Новая религия блаватской. вот где истина!

НОВАЯ РЕЛИГИЯ БЛАВАТСКОЙ.
      

В отношении церковной религии, которой предстояло столкнуться с грядущими социальной и научной революциями, Блаватская провидчески писала не менее точно, нежели о научных и социальных потрясениях: «Буквальная вера в Библию и вера в воплощенного Христа (в человека-Бога) не продлится еще и четверти века. Церкви должны будут расстаться со своими излюбленными догмами, или XX век станет свидетелем падения и разрушения христианства, и вместе с ним даже самой веры в Христа, как в чистого Духа».


Читатель согласится, что в России, да, впрочем, и во многих других странах, это пророчество исполнилось с абсолютной точностью. «...Теологическое христианство должно отмереть, и никогда более не воскреснет в своем прежнем виде, - писала Блаватская далее. — Это было бы само по себе наиболее счастливым решением всех проблем, если бы не опасность естественной реакции, которая, безусловно, последует: результатом и следствием столетий слепой веры будет грубый материализм до тех пор, пока утрата старых идеалов не будет восполнена новыми идеалами, — неопровержимыми, потому что универсальными и воздвигнутыми на скале вечных истин, а не на зыбучих песках человеческих фантазий. Чистая нематериальность должна в конце концов заместить ужасный антропоморфизм такого рода идеалов в концепциях наших современных догматиков». И это предвидение, как мы знаем, исполнилось и продолжает исполняться.
Однако она предвидела и другую опасность грядущего XX века: грубый материализм и полное забвение духовных ценностей могли привести к подлинной планетарной катастрофе. И здесь она оказалась полностью права, потому что фашизм, появившийся на завершении Кали-юги, продемонстрировал самое жуткое и зловещее лицо бездуховной цивилизации, обрисовал то чудовищное будущее, которое может ожидать планету. В 1889 году, за два года до своей смерти, Блаватская провидчески написала о двух альтернативах, ожидающих XX век, у истоков выбора которых стояли и священнослужители: «Однако время мертвой буквы (Писания) и теократии (господства священников) уже прошло; и мир должен двигаться дальше под страхом стагнации и гибели. Ментальная эволюция движется pari passu (вровень) с эволюцией физической, поскольку их общей целью является Единая Истина. Эту Единую Истину можно назвать сердцем человечества, тогда как эволюция это его кровь. Остановите на миг кровообращение, и сердце перестанет биться. То же самое можно сказать и об организме человечества! Именно слуги Христовы стремятся убить или, хотя бы парализовать Истину, лягая ее копытом «мертвой (или мертвящей) буквы»! То, что Коулридж говорил о политическом деспотизме, вполне справедливо и в отношении деспотизма религиозного. И ритуалистическая церковь, чей здравый смысл парализован ныне в тисках предрассудков, если только она не уберет свою тяжелую руку, гнетущую ныне миллионы верующих nolens volens (поневоле), обречена, уступить свое место религии и — умереть. Очень скоро ей придется сделать выбор. Ибо, когда люди узнают об истине, которую она так заботливо скрывает от них, для нее останутся только два возможных варианта развития событий: церковь исчезнет по воле людей или, если массы все же предпочтут остаться невежественными рабами мертвой буквы, она исчезнет вместе с людьми. Хватит ли служителям вечной Истины, превратившим оную в белку, обреченную скакать на одном месте в экклезиастическом колесе, [хватит ли] человеколюбия, чтобы избрать первую из двух альтернативных необходимостей? Кто знает?»


Сказанное выше, в преддверии грядущих социальных катаклизмов, объясняет крайнюю осторожность Блаватской и завуалированность ее высказываний о Христе, так что выдержки из ее сочинений даже для многих приверженцев Блаватской могут оказаться полной неожиданностью.


Красноречива и такая фраза из письма Е. П. Блаватской: «Если бы Отцу Неба и Земли, Отцу всей безграничной Вселенной действительно пришлось что-то написать, Он бы ни за что не допустил, чтобы в Его книге содержались противоречия, нередко совершенно бессмысленные, дающие основание людям обвинить Его. Общество по исправлению Библии выявило в ней 64 900 ошибок, и после того, как все они были исправлены, Библия все еще содержала столько же других противоречий».


