Пирога на песке часть 5 Спичка последняя из коробк

               

               

            Запоздалый  гладиолус            

Мне  явился  запоздалый  гладиолус.
Можно ль это  видеть не  грустя?
Тот же  запах, тот же волос тот же голос,
только  много  лет уже спустя.

               
                *   *   *
К утру  туман рассеялся,  как  дым,
в саду клубится он,  не яростный, но ярый.
Как жаль, что ты меня не знала молодым!
Как хорошо – не будешь знать, какой я старый!

             

  Модильяни       

Дождь.  Модильяни рисует лиану,
нежный   цветок с ее профилем вместе.
Не поэтессу, а русскую Анну
любит художник  парижский  предместий.

               Про  последнюю  спичку

В жизни случаются дни, окутанные темнотой.
В темноте  тебя не ведет ни одна рука.
Лишь светлое имя единственной той – 
как спичка последняя из коробка.

                Овал

Однажды сел я в самолет, и он  взлетел по кромке,
а я портрет  ее держал в овале из соломки.
Но в Альпы  рухнул самолет! Упал  на  перевал!
Качался  ветром на   крыле   ее  лица   овал.

                *   *   *
Обиды  прошлые – пустяк,
как дождь по крышам, так невнятно.
И только  сто часов спустя – 
на крышах высохшие пятна.
                *   *   *
Прощались – раздавался гром.
Касались лицами.
Скользило  время, как паром,
мелькая спицами.
Тебе паромщик  в сюртуке,
казался франтиком.
Ты ж  уплывала по реке
конфетным  фантиком.

                *   *   *
И был горячий полдень, привязанный к столбу,
и  прядь твоя лежала красиво так на лбу.
Зной шевелил страницы учебника в траве,
в траве пылали маки, как кровь на рукаве.

Казалось, нету в  мире ни войн, ни слез, ни ран,
лишь под обложкой книги томился Тамерлан.
Томился целый город средь  солнца и песка,
как будто ждал торнадо, как пулю у виска.

А я шалел от мысли и фразой был влеком:
«В хорошую погоду легко быть моряком».

                *   *   *
Хорошо быть самолетом!
Просто  восхитительно,
вдруг с экрана чьих-то  душ,
исчезать стремительно!

              Как закалялась сталь
                Дорожная авария.
                21 ноября 1990года,
                15 часов  37мин.

  Ну, нет   достоинств у меня!  Но не смертельный случай.
Пускай согреет сердце вам  во мне одна деталь:
Вот я гуляю с тросточкой,  поскольку невезучий,
чем не пример еще для вас, как закалялась сталь.
Увы,  «изюма»  нет во мне, но жизнь  моя отрада!
Я  что-то для Израиля всегда  посторожу!
А  большего  в своей судьбе, поверьте,  и не надо!
Жаль  только, что  хромаю  я тогда, когда хожу!
                *   *   *
Заплачет сын, он кипу б не надел,
когда тебя, как мелочь из копилки,
раввин  стряхнёт в конечный беспредел,
точней в песок, освободив носилки.

                Вариант автобиографии

          Я   входил  в этот климат, как шар ходит в дальнюю лузу,
привыкал к новым дням, как  к годам  с  не моим летонеисчисленьем.
            Сам себе собирался я ставить бесцветный свой голос,
но лишь слышал, как солнце сгорает на коже, царапнутой болью.
              Был я, будто   сосуд с непрозрачным раствором похожим на влагу, спал на койке, мою принимавшей странную позу,
              разжимал и сжимал кулаки, раздувая набухшие вены, пересказывал сон, перечеркивал строки  и делал  зарубки на море.
               Я собой заполнял  за бесценок  пустое пространство,
остужал  где придется  невкусную пресную воду.
                Пот не смахивал  с глаз, на каньоны взбирался небритый,  и влезал с отвращеньем в чужие одежды.
                Издавал горлом звуки, что многим казались не к месту, изъяснялся  посредством всех азбук,  включая морзянку.
                Был на грани отчаянья, забывал части речи и света, и  черпал  сам себя, как из песни, из смачного мата.
                Я себя шлифовал вместо камня  на мраморных плитах, и   бензин проникал в мои поры  с высоким октаном.
                Я арбуз ел зимою, мочился на звезды, был гунном, и глядел в перспективу дороги без всякой надежды.
                По ночам  эти отзвуки бряцают в длинном   пенале, с
небумажными гильзами в нем замерцав вперемешку.
                И пока камертон буду слышать  я в ухе,  как будничный зуммер,
                буду жизнь я любить и любить все сильней, безудержно потому что я помню  чем это кончается  все.