся своими делами.
Поставьте за меня, доктор.

Дорн:

Слушаюсь.

Аркадина:

Ставка – гривенник.

Маша:

Все поставили?
Я начинаю. Двадцать два!

Аркадина:

Есть.

Маша:

Три!

Дорн:

Так-с.

Маша:

Доктор, три поставили?

Шамраев:

Не спеши.

Маша:

Десять! Восемьдесят шесть!

Аркадина:

Как меня в Харькове принимали!
Говорили мне добрые слова.
Батюшки мои, если бы вы знали.
До сих пор кружится голова!

За сценой играют меланхолический вальс

Студенты овацию устроили…
Три корзины, два венка и вот… (Снимает с груди брошь и бросает на стол)

Шамраев:

Ваши старания того стоили.
Да, это вещь! Любой поймет.

Аркадина:

На мне был удивительный туалет,
И у меня неплохая фигура,
Несмотря на то, что мне немало лет.
Что-что, а уж одеться я не дура.

Полина Андреевна:

Костя играет. Тоскует, бедный.

Тригорин:

Бранят его разные издания.
Не одной нет статьи хвалебной

Аркадина:

Охота обращать внимание.

Тригорин:

Ему не везет. Он не может
Никак попасть в свой настоящий тон.
Все что-то странное, что тревожит
И что походит на бред или сон.

Аркадина:

Петруша, тебе скучно? Он молчит.

Дорн:

Всего навсего, он заснул просто.
Действительный статский советник, спит.

Маша:

Одиннадцать! Семь! Девяносто!

Тригорин:

Если бы я в такой усадьбе жил
У озера, то разве стал бы писать?
Только бы делал, что рыбу удил.
Такое блаженство – ерша поймать.

Дорн:

А я верю в Константина. Что-то есть!
Он мыслит образами. Много удач!
Рассказы его красочны, это не лесть,
Жалко в них нет определенных задач.

Это вызывает сожаление,
С этим согласиться нелегко.
Только производит впечатление,
А на нем не уедешь далеко.

Дорн:

Вы рады, что ваш сын – писатель?

Аркадина:

Еще ничего не успела прочесть.
Я актриса, а не читатель,
Представьте, все некогда.

Маша:

Двадцать шесть.

Треплев тихо входит и идет к своему столу.
 
Шамраев (Тригорину):

Ваша вещь у нас, хочу вам показать,
Как-то чайку застрелил Константин.
Вы поручили чучело заказать.

Тригорин:

Не помню!

Маша:

Шестьдесят шесть! Один!

Треплев:

Как темно! Тьма имеет свойство:
Она душу всегда волнует.
Я испытываю беспокойство,

Аркадина:

Костя закрой окно, а то дует.

Треплев закрывает окно.

Треплев:

У меня уже партия, господа.

Аркадина:

Браво! Браво!

Шамраев:

Браво! Браво!

Аркадина:

Этому человеку везет всегда,
Я восхищаюсь им, право.

Аркадина:

А теперь пойдемте закусить,
После ужина будем продолжать.
Можно и по рюмочке пропустить,
Никто этому не будет возражать.

Аркадина:

Костя, оставь рукописи хоть на час,
Пойдем есть, уже всех позвали.

Треплев:

Я сыт.

Аркадина:

Как знаешь.  (Берет Шамраева под руку)
Вам расскажу сейчас,
Как меня в Харькове принимали.

Полина Андреевна тушит на столе свечи, потом она
и Дорн катят кресло. Все уходят в левую дверь;
на сцене остается один Треплев за письменным столом.

Треплев:

Так много говорил о формах новых,
А теперь отчетливо понимаю:
Не может быть рецептов готовых,
Чувствую: сам к рутине сползаю.

«Афиша на заборе гласила…
Бледное лицо, обрамленное…»
Где же она, творческая сила,
Чувство слова обостренное?

Это бездарно все. Других судил,
А сам я не найду свой верный тон.
Начну с того, как героя разбудил
Шум дождя, а остальное – все вон.