А вот что Блаватская в одном из своих писем говорит об Иисусе: «Я никогда не поверю, что Христос, отличавшийся абсолютной чистотой личности, был сыном еврейского Иеговы, того злого, жестокого Иеговы, который специально пробуждает жестокость в сердце фараона, чтобы затем поразить его за это, который искушает еврейский народ, сам же искушает его, и, спрятавшись за облаками, бросает в людей камни, как испанский разбойник; а затем материализуется в трещине на камне. Если бы Христос верил в Иегову, Его бы не распяли. Разве Он когда-нибудь хоть один раз, произносил Свое Имя? Иегова не больше, чем национальный Бог евреев».


И еще одно утверждение Блаватской: «Любое совершенное творение человека прекрасно, и физические теории — не исключение. Уродливую теорию отличает неуклюжесть мысли, и ее трудно долго удерживать в сознании... Новые идеи поначалу часто кажутся нелепыми и странными, и красота их, если они правильны, начинает проступать позднее. Когда физики действительно поймут внутреннюю логику космоса, она окажется прекрасной».


Можно ли найти идею более прекрасную, чем та, согласно которой разумная жизнь универсальна и пребывает во всем, от галактики до атома, а мертвой материи не существует? Если она верна, то в ней содержится решение великой загадки обитаемости других миров. Если минералы — живые, тогда, конечно, все миры обитаемы. В «Тайной доктрине» есть захватывающее утверждение о том, что все планетные и звездные тела есть, были или будут «обитаемы человеком». В другом месте Блаватская приводит каббалистический постулат: «Камень становится растением, растение — животным; животное — человеком; человек — духом; и дух — богом ».


Древняя мудрость о том, что жизнь универсальна и духовна по своей сути, провозглашенная в «Тайной доктрине», накладывает на людей огромную ответственность — использовать эту жизнь во благо. Неверное и порочное обращение человека с материей угрожает самому существованию Земли.


Некоторые религиозные деятели считают, что если все живое станут вновь почитать священным, то возникнет опасность вернуться вспять, к примитивному пантеизму, и снова начать поклоняться камням и деревьям. Между тем в «Тайной доктрине» есть мысли по этому поводу, которые заслуживают того, чтобы над ними задуматься:


1. Тайная Доктрина если и учит атеизму, то только в смысле, который передается индусским словом настика, или отрицание идолов, в том числе всех антропоморфных богов. В этом смысле каждый оккультист есть настика.


2. Она признает Логос, или совокупного «Творца» Вселенной; Demi-urgos — в том смысле, в каком говорят о «зодчем» как о «творце» здания, хотя сей зодчий сам не притронулся ни


к единому камню его, но, начертав план, предоставил весь ручной труд каменщикам; в данном случае план был начертан Представлением (Мыслеосновой) Космоса, а труд построения был предоставлен Множествам разумных Сил. Но сей Демиург не есть какое-то конкретное божество — т.е. несовершенный внекосмический бог, — но совокупность Дхьян-Чоханов и прочих сил.


Что же касается последних —


3. Они двойственны по своей природе; и состоят из а) не разумной грубой энергии, присущей материи, и б) разумной души, или космического сознания, направляющего и руководящего этой энергией и которое и есть мысль Дхьян-Чоханов, отражающая Мыслеоснову Космического Разума. Результат этого — нескончаемый ряд физических проявлений и нравственных следствий на Земле, на протяжении манвантарных периодов, причем все в целом подчинено карме. Поскольку процесс этот не всегда совершенен, и так как он, несмотря на многочисленные доказательства, свидетельствующие о существовании руководящего разума за покровом, все же имеет изъяны и недостатки и даже весьма часто оборачивается явной неудачею, — то из этого следует, что ни совокупные Множества, ни какая-либо из деятельных сил в отдельности не могут быть объектом обожествления. Тем не менее все они достойны благодарного почитания человечества; и человеку следовало бы постоянно стремиться помогать божественной эволюции Идей, чтобы стать, насколько это в его силах, сотрудником природы в выполнении задачи данного цикла. Одна лишь вечно неведомая и непостигаемая Карана, эта Беспричинная Причина всех причин, достойна иметь свой храм и престол на сокровенной и девственной тверди нашего сердца — невидимая, неощутимая, несказуемая иначе, нежели посредством «беззвучного голоса» нашего духовного сознания. Тем, кто поклоняется ей, следует совершать это в молчании и в святом уединении своей души, имея дух свой единственным посредником между собой и Мировым Духом, благие поступки — единственными служителями, а греховные побуждения — единственными зримыми и реальными жертвами, приносимыми этому Присутствию».


