Правила игры. О романе В. Шарова

     Появление на страницах "Нового мира" романа Владимира  Шаро-
ва "До и во время" вызвало бурю споров, негодования и едва ли  не
раскол в редакции журнала. "Прошли те времена, когда ученые  мужи
вершили суд над литературным произведением!"- с  профессиональной
патетикой восклицали наиболее яростные противники публикации  ро-
мана. При этом совершенно непрофессионально забывая,  что  судить
о литературном произведении должно по тем законам, которые  автор
сам избрал для себя.
     Это, на первый взгляд, прозрачное высказывание классика оте-
чественной критики, оспорить которое вряд ли удастся кому-либо из
нынешних его собратьев по перу, во-первых,  устанавливает  одноз-
начную иерархию  в  отношениях  между  писателем  и  критиком,  а
во-вторых, предписывает последнему,  прежде  чем  судить,  разоб-
раться во всех особенностях художественной формы и философской  (
нравственной, идеологической и прочая ) позиции автора.
     Настоящая критика помогает читателю понять произведение, ибо
это всегда не просто, когда мы имеем дело с  подлинным  творением
искусства, а не с маскирующимся под  таковое.  Настоящая  критики
доводит до общественного сознания смысл произведения, но не выно-
сит приговора, а уж тем более самолично не занимается линчеванием.
     Приходится с сожалением заметить, что в случае с Шаровым да-
же благожелательно настроенные  критики  оказались  не  готовы  к
адекватному разговору на том уровне, который задает  автор  своим
романом. И это наглядно продемонстрировал творческий вечер  писа-
теля, состоявшийся 9 июня 1993 года в Литературном музее.
     Говорили об авангарде. Звучали имена Иртеньева и  Губермана.
С упоением цитировали популярные песенки  50-60-х  годов:  "Ходит
Гамлет с пистолетом" и другие. Помянули даже добрым словом  героя
советского фольклора Василия Ивановича Чапаева.
        Грустно. А причина в том же. В  непрофессионализме.  Ска-
жем так: одна из причин. Возможные другие - серьезнее и  обсужде-
нию не подлежат.
        Истинный художник - всегда новатор формы.  Эта  банальная
истина явилась для многих тем последним порогом на пути к литера-
турному Олимпу, через который они не смогли перешагнуть.  Создать
свой язык - а значит, новый способ постижения мира - всегда  было
не просто. Но таково условие игры.
        Владимир Шаров, автор трех вышедших один за другим  рома-
нов ( "След в след", "Репетиции", "До и во время")  -  обладатель
приза. Его бесспорное новаторство - оно-то  и  вызывает  наиболее
ожесточенное неприятие - заключается  в  способе  художественного
исследования истории, культуры,  общественного  сознания.  Способ
этот можно охарактеризовать как метафоризацию и мифологизацию ис-
торической личности, когда идеи, тип исторического и общественно-
го поведения, весь круг ассоциаций, порожденных общественным соз-
нанием той или иной эпохи, наблюдающим и творящим  своего  кумира,
становятся как бы художественной формулой Времени.
        Лев Николаевич Толстой, задержавший на несколько десятков
лет развитие своего брата-близнеца, съев его еще в утробе; "пови-
вальная бабка русской революции" мадам де Сталь - свобода,  выра-
щенная в кулуарах французского салона 18 столетия,  жаждущая вер-
ховной  власти  и не могущая осуществить свою мечту ни в одной из
трех жизней,  отпущенных ей;  русский философ  Федоров,  боящийся
жизни и ненавидящий цивилизацию,  проповедующий всеобщее спасение
через всеобщее разрушение;  Скрябин - самый талантливый из любов-
ников  де Сталь,  проклявший Бога и на себя взваливший "все бремя
мировой истории",  излюбленным приемом которого  стало  смешивать
"запахи великосветского салона с запахом бойни или помойки";  Ле-
нин,  постановщик скрябинской мистерии, которому композитор неза-
долго  до  смерти  передает бразды правления миром на его пути к
гибели,  и тот зашифровывает главную тему музыки Скрябина в своей
работе  "Государство и революция",  а затем на практике воплощает
философию разрушения и террора;  сын и любовник  де  Сталь  Иосиф
Сталин, ненавидящий весь мир, "очень хороший, очень добрый и нем-
ного сентиментальный человек", уничтожающий из ревности своих со-
перников  - других любовников Сталь и в совершенстве овладевающий
наукой построения коммунизма - наукой убивать.