Описание лунного вечера
Изыскано и очень длинно.
Все это не то, оставить нечего,
Как мне тяжело и обидно.

Тригорин выработал приемы,
Ему поэтому легко живется.
У меня то провалы, то подъемы,
Как хочу, написать не удается.

У него на плотине блестит
Горлышко разбитой бутылки.
И от мельничного колеса лежит
Тень в виде кривой ухмылки.

Это все будто им увидено,
Нет у него лишнего слова.
Все просто и обыденно,
Вот и лунная ночь готова.

А у меня и трепещущий свет,
И звуки рояля где-то.
Все есть, а гармонии нет,
Очень мучительно это.

Пауза.

Старые, новые формы не причем.
Лишь тогда строчки хороши,
Когда пишешь, не думая ни о чем,
И они свободно льются из души.

Кто-то стучит в окно, ближайшее к столу.
Глядит в окно, отворяет стеклянную дверь и смотрит в сад, окликает.

Что такое? Ничего не видно…
Кто-то пробежал вниз по ступеням.
Кто-то прячется в саду, очевидно,
Или прячет следы преступленья.

Кто здесь? Мелькнула чья то тень,
Нина! Нина! Это вы. Не напрасно!
Я точно предчувствовал весь день,
Душа моя томилась ужасно.

Она пришла, моя ненаглядная!
Все плохое давайте забудем.
Не страшна нам ночь непроглядная,
Ну, не будем плакать, не будем.

Нина кладет ему голову на грудь и сдержанно рыдает.

Нина:

Заприте двери, а то войдут.

Треплев:

Тут нет замка. Я заставлю креслом дверь.

Нина:
 
Я побуду с вами несколько минут.

Треплев:

Не бойтесь, никто не войдет теперь.

Нина:

Я  посмотрю на вас. Хорошо, тепло…
Здесь была гостиная тогда.
С тех пор столько времени утекло
Я сильно изменилась?

Треплев:

Да…

Треплев:

Вы похудели, глаза стали больше.
Нина, как-то странно, что я вижу вас.
У меня разлуки не было горше.
И так радостно на душе сейчас.

Треплев:

Хотел вас видеть, но получал отказ,
В вашей судьбе, наверно, был я лишний.
Каждый день ходил к вам по нескольку раз,
Стоял у вас под окном как нищий.

Нина:

Я боялась, что меня, увы
Ненавидите. Проклянете!
Каждую ночь снится, что на меня вы
Смотрите и не узнаете.

Нина:

Перед тем, как прийти и увидеть вас,
В сомнениях я металась.
У вашего дома была несколько раз,
Но в дом войти не решалась.

Садятся.

Сядем и будем говорить, говорить.
Хорошо здесь, тепло и уютно…
Слышите – ветер? Может бед натворить.
«Да поможет господь всем бесприютным…»

Вчера вечером пошла посмотреть
В саду, цел ли наш театр или нет.
И он помог мне душу отогреть,
Заплакала в первый раз после двух лет.

Видите, я уже не плачу, вот
Вы писатель, я – актриса…
Попали и мы с вами в круговорот,
И нет в нашей жизни компромисса.

Я радостно по-детски жила,
Проснешься утром и запоешь.
Любила вас и радости ждала,
А теперь? Ничего не вернешь.

Завтра в третьем классе поеду в Елец,
Вместе с мужиками – такова судьба.
А там, в Ельце, образованный купец
Пристанет с любезностями. Жизнь груба.

Треплев:

Проклинал вас, ненавидел,
Рвал ваши письма, но осознавал,
Что вопреки своей обиде
Я вас люблю, но вас я потерял.

Молодость мою как оторвало,
Не мил мне стал и белый свет.
С тех пор, что вас со мной не стало,
Прожил я, словно девяносто лет.

Я зову вас, землю целую,
Дорогую мне – вы ходили по ней.
Я всегда вас помню былую
Из тех далеких, уже минувших дней.

Мне теперь представляется всюду
Ваше лицо, от губ до бровей.
Вашу улыбку приравнивал к чуду
Я в лучшие годы жизни моей.