Одной из самых больших тайн и загадок Елены Петровны Блаватской, до сих пор окончательно не разгаданной и полностью не понятой, является ее письмо, написанное ею 26 декабря 1872 года и адресованное начальнику жандармского управления города Одессы Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии. До сих пор не совсем ясно, чем руководствовалась Е. П. Блаватская, когда взялась за перо и обратилась к русским жандармам, предлагая свои услуги.


Возможно, Блаватская захотела наконец-то после многолетних блужданий и терзаний обрести связь с Родиной, получить прощение за нарушение законов Российской империи? Ведь она покинула Россию тайно, не оформив заграничного паспорта, не получив на поездку в Константинополь разрешения властей; по правде говоря, она этого разрешения и не испрашивала. Блаватская пишет об этом своем единственном «преступлении» в письме, обращая особое внимание на то, что больше никаких противозаконных действий она не совершала даже в мыслях. Возможно, это роковое письмо увидело свет как результат тех бед, которые обрушились на нее: смерть в 1867 году ее внебрачного сына Юрия (мальчику было пять лет), гибель Митровича во время кораблекрушения 4 июля 1871 года?


Однако Блаватская утверждала, что Юрий был ею усыновлен и являлся внебрачным сыном сестры ее мужа — НадеждыБлаватской. Но, так или иначе, эти две трагические смерти стали для нее серьезным испытанием. В письме к тете, Надежде Фадеевой, пытаясь объяснить свой разрыв с христианской церковью, она писала: «Бог русской православной церкви умер для меня в тот день, когда не стало Юры».


А быть может, на написание этого письма Блаватскую подвигли бесконечные ссоры и дрязги с родственниками во время ее пребывания в Одессе в апреле 1872 года? Так или


иначе, письмо, сравнительно недавно обнаруженное в одесском архиве, по логике его издателей, должно было стать бесспорным свидетельством якобы духовного несовершенства русской теософии, веским компроматом, поскольку быть тайным осведомителем, соглядатаем, стукачом, секретным агентом по доброй воле во все времена и во всех государствах считалось и считается действием постыдным, недостойным, самым последним.


Но действительно ли это письмо было столь злонамеренным?


Елена Петровна Блаватская просила разрешения у русского правительства стать международным агентом. Также в своем письме она исповедовалась, эти строки полны раскаяния и покаяния. Она писала о своих возможностях, на этот раз связанных не с ее медиумическими способностями, а приобретенных в процессе неустанного самосовершенствования и образования.


Практически все, кто брался комментировать это злополучное письмо Елены Петровны Блаватской, характеризуют его прежде всего как действие, изначально преступное с точки зрения морали. Вынося подобный обвинительный вердикт, они не обращают внимания как на внешние факторы, так и на внутренние мотивы Блаватской, заставившие ее взяться за перо. Многие из этих так называемых комментаторов настолько предвзяты в недоброжелательном отношении к автору письма, что не хотят даже вчитаться в него и потому-то превратно толкуют его содержание. Они просто-напросто неспособны увидеть и понять, какова природа услуг, которые предлагает Блаватская через охранное отделение русскому правительству, каковы истинные цели ее обращения, в основе которых, как она пишет, верность России и ее интересам.


Трудно не заметить, что Блаватская считала себя искусной и проницательной шпионкой в чужом стане, лазутчицей, и готова была в соответствии со своей новой ролью пойти на всевозможные жертвы, лишения и невзгоды, причем как моральные, так и физические, не ради собственной корысти или выгоды, а исключительно ради интересов Российского государства.