        Весь этот  паноптикум  суть архетипы нашего исторического
сознания,  разные лики,  а точнее - маски Времени, персонифициро-
ванные метафоры исторического процесса ( а "метафоры - это не иг-
ра слов;  они истинны, в них реальное подобие вещей, единство ми-
роздания, сотворенного Единым Богом").
        Такой уровень и способ обобщения  говорит  о  незаурядном
таланте автора и как историка и как художника слова.  Этот счаст-
ливый союз в сочетании с философским складом мышления делает  ро-
манв Владимира Шарова совершенно исключительным явлением в совре-
менной русской литературе.
        Кого-то смущает  присутствие эротики в историко-философс-
ком романе. Но ведь эротика здесь - тоже метафора. разве не зако-
номерно,  говоря  о  ложно понимаемой свободе - свободе без Бога,
без совести,  без любви - назвать ее  именем  Жермены  де  Сталь,
властительницы душ нового "свободного" мира?
        Любовь, свобода,  революция,  власть -  все  это  понятия
женского рода.  И сущность у них, в такой ряд выстроенных, одна -
обладание.  Ничем не одухотворенное.  Кто-то из критиков упрекнул
автора  за  сцену любви медсестер с "идиотами" ( как выясняется в
финале романа,  это - сыновья Федорова и де Сталь ). Русскую жен-
щину обидел, дескать, Шаров. Да нет там никаких женщин. И порног-
рафии ( на сей раз даже не эротики ) нет. Это - метафора. Это на-
ше сегодня.  Это мы так живем, зачатые г-жой де Сталь в ее второй
жизни и выращенные под ее же любвеобильным крылом в  третьем  ее
земном воплощении. ТАК мы любим. ТАК мы свободны.
        О чем же романы Шарова?  История и  личность.  Свобода  и
власть.  Добро изло. Человек и Время. Человек и Бог. Какой уж тут
авангард- самая что ни на есть классика.
        Действительно, все перечисленное относится к т.н.  вечным
темам, уже узаконенным и неоднократно проговаривавшимся в литера-
туре. Но есть одна проблема - только его, Шарова, и, по признанию
самого писателя, являющаяся одной из наиболее волнующих его проб-
лем  истории и общественной жизни.  Это проблема "учительства как
способа передачи знаний".
        Эта же проблема поставлена и в романе "Репетиции",  где в
очень сжатой, концентрированной форме, на крепко завязанном сюже-
те,  который  стремительно раскручивается в огромном пространстве
исторического времени,  показано, какие опасности таит в себе то,
что автор называет "учительством",  когда ученики в слепом рвении
обращают в противоположность, до неузнаваемости искажают первоис-
точник.
        "Репетиции" сделаны не только на  социально-историческом,
но  главным  образом на религиозном материале.  Ученичество - это
"революционный и мгновенный по своей сути путь праведности", "на-
рушение естественного хода вещей",  путь,  приводящий в спешке от
добра к его противоположности  -  злу.  Путь,  оказавшийся  более
опасным, в отличие от естественного пути передачи знаний - от от-
ца к сыну,  пути природного,  пути дерева:  "Растут и поднимаются
деревья очень медленно,  шаг за шагом,  для глаза неразличимо. То
есть путь очищения и спасения человека постепенен,  труден  и  не
всем дано его пройти. Из тысяч упавших семян прорастут, укрепятся
в земле единицы,  но дальше они  будут  держаться,  цепляться  за
жизнь, и пока Бог с ними, они не упадут".
        Приведенные цитаты - из романа "До и во время".  О романе
"Репетиции" говорить трудно, потому что автор прикоснулся в нем к
таким аспектам бытия, выражением которых лучше, чем слово, служит
молчание. Ибо отношения человека и Бога - самое интимное, что су-
ществует в жизни.  Вот этим молчанием,  торжественным и страшным,
дышит пространство романа,  оно, это молчание, постоянно присутс-
твует между строк, оно почти материально ощутимо.
