Пирога на песке Часть 4 Муравей с другого берега

Всю жизнь я черпал воду из большой пироги!
На веслах песни  пел и греб порой в тоске.
Но не морские торил я дороги –
всю жизнь стояла лодка на песке.

                *   *   *


Мой друг  у сердца носит снимок.
Там дождь на соснах  обгорелых
и  мама, мокрая до нитки,
на фоне дома престарелых.

           Передозировка счастья   

И я, как циркуль, замыкая круг –
обласканный  ветрами из ненастья,
осознаю и понимаю вдруг,
что не  подохну   от  избытка   счастья.

                *   *   *
На Голгофе по распятью
мысленно стучу:
"Христос! Все люди братья,
пока я им плачу!"

       


   Порт  прописки

Конечных станций с детства не люблю!
Не  все суда морские сердцу   близки.
И  SOS души  шлю  только  кораблю,
который не нашел свой порт прописки.

             *  *  *
Не прогибаюсь ни перед какой грозой!
Ни перед кем не гнусь!
Не верю в Бога! Боже мой,
но я Тебя  боюсь!
         
              *  *  *
Река переживет развод –
над нею мост разводят.
Мост отражается у вод,
и по мосту  не ходят.
Река переживет развод,
река ведь не трясина!
Как пережить   души  разброд –
отца   разводят с сыном.

   Ушедшая натура

Жаль, кинопробы запороли,
а переснять – слаба фактура.
Та,  что была на женской роли –
уже  ушедшая натура.
Когда ж уходит не натура, а жена,
жизнь веселее  всякого кина.

                *  *  *
Он  жизнь  свою как бы  проспал…
Не зря ж она мала.
Горит сосна, словно запал,
и  капает смола.
                Спустя сто лет, в другой поре,
лесничий  вскинет  бровь –
Смола стекает по коре,
а, может, чья-то  кровь?

В океане

У океана между скул –
стучащие  сердца
утопших  тысячи  акул,
и одного пловца.







Регата

Все  быстрее  уходит регата!
По волнам, по моря, в небеса!
Жаль не дунет   уже   до заката
вольный  ветер в мои паруса!

   *   *   *

Дни мои – разбитая пехота,
взявшая  убогое крыльцо!
С парашютом  прыгнуть мне охота –
неохота дергать  за кольцо.
         
 Кошка на телефоне

Без имени и  отчества
себе казался он.
То кошкой одиночество
легло на телефон.

Мойщик  посуды 

Чужой посуды мойщик счастлив –
меж строк ахматовских   бреду:
«Свежо и остро пахнут морем,
на блюде устрицы во льду!»

                Порог

Живи, истаптывай  пороги.
Но не  пытайся отступить
с порога, что в конце дороги –
до самой смерти жизнь любить.

               Чего ради?

Можно  купюр  замусоленных  ради…
(В тумбочке складывай их в уголке).
Чтобы   в плену у бездарного дяди,
время забилось, как птица в силке.

Жмущие ботинки
               
Нет хуже не скотины, а скотинки,
кто так  всегда   самозабвенно мог
скулить про  свои жмущие ботинки
попутчику, идущему без ног.





Тоже  любовь

…И будешь ласки требовать у гордой,
Так нищий клянчит грош, милостыню.
И  будешь хлопотать  слезливой  мордой,
чтоб ночью протекать на простыню.


Про  подлодку с течью

Ну что  ты  так  лежишь на мне,
с невнятной, сонной речью?
Как та подлодка, что на дне,
лежит с  глубокой  течью.

    Татьянин  день

                Значит, так: Средиземные штормы
в двух минутах от наших ступней.
Ни одежд, ни какой-нибудь формы
нет на  нас. И тем паче на ней.

Вожделенная    лижет стихия
этот мощный  Татьянин верстак.
На него лезут волны лихие,
и вот так,  и вот, так и вот так!

           Судьба как  алгебра
               
  Не будем говорить о   пустяке.
Судьба твоя, как  алгебра,  простая.
Синица у тебя уже в руке!
И будет  место в журавлиной стае.

                Лыжная прогулка

Жизнь, как прогулка лыжная –
метель  и  круговерть.
Лыжня скоропостижная
и  длительная смерть.

           Волк  и  Новый Год

В лесу его все обходили стороной.
О нем твердили, мол, дурная  сила!
А он  скулил  ночами под луной,
кем  стать, его  природа не спросила.

Волк вышел к рельсам.  Морда в конфетти.
Разъезд, казалось, как  зверье  - туда же!
Задумался: «А Новый Год  в пути!
Придет, а мне  и встретить не с кем даже.



Парнокопытные  в лесу вот-вот сомнут!
Волка унизить всякий  мышь охочий!»
И Волк завыл, запел про пять минут,
про пять минут из  «Карнавальной ночи!»





Блестели рельсы, Волк курил «Казбек»,
и  волком выл – такая караоке!
Страдал и плакал,  словно человек,
которому  до смерти  одиноко.

                *   *   *
Конец ли света вдруг настал –
в кромешной тьме не вижу стопки!
А может, просто я устал,
в    душе   перегорели пробки!

                *   *   *
Незаменимых нет – живым, как утешенье!
Пускай простят меня родные мертвецы.
Все  заурядно…  каждое крушенье!
Незаменимы только  башни-близнецы.

              Про розы увядшие

Розы,  увядшие в розовой  вазе.
Стало быть, пройден зелёный пролог.
Ваза – стеклянный  теперь  некролог,
три красоты  ее нынче  в отказе.

Тени ее  до сих пор на стене –
черных  цветов безучастная кома.
Как эта гибель по жизни знакома,
благополучному, в общем-то, мне.