В конце концов то, что предлагала Блаватская русским жандармам, значило ее полный переход в отряд тех, кого на современном языке разведки называют «нелегалами», она даже ни в коей мере не рассчитывала на дипломатический иммунитет. Нельзя также не принимать во внимание того факта, что имперское, великодержавное мышление среди представителей русской культуры было свойственно не только одной Блаватской. XIX век представлял собой арену борьбы империй за сферы своего влияния. Блаватская предлагала себя в качестве тайного агента прежде всего на территориях Египта и Индии. Её главным врагом была Англия. Не стоит забывать о том, что подобный патриотизм в русских душах взрастила и укрепила Крымская война 1853—1856 годов за господство на Ближнем Востоке.


Вообще говоря, в сфере нравственных ценностей детали иногда приобретают весьма важное значение в конечной оценке, что есть хорошо, а что есть плохо.


И в конце концов, разве можно забывать о том, что письмо было написано талантливой писательницей, чьи очерки «Из пещер и дебрей Индостана» спустя двенадцать лет читала вся образованная Россия? Для этого письма Блаватской характерен острый новеллистический, даже приключенческий тон.


Читая его, начинаешь постепенно понимать, что перед нами не столько формальное письмо-обращение, сколько искусный набросок будущей авантюрной новеллы. Понимаешь, что вовсе нет ничего удивительного в том, что в итоге Блаватская получила резкий отказ. Чиновники сыска в России всегда сторонились художников, людей с непредсказуемыми действиями и поступками, опасались их и не доверяли им. А ведь письмо Блаватской — явное свидетельство того, что ее обман, мистификация — все это всего лишь игра художника. Игра, предопределившая стиль поведения, манеру и творческие поиски будущего художника-авангардиста, тип которого только начал складываться в самом начале XX века".


Так и не получив официальный статус международного тайного агента русского правительства, Елена Петровна Блаватская углубилась в сферу тайного и непознанного.


Именно на этом пути, казалось бы не имеющем ничего общего с деятельностью спецслужб, она едва было не оказалась замешанной в мерзкой интриге, связанной с фальсификацией «Протоколов сионских мудрецов», чуть было не стала участницей весьма некрасивой истории. Однако ее уберег от этого то ли Бог, то ли случай.


В те времена, когда Елена Петровна Блаватская познакомилась с Юлианой Глинкой, фрейлиной русской императрицы Марии Федоровны и тайным агентом зарубежного отделения охранки в Париже, в ее душе четко обозначился надлом, — она перешагивала порог, за которым начинался последний период ее жизни, старость, которой далеко не всегда сопутствует мудрость.


Итак, вот это письмо.


«Одесса, 26 декабря, 1872 г.


Ваше превосходительство!


