Мама

Мама


На улице моросил петербургский осенний дождик, неприветливо встречая прохожих у входа на кладбище. Процессия в виде извивающегося темно-серого змея с черными переливами медленно двигалась, начиная с 7 утра, по мокрому асфальту, ухмыляющимся кочкам и сырой прозябшей земле, и около половины девятого уже вступила во владение Гадеса.
Среди этой неприглядной нити хмурых и однообразных людей выделялся один паренёк. Он был высок, худ и бледен, с выступающими чертами лица, грустными заплаканными глазами, черными кругами и впавшими щеками. Губы его неритмично тряслись, словно пара инвалидов, тщетно старающихся исполнить печальный загробный вальс на прощание. Обнажённые деревья склонялись перед его ликом, покачивая промёрзлыми ветвями, словно пытаясь пародировать его мать с её былыми объятиями, пахнущими топлёным молоком.
Да, он хоронил свою мать. И время словно ускорилось, и сердце билось в бешеном темпе последних дней перед концом света.
На похоронах наш паренёк увидел одинокую красивую девушку, стоящую отдельно от всех, с потуплённым, но живым, тёплым и смущённым взглядом,  с рыжими вьющимися волосами,в тонкой белой майке(необычно для такой погоды) с надписью «I'm the lizard king». Он подошёл и инстинктивно взвалил свою промокшую голову на неё. Вот так странно они познакомились....Долго шли по промокшим и злобным улицам, держась за руки, и не чувствуя рук.
Она говорила, что нигде не работает, потому что работа привязывает её, а ей нужна свобода. Он, казалось, понимал её, но в голове вертелся лишь Самойлов, "Опиум для никого".
Зайдя по пути в бар, он случайно разлил на пол свой джин. Неизвестно отчего, но от этого душа вывернулась наизнанку сильнее, чем от лицезрения холодного тела матери в гробу. Стало ясно- то, что течет, то никогда не остановится, и этот воздух...пропитанный смехом- пожирает, пропитанный табачным дымом-душит, пропитанный весельем- режет горло, как джин режет совесть, разбившуюся об пол.

Прошла неделя. Наша пара, невидимо выполняя свой шаткий и скользкий ритуал сближения, окрашенный в меланхолические предсмертные тона, со скоростью света раскрывала все лики холодно-кристалльной, но очень тесной привязанности, которая вскоре уже переросла в любовь-дружбу-симбиоз со всеми вытекающими...
Её губы были холодны и красивы, словно аквамариновые изящные грани ледяного замка. И рядом с ней он, чувствуя неумолимый рок приближений смерти, в то же время переживал моменты высшего расцвета жизни.
Жизнь как забытие переходила в жизнь как экзистенциальный выбор между двумя гранями единого, окрашенный в чувственно-эротические и сакральные тона древних мистерий смерти.
Парадоксально, но несмотря на обилие подобных предчувствий, рядом с ней он ощущал больше жизни, чем раньше. Она была, словно паутина, вплетающая в себя все противоположности мира, все оттенки чувств, все грани эмоций, все аффекты: возвышенное и низменное, невинность и эротизм, духовность и чувственность, и всё в ней отражало его состояние, его тяжелый надлом. Тяжелый оттого, что стал явным.
С ней было уютно...это именно то слово, которое, как казалось ему., вело его к разгадке того, что он, не зная-знает о ней, не помня-помнит. В его привязанности к ней отражалось нечто настолько тихое, как лунная соната Бетховена, как тихий шелест легкого ветра в сосновом лесу, где он был один, всегда один, покинут, брошен, забыт- а теперь, как ему показалось, у него появился друг. Друг ли? Нежность соседствовала с отторжением, интерес- со страхом, эмпатия-с закрытостью, ощущение духовной близости странно сливались с ощущением духовной поглощенности, словно он говорил с кем-то очень далёким, но одновременно-своим близнецом.
Очевидно, что она, подавая ему признаки влюбюленности, намекала больше на дружбу, так как было нечто роковое в её действиях, нечто стремительное, что вот-вот должног было оборваться, и сорвать ту тонкую нить чувств, связавшую их, оборвать так же быстро, как и обретенная связанность. Она действительно любила его, безусловно, это было видно по всему тому духу, пронизывающему их общение, и он не понимал- за что, как, почему, так быстро? Но, казалось, он и не хотел понимать-его мысли занимало иное,- то же самое ощущение рока, скорой развязки и тайны, нависшей над всей его жизнью и скоро решающей его дальнейшую судьбу, если у него вообще была какая-то судьба. Но сейчас он начинал чувствовать, что судьба у него есть, и нет ничего случайного в этом мире страдания, гнева, отвержения, скуки.

