Полуденная тень

Родителям посвящаю…

Тень палисадная промежду двух хрущёвок,
благоухая терпким потом от природы,
разбухла, будто бы распорка «бутерброда»
меж спин кровати той, расшатанной до скрипа
кровоточащим целомудрием взаимным
и неуклюжим, как тюлень вне океана;
неповоротливым, как стрелка в сантиметре
пяти минут до фразы «здравствуй… я вернулась…»;
нерасторопным, как гармония non grata
в союзе Бездны с Happy Endом белорусским;
да и прищурливым, как вера у вельможи
(кастрата ца…цы эфиопской Кандакии)
в час благовестия апостола Филиппа,
что был до плача убедителен, как эти
родные выдохи бутонов малодневных
для злачных пор моей состарившейся кожи,
которой впору стечь к подножью одноногих
космей, посмевших распуститься до предела,
до отвращенья, до гримасы, до острастки,
до «фу!», до лозунга в пещерах гайморита
«А ну, долой благоуханное нахальство!»,
что переходит все границы без досмотра,
а зарубежье не приемлет супостатов,
тем паче в сфере обоняния мужского,
бо вельми тесно там для сладкого размаха;
не то что в гипермире «ЯКОБЫ», где бабы,
локтями став на подоконники, склоняют
тыловиков своих к какому-либо пылу,
но, слыша храп частями тел, для слуха вовсе
не предназначенными, пользуются видом
цветной и политой арены палисада,
где состязаются до срока увядания
красОты в разных категориях по весу
под гуд шмелей в цветочных чашечках для носа,
а две хрущёвки в этом спиче подсознания
до пальца, поднятого вверх, напоминают
остатки гомельских развалин Колизея,
который мой уют маленства векового,
сплошь одарённого параметрами рая
и окроплённого плевками из проёмов,
от эпохальных сквозняков укрыл бетоном,
застывшим некогда в объятьях арматуры
для крова скорого родительскому детству
в период «оттепели» где-то в телевизоре,
но снегу первому… четвёртому… восьмому
погода оная была – до задней тучи,
что и сейчас, наверно, судя по прогнозу,
как по наводке, сядет в этой подворотне
и мне на лысину и гордость справит нужды;
так златозубая акло… алкоголичка
прям при моём… при пубертатном любопытстве…
когда-то клумбу дворовую окропила
святой водой, сушняк недавно утолившей;
«свинья», подол задрав и спрятавшись в нём, словно
стыдливый пестик во бутоне, предъявила
непокрасневшим василькам живую лейку,
разоблачённую тяжёлую реальность,
над ароматами нависшую смертельно,
и рано понял я, что старость теневая
уже в роддоме начинает разминаться,
что Времена ротообразными ноздрями
нас жадно нюхают, вдыхают и глодают,
и тленной вонью не гнушаются в подземье,
а вечно нечто источать – не человечье;
тем паче небу нет нужды ухАть, бо нечем
в раю принюхиваться к славе Саваофа;
ему подстать стоял безгрешным я, покуда
ютился в ступоре (сачке для помышлений),
на стан накинутом внезапной Правдой-маткой,
что с убедительностью ран для рук Фоминых
противоядием меня вскормила силой,
каб я хрущёвки оценил с прямого боку,
с той точки зрения, которая почётче
и мне расслабила уста для ловли мушек,
открыв, что две пятиэтажки – не с ремонта,
а уж являются потомками строений
двух предыдущих из хрущёвского семейства,
давно снесённого в узросце «аварыйнасць!»,
бо для продления агонии хотя бы
нам не дождаться хоть какого-либо блата
от цифер, выходцев из круга циферблата,
времяворота для неопытного взгляда,
который тоже ностальгирует по детству,
где он ни в линзах, ни в лекарствах не нуждался,
а лишь лиловыми фингалами для пользы
бывал нередко окаймлён, и то, за дело;
да, у меня – видок охотничьей дворняги,
как будто вывернуты ноздри наизнанку,
и нос мой с крохотным сопатым дикобразом
перекликается во внешности, наверно,
бо корень родины на срезе ароматит
так, что святая партизанская готовность
мои седины на дыбы завзято ставит,
каб Радиацию морить… хотя бы тщетно…

– Э! Хули ты цветы топчешь?!
– Дык… это моё детство…
– Тем более!

2012