Я жена действительного статского советника Блаватского, вышла замуж 16 лет и по обоюдному соглашению через несколько недель после свадьбы разошлась с ним. С тех пор постоянно почти живу за границей. В эти 20 лет я хорошо ознакомилась со всей Западной Европой, ревностно следила за текущей политикой не из какой-либо цели, а по врожденной страсти, я имела всегда привычку, чтобы лучше следить за событиями и предугадывать их, входить в малейшие подробности дела, для чего старалась знакомиться со всеми выдающимися личностями политиков разных держав, как правительственной, так и левой крайней стороны. На моих глазах происходил целый ряд событий, интриг, переворотов... Много раз я имела случай быть полезной сведениями своими России, но в былое время по глупости молодости своей молчала из боязни. Позже семейные несчастья отвлекли меня немного от этой задачи. Я — родная племянница генерала Фадеева, известного Вашему превосходительству военного писателя. Занимаясь спиритизмом, прослыла во многих местах сильным медиумом. Сотни людей, безусловно, верили и будут верить в духов. Но я, пишущая это письмо с целью предложить Вашему превосходительству и родине моей свои услуги, обязана высказать Вам без утайки всю правду. И потому каюсь в том, что три четверти времени духи говорили и отвечали моими собственными — для успеха планов моих — словами и соображениями. Редко, очень редко не удавалось мне посредством этой ловушки узнавать от людей самых скрытных и серьезных их надежды, планы и тайны. Завлекаясь мало-помалу, они доходили до того, что, думая узнать от духов будущее и тайны других, выдавали мне свои собственные. Но я действовала осторожно и редко пользовалась для собственных выгод знанием своим. Всю прошлую зиму я провела в Египте, в Каире, и знала все происходящее у хедива, его планы, ход интриг и т. д. через нашего вице-консула Лавизона покойного. Этот последний так увлекся духами, что, несмотря на всю хитрость свою, постоянно проговаривался. Так я узнала о тайном приобретении громадного числа оружия, которое, однако ж, было оставлено турецким правительством; узнала о всех интригах Нубар-паши и его переговорах с германским генеральным консулом. Узнала все нити эксплуатации нашими агентами и консулами миллионного наследства Рафаэля Абета и много чего другого. Я открыла Спиритское общество, вся страна пришла в волнение. По 400, 500 человек в день, все общество, паши и прочие бросались ко мне. У меня постоянно бывал Лавизон, присылал за мной ежедневно, тайно, у него я видела хедива, который воображал, что я не узнаю его под другим нарядом, осведомляясь о тайных замыслах России. Никаких замыслов он не узнал, а дал узнать мне многое. Я несколько раз желала войти в сношение с г. де Лексом, нашим генеральным консулом, хотела предложить ему план, по которому многое и многое было бы дано знать в Петербурге. Все консулы бывали у меня, но потому ли, что я была дружна с г. Пашковским и женой его, а т-те де Леке, была во вражде с ними, по чему ли другому, но все мои попытки остались напрасными. Леке запретил всему консульству принадлежать Спиритскому обществу и даже настаивал в том, что это вздор и шарлатанство, что было неполитично с его стороны. Одним словом, Общество, лишенное правительственной поддержки, рушилось через три месяца. Тогда отец Грегуар, папский миссионер в Каире, навещавший меня каждый день, стал настаивать, чтобы я вошла в сношения с правительством папским. От имени кардинала Барнабо он предложил мне получать от 20 до 30 тысяч франков ежегодно и действовать через духов и собственными соображениями в видах католической пропаганды ит. д.(...) Отец Грегуар принес мне письмо от кардинала, в котором тот, снова предлагая мне в будущем все блага, говорит: «11 est temps que l'ange des tene-bres devienne <l'>ange de <la> lumiere»* и обещает мне бесподобное место в католическом Риме, уговаривает повернуться спиной к еретической России. Результат был тот, что я, взяв от папского миссионера 5 тысяч франков за потерянное с ним время, обещала многое в будущем, повернулась спиной не к еретической России, а к ним и уехала. Я тогда же дала об этом знать в консульство, но надо мной только смеялись и говорили, что глупо я делаю, что не соглашаюсь принять такие выгодные предложения, что патриотизм и религия есть дело вкуса — глупость и т. д. Теперь я решилась обратиться к Вашему превосходительству в полной уверенности, что я могу быть более чем полезна для родины моей, которую люблю больше всего в мире, для государя нашего, которого мы все боготворим в семействе. Я говорю по-французски, по-английски, по-итальянски, как по-русски, понимаю свободно немецкий и венгерский язык, немного турецкий. Я принадлежу по рождению своему, если не по положению, к лучшим дворянским фамилиям России и могу вращаться поэтому как в самом высшем кругу, так и в нижних слоях общества. Вся жизнь моя прошла в этих скачках сверху вниз. Я играла все роли, способна представлять из себя какую угодно личность; портрет не лестный, но я обязана Вашему превосходительству показать всю правду и выставить себя такою, какою сделали меня люди, обстоятельства и вечная борьба всей жизни моей, которая изощрила хитрость во мне, как у краснокожего индейца. Редко не доводила я до желаемого результата, какой бы то ни было предвзятой цели. Я перешла все искусы, играла, повторяю, роли во всех слоях общества. Посредством духов и других средств я могу узнать, что угодно, выведать от самого скрытного человека истину. До сей поры все это пропадало даром, и огромнейшие в правительственном и политическом отношении результаты, которые, примененные к практической выгоде державы, приносили бы немалую выгоду, — ограничивались микроскопической пользой одной мне. Цель моя — не корысть, но скорее протекция и помощь более нравственная, чем материальная. Хотя я имею мало средств к жизни и живу переводами и коммерческой корреспонденцией, но до сей поры отвергала постоянно все предложения, которые могли бы поставить меня хоть косвенно против интересов России. В 1867 г. агент Бейста предлагал мне разные блага за то, что я русская и племянница ненавистного им генерала Фадеева. Это было в Песте, я отвергла и подверглась сильнейшим неприятностям. В тот же год в Бухаресте генерал Тюр, на службе Италии, но венгерец, тоже уговаривал меня, перед самым примирением Австрии с Венгрией, служить им. Я отказалась. В прошлом году в Константинополе Мустафа-паша, брат хедива египетского, предлагал мне большую сумму денег через секретаря своего Вилькинсона, и даже один раз сам, познакомившись со мной через гувернантку свою француженку, — чтобы я только вернулась в Египет и доставляла бы ему все сведения о проделках и замыслах брата его, вице-короля. Не зная хорошо, как смотрит на это дело Россия, боясь идти заявить об этом генералу Игнатьеву, я отклонила от себя это поручение, хотя могла превосходно выполнить его. В 1853 г., в Баден-Бадене, проигравшись в рулетку, я согласилась на просьбу одного неизвестного мне господина, русского, который следил за мной. Он мне предложил 2 тысячи франков, если я каким-нибудь средством успею добыть два немецких письма (содержание коих осталось мне неизвестным), спрятанных очень хитро поляком графом Кви-легрсим, находящимся на службе прусского короля. Он был военным. Я была без денег, всякий русский имел симпатию мою, я не могла в то время вернуться в Россию и огорчалась этим ужасно. Я согласилась и через три дня с величайшими затруднениями и опасностью добыла эти письма. Тогда этот господин сказал мне, что лучше бы мне вернуться в Россию и что у меня довольно таланту, чтобы быть полезной родине. И что если когда-нибудь я решусь переменить образ жизни и заняться серьезно делом, то мне стоит только обратиться в III отделение и оставить там свой адрес и имя. К сожалению, я тогда не воспользовалась этим предложением.