Я не связан привязанностью ничьей,
Душа все холодней с годами.
С каждым днем пишу я суше и мрачней,
Позвольте мне уехать с вами.

Нина быстро надевает шляпу и тальму.

Треплев:

Нина, зачем? Бога ради, не уезжайте,

Нина:

Останусь – не избежать беды.
Я сама дойду, не провожайте,
Если только, дайте мне воды. (Дает ей напиться)

Нина:

Ирина Николаевна здесь?

Треплев:

Да.
В четверг дяде было нехорошо.
Ей телеграфировали, что беда,
Она приехала, а кризис прошел.

Нина:

Вы говорите, землю целовали?
Меня надо было убить тогда.
Устала, смогу отдохнуть едва ли,
Я – чайка.  Не то. Я – актриса. Ну, да!

Услышав смех Аркадиной и Тригорина,
прислушивается, потом бежит к левой двери и
смотрит в замочную скважину.

Нина:

И он здесь. Ну, да. Ничего. Ну, да…
Он смеялся над моими мечтами.
Я перестала в них верить сама,
Устав за обыденными делами.

А тут заботы любви, ревность.
За маленького постоянный страх…
И наступающая бедность,
Все это приближало полный крах.

Я стала мелочною, ничтожною,
В пьесах бессмысленно играла.
Любая сцена была мне сложною,
Что делать с руками я не знала.

Я прилагала старания,
Казалось, все было напрасно.
Не понять вам состояния,
Когда чувствуешь, играешь ужасно.

Я  - чайка. Нет не то. Помните вы,
Вы подстрелили чайку в прошлый раз?
Тот сюжет не выходит из головы,
Может получиться небольшой рассказ.

Случайно пришел человек, и он
От нечего делать, просто так.
Погубил. Он охотой был увлечен.
Это не то. Теперь уж я не так…

Я – актриса, я многое умею,
Школа жизни была не напрасной.
От восторга на сцене пьянею
И чувствую себя прекрасной.

Пока живу здесь, я все пешком хожу,
Думаю и чувствую, как с каждым днем
Растут мои силы, и в этом нахожу
Необычайный душевный подъем.

Я теперь совсем  другою стала.
Пишем, играем на сцене все равно.
Главное не блеск, о чем мечтала,
А умение терпеть, что нам дано.

Веруй и будь стойким в испытании.
Я верую и сильнее становлюсь.
И когда думаю о призвании,
Мне не больно, и жизни не боюсь.

Треплев (печально):

Рад за вас. Что у вас своя дорога,
Что знаете, куда идете вы.
Что силы придает вам вера в Бога,
Что вы в своем стремлении правы.

Я в хаосе грез и образов ношусь,
Кому это нужно, не понимаю.
Не верую и будущего страшусь,
В чем мое призвание, не знаю.

Нина (прислушиваясь):

Тсс… Мне пора, я пойду. Прощайте.
Когда я стану актрисой большою,
На меня взглянуть приезжайте,
Я буду рада вам всею душою.

Уже поздно, еле стою на ногах,
Я истощена, и мне хочется есть.
Лошади мои близко, в двух шагах…

Треплев:

Останьтесь, я дам вам поужинать здесь.

Нина:

Значит, она привезла его?
Когда Тригорина  вы увидите,
То не говорите ему ничего…
А то невольно его обидите.

Я люблю его сильнее, чем прежде,
Люблю, и это не просто фраза.
В сердце всегда есть место надежде.
Сюжет для небольшого рассказа.

Костя! Помните? Дни погожие.
Радостная жизнь, чистые мечты.
Какие чувства – чувства похожие
На нежные, изящные цветы.

Нина (читает):

«Люди, львы, орлы и куропатки…
Рыбы, обитавшие в воде.
Длинные чьи жизни и чьи краткие
Не встречаются уже нигде.

Словом, все, все, все угасли жизни
На земле, свершив печальный круг.
Некому по ним исполнить тризны,
Пусто, страшно, никого вокруг.

Тысячи веков земля не знает,
Жизни, как когда-то было встарь.
И луна напрасно освещает
Землю, зажигая свой фонарь».

