Такая судьба 3. Нахимовка

 
         В 12 лет и я надел военную форму.
         Тогда все, весь народ, был в форме: в солдатской, еще фронтовой, в ремесленной, в школьной, в железнодорожной… Я попал в Ригу,  в Нахимовское училище.
         
 НАХИМОВЦЫ

Вспомним склянок тревожную медь,
Вспомним дудок надсадные трели –
Было нам по двенадцати лет,
Мы впервые бушлаты надели.

В бухте зыбилась легкая рябь,
Четок башен готический контур,
Исчезал одинокий корабль
За размытой чертой горизонта.

Мы на мокром причале стоим
И завидуем тем, кто уходит,
И молчим, бесконечно молчим
И мечтаем о дальнем походе.

Моряки мы еще не сполна,
Мы ни штормов, ни шквалов не знаем,
Наши шлюпки качает волна
Не морская, а только речная.

Но не зря наши флаги парят
В вышине, опаленные зноем,-
Путь широк! Расплескались моря,
Захлестнув побережье прибоем.

Будет в бухте такая же рябь,
Нас другие ребята проводят.
Вспомним тот одинокий корабль
Мы с тобой в настоящем походе.

Вспомним склянок тревожную медь,
Вспомним дудок надсадные трели.
…Было нам по двенадцати лет,
Мы впервые бушлаты надели.
 

 *  *  *

Камыш у желтых берегов,
Угрюмых елей контур строгий,
И по стерне стада стогов
Степенно сходятся к дороге.
Опять у ближнего двора
Вздыхают заспанные кони,
И старой яблони кора
Теплеет от моей ладони.
Заборы в путах повилик,
Знакомых окон взгляд глубокий,
Но флотский синий воротник
Расплёскан по плечам широким.
Но ветер детства шевелит
Тугие репсовые ленты,
А там, на Балтике, шумит
Авралами морское лето.
Последний отблеск на стекле,
Последний отсвет на заборе…
А я, как в море о земле,
Тоскую на земле о море.


    …В голове была каша из «водителей фрегатов» - Кука, Ла-Перуза, капитан-лейтенанта Головина, «Острова сокровищ», Новикова – Прибоя (его «Морская соль»), Андрея Первенцева, Алексея Толстого, Станюкевича, Куприна («Кадеты» и «Юнкера»), моего однофамильца - Николая Жданова (тоже «Морская соль» - сладкая сказочка о нахимовцах) и, как ни странно, М.Булгакова, его «Дьяволиады» в альманахе «Недра».

         
 

             В 51 году 20-го века я вступил в комсомол, о чем  никогда не жалел вплоть до выхода из него «по возрасту» в 65 году. Сразу после моего неосмотрительного поступка, меня избрали в комсомольское бюро 4-ой роты Рижского Нахимовского училища. И я, ничтоже сумняшеся, вообразил, что уже кое-что значу и кое-что могу решать или хотя бы кое-в-чем быть советчиком…
         Но на первое же заседание Комбюро подвалил ком. роты тогда ещё капитан Дубницкий (майора он получил лишь в отставку). Стоял вопрос: почему рота не поёт, как красноказарменный ансамбль, следуя на обед после шлюпочных учений? Мне было все понятно: песчаные дюны острова Були, тяжёлые вёсла «ялов» - шестивесельных шлюпок, возня с мокрыми парусами типа «фок разрезной», тренировка по «СНИС» (это – сигналопроизводство в сокращении). Какие уж тут песни? Добрести бы до обеда, а там… Вот я и брякнул, что петь лучше после обеда, идя в лагерь на «мертвый час» (был и такой)… И тогда багровый от гнева и орлиноносый капитан Дубницкий заклеймил меня, как зажравшегося   за государственный счёт оппортуниста и злопыхателя и предложил членам бюро немедленно исключить меня… из членов этого бюро. И остальные члены этого бюро робко подняли руки за мое исключение. А я  перестал верить в свою правоту, в командиров (хотя мой погибший отец командовал ротой в Белостоке, там же и погиб), в справедливость, в свободу слова, и даже в товарищей и вообще – в людей:  я понял психологию раба. И отошёл от всего этого, что называлось демократическим централизмом. Я невзлюбил ложь во всех её проявлениях.
     Я помню, как сам попытался стать запевалой по тернистому пути от шлюпок к камбузу. Я пытался исправиться. Никто не хотел петь, утирая чехлами от бескозырок пот  с лица и шеи. А я – старался… И Дубницкий в своём глухом кителе со стоячим воротником, но и с красными погонами    береговника, подскочил сбоку к нашей колонне и высказался по поводу моего амплуа запевалы: «А, запел, красавчик… Ещё не так запоёшь… под моим руководством.» Пел я «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех.»
          А потом я, выражаясь на современном сленге, прокололся ещё раз. Мы стреляли по мишеням из мелко-калиберок ТОЗ -8, и почти никто не выполнил норматив: винтовки были очень изношенные, мушки сбитые, осечки – через выстрел. И перед строем усталой роты появился её командир в огромном широкополом «фургоне» - фуражке, сшитой по особому заказу(поля – на уровне плеч). И сказал Дубницкий, и слова его прозвучали громом среди дюн и сосенок латышского островка Були в устье Даугавы (иначе-Западной Двины): «Ну, что, недоноски, попасть в мишень не можете? Может, она маловата для вас? Или глаза жиром заплыли на казённых харчах?» «Маловата,»  - пискнул кто-то. А меня словно за язык потянули - (не зря мой дед внушал мне в гражданской жизни – до 12 лет: «Язык твой – враг твой.») И язык мой выдал: «Мишень маловата, конечно… Вот кабы с офицерскую фуражку…» Тут я умолк и Дубницкий, промолчав тоже, скомандовал: «Напра… во!» и все ушли в лагерь, в свои палатки… Вместе со мной.
     Продолжение последовало уже в Риге, в политотделе училища. Там долго придавали крамольный смысл моему нелепому высказыванию, которого я и сам не осмыслил в момент произнесения. Уже говорили, что я  призывал стрелять по офицерским фуражкам, которые, естественно, на офицерских головах. Уже меня допрашивали политотдельцы, а потом препроводили  к начальнику политотдела, и с ним я  имел недолгий разговор: он просто рассмеялся над кучей докладных, где я именовался «врагом», кулацким прихвостнем и даже «фашистом» (почему-то). Он, этот капдва (не помню уже фамилию, кажется Розанов, просто плакал от смеха над ворохом тетрадных листков. «Идите,- сказал он,- И продолжайте быть первым во всем. Это вас не спасет, но защитит… на какое-то время». - и он разорвал, поднатужась, стопку тетрадных листков, лишая меня тем самым не слишком лестного звания «враг народа». 