Все это вместе дает мне право думать, что я способна принести пользу России. Я одна на свете, хотя имею много родственников. Никто не знает, что я пишу это письмо.


Я совершенно независима и чувствую, что это — не простое хвастовство или иллюзия, если скажу, что не боюсь самых трудных и опасных поручений. Жизнь не представляет мне ничего радостного, ни хорошего. В моем характере любовь к борьбе, к интригам, быть может. Я упряма и пойду в огонь и воду для достижения цели. Себе самой я мало принесла пользы, пусть же принесу пользу хоть правительству родины моей. Я — женщина без предрассудков и если вижу пользу какого-нибудь дела, то смотрю только на светлую его сторону. Может быть, узнав об этом письме, родные в слепой гордости прокляли бы меня. Но они не узнают, да мне и все равно. Никогда ничего не делали они для меня. Я должна служить им медиумом домашним так же, как их обществу. Простите меня, Ваше превосходительство, если к деловому письму приплела ненужные домашние дрязги. Но это письмо — исповедь моя. Я не боюсь тайного исследования жизни моей. Что я ни делала дурного, в каких обстоятельствах жизни ни находилась, я всегда была верна России, верна интересам ее. 16 лет я сделала один поступок против закона. Я уехала без пашпорта за границу из Поти в мужском платье. Но я бежала от старого ненавистного мужа, навязанного мне княгиней Воронцовой, а не от России. Но в 1860 г. меня простили, и барон Бруно, лондонский посланник, дал мне пашпорт. Я имела много историй за границей за честь родины, во время Крымской войны я неоднократно имела ссоры, не знаю, как не убили меня, как не посадили в тюрьму. Повторяю, я люблю Россию и готова посвятить ее интересам всю оставшуюся жизнь. Открыв всю истину Вашему превосходительству, покорнейше прошу принять все это к сведению и если понадобится, то испытать меня. Я живу пока в Одессе, у тетки моей, генеральши Витте, на Полицейской улице, дом Гааза, № 36. Имя мое Елена Петровна Блаватская. Если в продолжение месяца я не получу никаких сведений, то уеду во Францию, так как ищу себе место корреспондентки в какой-нибудь торговой конторе. Примите уверения, Ваше превосходительство, в безграничном уважении и полной преданности всегда готовой к услугам Вашим Елены Блаватской».


«Время ангелу тьмы становиться ангелом света» (фр.)

СЛОВО ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦЫ
      




       .