Обнимает порывисто Треплева и убегает в стеклянную дверь.

Треплев:

Если кто-нибудь встретит ее в саду,
Об этом может маме сообщить.
Пусть это и не вызовет беду,
Но просто может маму огорчить.

В продолжение двух минут молча рвет все свои рукописи
и бросает под стол, потом отворяет правую дверь и уходит.

Дорн (Стараясь открыть левую дверь):

Странно. Дверь как будто заперта…
Скачка с препятствиями, интересно…
Кресло переставили на черта
К дверям, кому-то очень стало тесно?

Входят Аркадина, Полина Андреевна, за ними Яков
с бутылками и Маша, потом Шамраев и Тригорин.

Аркадина:

И пиво, и красное вино
Яков поскорее ставь сюда.
Уже игру пора начать давно,
Давайте садиться, господа.

Шамраев:

Вот вещь, о которой я говорил,
Ваш заказ. Готов уже пару лет.
Это чайка, что Костя подстрелил,

Тригорин:
 
Представьте, не помню! Не помню? Нет.

Направо за сценой выстрел, все вздрагивают.

Аркадина:

Что такое?

Дорн:

Ничего. Быть может,
Моя аптека соревнуется с тиром.
Но пусть это вас не тревожит,

Уходит в правую дверь, через полминуты возвращается.
Так и есть. Лопнула склянка с эфиром. (Напевает)

Аркадина:

Фуй, я испугалась, припомнилось мне
Прошлое, страшное дело.
И сейчас лицо мое, словно в огне.
Даже в глазах потемнело...

Дорн (перелистывая журнал, Тригорину):

Тут месяца два назад была статья
В журнале. Письмо из Америки.
Ваше мнение хотел узнать я
О развернувшейся, полемике.

(Тоном ниже, вполголоса)

Ирину Николаевну отсюда
Уведите, он опять решился.
В этот раз не случилось чудо,
Константин Гаврилович застрелился…

                Занавес.