ТОВАРИЩАМ ПО НАХИМОВСКОМУ УЧИЛИЩУ
               

Я сам себе в глаза смотрю
И сам себя припоминаю:
Был снимок сделан к Октябрю,
А может быть, он сделан к Маю.
На мне матросский воротник,
На мне погоны и разряды
Спортивные…
                Как на пикник,
Я разодет,  как для парада.
Я столько раз кричал: «ура»
На Красной площади  с утра!
Нас матери  не берегли,
Отцов нам заменили деды –
Отцы в Берлине полегли
За два квартала до победы.
Отцы лежали под Москвой,
Смоленском
                или Сталинградом, -
Но не терзались мы тоской,
Идя по площади парадом.
Тот год я помню, как вчера:
За них   кричали мы «ура».
Товарищи по парусам,
Друзья по якорным стоянкам,
По эшелонам  и лесам,
Землянкам  или полустанкам!
Дела – табак, дела – труба, -
Скажи на милость - как досадно!
Не задалась моя судьба,
Не получилась   безоглядной.
Не приключилось ничего –
Растаял облак кучевой…
Мой снимок мало пожелтел,
Лишь по углам рыжеют пятна, -
Я сделал все,  чего хотел.
Я сделал – и прошусь обратно.
Ведь поклоненье красоте,
Талант, призванье, благородство,
Волненье – холод в животе –
Все это просто,   слишком просто.
Напрасно пухла голова:
Все просто, словно дважды два.

   (Дальше – об уроке физкультуры – «оболочка».Потом – о гауптвахте в Ленинграде, потом – о выпуске из училища… Но сейчас не могу: опять напился и устал. И Екатерина не едет и не едет… «Я один, всё тонет в интернете, жизнь прожить не файл приобрести»)  Посплю и продолжу.            
               
    Дочери Кате

Чего не натворишь по бездорожью!
Слезами память лучше не кропить,-
Но вспоминаю с ужасом и дрожью,
Что мог тебя заранее убить.

Любовь – и книги – честная работа,
Стеснение в груди и пот с лица,
И в слове не досказанное что-то,
В ребенке просияет до конца.

Все было – и сиянье и беззвездье,
Тусовка побирушек и калек,
Но дети – воздаянье и возмездье,
И здесь твоя Голгофа, человек.

И здесь твое прощенье и награда,
Твоя дорога – с ними по пути.
Я догорел, мне ничего не надо,
А ты остановись и досвети.

Я не был пленник стрессов и апатий,
Я чтил широкий пояс плечевой
И в двадцать восемь
                сделал эту Катю,
Хотя не понимаю, для чего.
Но не рожает баба от урода.
Природа ей диктует – тут изъян!
И в детях закрепляется порода
Русоволосых, буйных россиян.
Пусть будет так…
Мне все уже не мило,
И в будущем, и в прошлом – пустота.
Но все-таки, дорога до могилы
Была до омерзения чиста.

                19.09.93.