Ваза  с цветами – а это  кувшин,
с  пахнущим  смертью  поникшим букетом. 
Или  гусар предо  мной   с эполетом,
так  никаких  и не взявший вершин.
               
               

             Ушедшим друзьям

   Их уже на улице не встретить,
не прочесть, смеясь, им этот  стих.
Можно только крестиком отметить,
день очередной, увы, без них.

Отмечай  тоскою перекрёстки!
С кем  ты  водку пил, угрюм и вял,
вознеслись  на  вечные    подмостки!
А тебя на них  Господь не взял!

Шляюсь ни при ком. Я лишь в  зените.
Не видать в зените ни хрена!
От имен их,  выбитых в граните –
ровными  кругами  тишина.

Был я их вниманьем коронован.
Нынче ангажирован кураж!
Мужики,  я вами обворован,
и  не  помню беспощадней краж!

 Ты кровать мне   стелешь, но мне жестко!
Нет мне дела  до твоих утех!
...Может не  на  тех они   подмостках? –
Или я  на   улицах  не тех?

       Про желание славы

Жизнь  свою как бы итожа,
в сердце нет тоски иной –
Не увижу своей рожи,
на коробке спичечной.
         
                *   *   *
Я,  как они! Мне  с ними   в самый раз!
Мне  их считать своими много лести!
Кто не успел  в свой  самый нужный  час
и быть не смог  на  самом нужном месте!

         Пухом земля

Не говорите, люди, ни про себя, ни вслух:
«Земля ему, мол, пухом».
Какой там к черту пух!
Стелили мягко, верили б
ему еще при жизни!
Тогда б не лицемерили
сейчас на лживой тризне.
 
                Кто кого имеет

Хорошо позагорать где-нибудь на Мальте.
Виски греется на солнце в трех  кусочках  льда...
...Коммунальный  таракан  дохнет на асфальте...
Это он меня имеет  раз и навсегда.

               


   




 Про ритуалы

Жизнь  человека – одни ритуалы.
Люди при них как бы в качестве слуг.
Свадьбы, премьеры, тусовки, вокзалы –
и  под конец  зал тех самых  услуг.

             Муравей с другого  берега

Глупость – вдруг загрустить    о сверчке,
или  только свое  помнить  отчество.
Напиши же   на этом клочке,
восемь строк   и все  про одиночество.
Так однажды с  других берегов,
муравей,  не найдя   свою нишу,
                не страшась непомерных долгов,
неба пьет равнодушную крышу.

         Пчелиный пастух
               
  Уже   не  плавает в реке
   клочок с моим стихом.
  Он  выдуман на пасеке,
 пчелиным  пастухом.

 Тех строк плывущих веснами,
 давно  нет  в том саду,
 где комсомолки  с веслами,
стояли  на  пруду.

От улиц фиолетовых,
до Припяти-реки,
                там в пиджаках  вельветовых,   
гуляли  старики.
 
Там  крыши  были с  галками,
над   рельсами  был  мост.
На   нем   стучали  палками
дедули  в  полный  рост.

В   Полесье  жили  классики,
и   классик мне прочел,
что пастухом на пасеке
я вырасту для пчел.

От   рек   молочных   вдалеке,
я   рос  и не жужжал,
на  сале, хлебе, молоке,
но свет подорожал.

Ближневосточный  здесь – слюда!
Прозрачен, как в лесу.
Однажды я ступил сюда,
и пчел  своих пасу. 

Лег классик на подводу ли,
                когда пропел петух.
В меня глядел ли, в воду ли,
вдруг  взгляд его потух.

Но   память  не   фатальная,
как  молния  в  окне!
Ах,  площадь  привокзальная
в  далекой  стороне!

Свистят  там   маневровые!
Я  шлю  им  свой  поклон.
Ах, пацаны  дворовые –
базар, вокзал, перрон!

…И   потому  субботами,
как    свет   в   ночном лесу,
пронизан  я   заботами –
я  пчел своих пасу.

                *    *    *
Когда вдруг  мама  умерла,
ушла, оставив нас,
со мной Бог выпил из горла – 
и  умер  в тот же  час.
 
                *    *    *
Я жил  когда-то в маленьком Полесье,
среди полыни, ягод и полей.
Не знал ни лжи, доносов, ни репрессий,
пока не стал, наверное, взрослей.

У вдохновенья есть своя отвага.
Моя же нынче – просто  белый флаг.
Вдали от родины, что началась с ГУЛага,
так мало сил и воли для  отваг.
             
                *    *    *
  В небе  без  Луны  мне  одиноко.
Это  как  затмение  души.
Без Луны у Ближнего Востока
звезды в небе – жалкие гроши.






Ах,  Восток! Надежд и горя вспышки,
судеб хрупких  тающий настил.
Кто Луну, как крокодил из книжки,
в одночасье  взял и проглотил?

Ящик пуст почтовый, в нем ни строчки.
Только зря  на почту  не греши.
Без Луны и звезды – одиночки.
Ждущим всем – затмение души.

   Мы с Луной в затмении куражим,
стал я у нее  с недавних дней,
самого несбыточного стражем,
неосуществимого верней.

Сохраню кураж такой   в  душе  я.
И  других  причин  ни  Боже мой!
Мамочка с косынкою  на шее
через пять минут придет домой.

             Про  медальон

Когда мне нет тепла немножко,
а в сердце боли миллион –
её   лицо мне  свет в окошке:
Целую  мамин медальон.

Когда же в жизни все иначе,
когда  жизнь – звездный павильон.
В  часы  такие  я тем паче,
целую мамин медальон.

Ах,  медальон  под свитерочком! 
Иконка, а не образа!
Крадется шёпот мой  по  строчкам,
в меня  глядят  её  глаза.

И попрошу  я, умирая,
когда  душа из тела вон,
комок  земли любого края
и… бросьте мамин медальон.