Послесловие автора

В августе я завершил работу, которая длилась два года и два месяца.
Я пометил в черновике дату: 13 июля 2010 года, когда написал первые строчки. Первые строчки стихотворного варианта пьесы «Чайка» А.П. Чехова.
Почему взялся за эту работу, я хочу объяснить себе и читателю. Еще в советское время, в юности, я любил слушать постановки радиотеатра. Слушал различные пьесы, слушал «Чайку» и помню впечатления того времени.  Пьеса показалась бестолковая, бессюжетная, в отличие от любимого мною с детства спектакля «Вишневый сад».
Попадались мне в разное время однотомники А. П. Чехова, издания были разные, а рассказы в основном повторялись. К сорока годам, когда я приобрел определенный жизненный и литературный опыт, разыскал в домашней библиотеке однотомник Чехова.  И это оказалось первой ступенькой к пониманию Чехова.
Потом по случаю я приобрел собрания в 12 томах А. П. Чехова. Наверно, это был знак судьбы.
И в течение года прочитал. Вот тут мне открылся Чехов – как литератор и человек.
Как говорил Л. Н. Толстой, если Пушкин – энциклопедия русской жизни в поэзии, то Чехов – энциклопедия русской жизни в прозе. Прочитав письма, пьесы, рассказы, я увидел панорамную картину творчества Чехова.
Чехов не поддерживал никакую партию, к религии относился, скорее всего, нейтрально. Он был свободный человек, человек нового буржуазного времени в России. И относился к людям не по тому, к какому сословию они принадлежат: к аристократам, купцам, крестьянам или интеллигентам. А по тому, порядочные ли они люди, толковые, нравственные или нет. В основном, в его произведениях люди, если нельзя сказать нездоровые, то, скорее всего, незрелые в социальном смысле.
Я прочитал у Бенедикта Сарнова, в статье «Феномен Сталина», посвященной творчеству Зощенко высказывания академика  И. Павлова. О людях, которые впадают в парадоксальное состояние. Об интеллигентах в жизни, у которых большую роль играет так называемая вторая сигнальная система. И еще академик Павлов говорил: «Я должен высказать свой печальный взгляд на русского человека. Русский человек имеет такую слабую мозговую систему, что он не способен воспринимать действительность как таковую. Для него существуют только слова. Его условные рефлексы координированы не с  действительностью, а со словами». (Н. Л. Градескул. Лекция академика Павлова. Журнал «Звезда, 1927 г.)
Я думаю, высказывания Павлова также относятся к героям произведений Чехова, даже в первую очередь. Потому что академик Павлов являлся современником Чехова.
Думаю, он испытывал определенное влияние от его произведений. К примеру, вспомним знаменитый рассказ Чехова «Скучная история», который произвел большой резонанс в обществе того времени.
Вспомним: Чехов из семьи лавочников, он интеллигент в первом поколении, с детских лет помогавший торговать отцу в лавке. С детства Антон Павлович познавал людей. Уменье общаться с людьми, маленькие секреты торговли, – все после пригодилось в его творческой деятельности. Также сказалась самостоятельная жизнь или, вернее, выживание в подростковом возрасте в Таганроге, когда родители уехали в Москву, на постоянное место проживания.
И юный Чехов самостоятельно распоряжался оставшимся имуществом, распродавая его и посылая деньги  родителям. И профессия врача, с ее профессиональным цинизмом, и ранняя болезнь, которую он длительное время скрывал, ото всех что угнетало его и часто омрачало  настроение, – это все сформировало его творческую манеру. Одновременно цинизм и любовь, юмор и трагедию.
Наше время – это опять становление буржуазного строя в России, прерванного годами советской власти. И опять люди ищут свое место в жизни.
Прошло больше ста лет с того времени, когда Чехов писал свои рассказы. А как современно читаются, например, такие подробности. Описание, как один герой его рассказа едет на дачу, садится на поезд, уже есть телеграф на станции, горят электрические фонари вечером на столбах. Все это  будто происходит в наше время.
Единственное: мне часто жалко его героев. И я не могу смеяться над их нелепостями. Тяжело смеяться над человеком, идущим к пропасти, над человеком, который при этом совершает смешные поступки.
Прочитав собрание сочинений Чехова, а также литературу об этом великом писателе, я захотел написать несколько стихотворений о нем. Уже были заготовки, наброски, но по каким-то причинам я их потерял, сожалея, что там были дельные мысли. И неожиданно для себя решил написать, как я для себя называю, поэму либретто «Чайку».
Пьеса  «Чайка» – самая поэтическая пьеса Чехова. Эта пьеса, словно поэма в прозе. Писал, переставляя слова в прозаических строчках, почти не прибавляя слов от себя и не убавляя текст пьесы. Стали получаться стихотворные строчки.
Конечно это не либретто, но это тот материал, на котором его легко сделать. Есть же балет по произведению Чехова «Анюта». Есть музыкальный спектакль по пьесе «Шутка». И я подумал, почему бы какой-нибудь композитор на основе пьесы «Чайка» не написал бы музыку к мюзиклу или к опере. Тем самым, не только драматические актеры, но вокалисты и музыканты были бы приобщены к творчеству А.П.Чехова.
Все же у меня были сомнения: писать или нет. Сделав небольшой отрывок в стихах, хотел прекратить писать по пьесе. Но мне понравилось, что вышло. Я писал долго, не раз хотел прекратить, но всякий раз мне казалось, что получается неплохо.
А потом, когда была написана глава, уже было жаль бросать неоконченной вещь, которая, на мой взгляд, получалась. К тому же я не люблю, когда что-то не завершено.
Часто слышу от людей пишущих, что у одного не дописано два или три произведения. Другой автор хвастается, что у него начато и не дописано несколько романов. Это мне напоминает, как некоторые люди, отвечая на вопрос об образовании, гордо говорят: незаконченное высшее. Чем гордиться? Возьми и закончи.
Если не закончено, значит, нечего и нет. Я завершил свою работу и считаю, что мне она удалась.
Около трех лет я общался с героями произведений А.П. Чехова. Я не жалею потраченного времени. Чехов – это неплохая компания.