        "Репетиции" в своей сосредоточенной устремленности сквозь
плотность исторического времени к вневременным проблемам  земного
бытия  отличаются  той степенью самодостаточности и завершенности,когда
ни строчки не выкинешь,  ни слова не переставишь. "До и во время"
-  роман вопиюще актуальный и потому как бы распахнутый и стилис-
тически и идеологически.  Более того. Роман, можно сказать, роко-
вым  образом незавершенный.  Дописывался он в августе 91-го,  и,
отправляясь в оцепление к Белому дому,  Шаров на всякий случай на
скорую руку набросал финал:  мало ли что,  жаль, если роман обор-
вется на полуслове. А потом уж не до того было.
        Удивительная все  ж  таки  женщина - госпожа де Сталь:  и
все-то мы про нее знаем,  и с кем она только не спала, а вот ведь
- роман-то остался недописанным.
        Но это шутка.  Роман же ставит  читателя  перед  высокой,
вечной  и  очень  больной  проблемой  включенности в историческую
жизнь, а это значит - сопереживание всему, что было, причастность
всему  происходящему  и  ответственность за то,  что будет после.
Встреча человека с Историей в "До и во время"  происходит  внутри
раздираемого  противоречиями  жизни  сознания  героя-рассказчика.
Одинокий,  больной, опустошенный, потерявший Бога, он оказывается
в клинике - в отделении геронтологии ( это тоже метафора ), и там
к нему возвращается Память.  Приходит понимание прошлого, настоя-
щего - и тревога за будущее.  Не его,  личное, а наше общее буду-
щее.
        Непонимание языка,  которым  говорит с читателем Владимир
Шаров, неумение, а главное - нежелание разобраться в тех законах,
по которым построен художественный мир его романов,  и приводят в
результате к диким и невежественным обвинениям,  градом  посыпав-
шимся на автора еще до того (!),  как роман был полностью опубли-
кован.
        В чем  же  обвиняют  Владимира  Шарова?  Всех он обидел -
русских женщин,  русский народ,  православных христиан, не говоря
уже  об упомянутых исторических лицах.  На часть обвинений в этой
статье дан уже ответ. Что же касается остального... Но разве ска-
зать сегодня: "Я - русский" не с болью - это не слепота? или, то-
го хуже,  не прямой политический расчет?  Разве душа верующего не
болит за созданный Богом мир, в котором мы сегодня живем, в кото-
ром нет ни любви,  ни понимания? Разве именем Бога не прикрывают-
ся, совершая преступления против Него?
        Нет, не за автора обидно.  Он - в своем праве.  Обидно за
нас. Не понимающих и боящихся поверить художнику. Ему, потому что
он ближе к истине,  а не мы,  потому что ему,  а не нам,  больнее
жить.  Потому что Бог открыт человеку,  говорит писатель,  а люди
сколько уже веков спорят о Нем друг с  другом,  кровью  доказывая
друг другу свою неправоту.
        И вот что удивительно: переворачиваешь страницу после ре-
дакционного  примечания к I части романа в 3 номере "Нового мира"
- и читаешь стихи Елены Шварц - маленькую поэму, последние строки
которой поразительно созвучны роману "До и во время".  Они о том
же:  о том, что у Времени нет ни входа ни выхода и что мы живем в
Вечности,  где  прах  наших  предков  смешан  с еще не родившейся
жизнью, и что смерти нет, если только человек не боится жить:

                Ты умер - расцветает снова
                Фиалковый цветок.
                Ты, смерть,  пчела,  и  ты сгустить готова
                В мед алый сок.
                Не бойся синей качки этой вечной,
                Не говори -  не тронь меня,  не тронь,
                Когда Господь тебя, как старый жемчуг,
                Из левой катит в правую ладонь.

        Нет, слава Богу,  судьбу литературного произведения  и  в
худшие  времена решали не считающие себя учеными мужи и не власть
предержащие,  а само произведение и,  конечно же, Время, которое,
надо думать,  будет работать на Шарова,  потому что этот писатель
обладает ключами к нему.


-------------------------------------------------
***
  Статья написана по поводу первой публикации романа "До и во время"
в 3 номере "Нового мира" за 1993 г.