Незаметно приближался день их общего рождения. Да, они родились в один день, 18 ноября 1991 года. Символическое совпадение символического времени года.
И он подарил ей цветы. Она же не ответила ничем. Цветы оказались разорваны, их лепестки были брошены в лицо дарящему и слёзы хлынули по её лицу, лицу снежной королевы подземного царства.
Он не понимал, но на все недоумённые вопросы слышался один ответ: "Ты всё извращаешь. Дай же мне умереть по-настоящему!". Он не понимал, потому что человек в нём был ещё жив, а она...она словно ускользала. Цветы? Да море у неё цветов по ту сторону. Подарки? Ерунда. Человеческие чувства? а что такое-человеческие?


На Новый 2013 год история повторилась. Не поняв её слов, Он купил ей другие цветы, ещё более дорогие, и внешне прекрасные. Он сочинил ей стихи, и в лучших тонах безумной трагикомедии вновь получил всё обратно. И снова услышал ответ: "Дай мне умереть по настоящему! Где же твой Бог?!"

Он шел домой, обескураженный, почти убитый, как сомнамбула, инстинктивно, нерешительно- шел, как мерзкий вор, укравший самое драгоценное и теперь чувствующий вину и неподъемную тяжесть украденного. Он что-то у неё украл, хотя был единственным, кто мог подарить- он чувствовал, что мог, знал, что мог, видел, что мог.

На улице ему встретилась девочка. Она стояла одна, на переулке, промерзшая. Он отвел её домой, согрел, напоил, и предложил секс. Она согласилась. Ей по виду было 14. Было ли это педофилией? Это была грань. Он насиловал её всю ночь, всё жестче и жестче, пока утром не выгнал обратно на мороз, истерически смеясь.
Посмотрев в зеркало, он не узнал себя: он словно за ночь постарел на 30 лет, и всё его лицо выражало скорбь. Он не понимал ещё, что ждёт его вскоре...Ему вспомнились строки:
   — Father

— Yes, son?

— I want to kill you.

— Mother! I want to fuck you...



Наступило Рождество...Они не виделись уже неделю, и он, чувствуя приближение чего-то неуловимого, таинственно- ужасного, со страхом пошёл к ней. Она жила на окраине города, в глухом и забитом районе, одна в однокомнатной квартире. Он пришел с пустыми руками, хотя знал, что она свободна от работы, и не знал, как поступить после прошлых разочарований, оставаясь до последнего, всё ещё, человеком. Он пришёл без цели, влекомый лишь смутными предчувствиями некой развязки. При встрече он не произнёс не слова...Он лишь стоял, пока она целовала его...а потом перерезала себе горло кухонным ножом.
Ничего более не произошло. Всё случилось так, как случилось, подумал он...Хотя нет, он это знал. Он не стал её спасать, не вызвал скорую, не сделал ни одного движения, пока не убедился, что она умерла. Он застыл, и это было разрешением того эмоционального конфликта, который мучил его со дня похорон. Он позволил ей умереть. Он понял, кому позволил...
Подойдя к столу, наш герой увидел записку, в которой было написано :"Я знаю, что ты сегодня придёшь, в последний раз. И ты не принесёшь ничего, кроме себя. Этим ты меня отпускаешь. Этим ты отпускаешь себя. Ты, а не Тень, Ты, мой любимый, мой Бог, а не икона и пародия. Я жду тебя. Твоя мама..."