Здесь приводятся отрывки из книг и писем Елены Петровны Блаватской. Возможно, эти крохи помогут читателю лучше понять эту великую и вместе с тем таинственную женщину, понять и принять, принять ее мировоззрение и понимание всего сущего на Земле.


Итак, предоставляем слово самой Елене Блаватской...


  «Когда многие годы назад мы в первый раз путешествовали по Востоку, исследуя его покинутые святилища, наши мысли занимали два скорбных и неизбежно возникавших вопроса: где, кто, что такое Бог? Кто когда-либо видел БЕССМЕРТНЫЙ ДУХ человека так, что смог убедиться в бессмертии человека? Именно в тот момент, когда мы более всего стремились к разрешению этих сложных проблем, мы вошли в контакт с определенными людьми, одаренными столь таинственными силами и таким глубоким знанием, что мы можем совершенно обоснованно назвать их истинными мудрецами Востока. И к их учениям мы потянулись всей душой...»


   «Я... знаю Адептов, Братьев, не только в Индии и за пределами Ладакха, но и в Египте, и в Сирии, — ибо там существуют эти Братья и по сей день... Как бы их ни называли — розенкрейцерами, каббалистами или йогами, Адепты везде являются Адептами. Спокойные, таинственные, отрешенные и никогда не раскрывающиеся полностью ни перед кем, разве что таким способом, как это сделала я, они проходили семь и десять лет испытаний и предоставляли доказательства абсолютной преданности и того, что он или она будет хранить молчание даже в том случае, если ему или ей станут угрожать смертью. Я выполнила эти требования, и теперь я являюсь тем, кто я есть... Все, что мне было позволено сказать, — истина: за Гималаями существует центр Адептов различных национальностей, и Таши-лама [Панчен-лама из Шигацзе, Тибет] знает их. Они действуют совместно, и некоторые из тех, кто работают с ним, остаются неизвестны в своей истинной ипостаси для обычного ламы... Мой Учитель Мориа, Учитель К. X. и еще несколько других, с которыми я знакома лично, находятся там, приходя и уходя, и все они поддерживают связь с Адептами в Египте, Сирии и даже в Европе...»


   «В течение тысяч лет один Посвященный за другим... снова и снова исследовал невидимую Вселенную, миры межпланетных областей на протяжении долгого времени, когда его сознательная душа, слившаяся воедино с духовной душой и ВСЕМ, свободная и почти всемогущая, покидала его тело. Эти учения даны нам не только теми Посвященными, которые принадлежат к Великому Гималайскому Братству... Мистерии жизни и смерти, видимых и невидимых миров исследовались и познавались посвященными Адептами всех времен и народов. Они изучали их в моменты торжественного единения их Божественной монады с универсальным Духом, и они оставили записи о своем опыте. Таким образом, сравнением и сверкой наблюдений одного с наблюдениями другого, при отсутствии тех противоречий, что так часто замечают в медиумических общениях, а наоборот, при возможности убедиться в том, что видения Адептов, которые жили 10 000 лет назад, неизменно совпадают с видениями современных Адептов, которым никогда, до самого последнего времени, не были известны писания вышеупомянутых, и подтверждаются ими, — обретается Истина. Таким образом, была создана точная наука, основанная на личных наблюдениях и опыте, подтверждаемая постоянными демонстрациями, содержащая неопровержимые доказательства для тех, кто изучает ее. Развитием тех способностей, которыми обладаем все мы, но которые только они одни развили до совершенства... Адепты духовно вступили в эти разнообразные психодуховные планы и состояния. На протяжении долгих веков одно поколение Адептов за другим исследовало таинства Бытия, жизни, смерти и перерождения, и, в свою очередь, они обучали некоторым фактам из тех, что познали таким образом...»


   «...В 1851 году... я видела моего Учителя в теле, лично, впервые в своей жизни...


...Я видела Учителя в видениях с самого детства. В год визита первого посла Непала... я видела его в Лондоне и узнала его. Это произошло дважды. Один раз Он вышел из толпы, а потом Он приказал мне встретиться с ним в Гайд-парке...


...Я почитаю Учителей и поклоняюсь моему УЧИТЕЛЮ — единственному создателю моего внутреннего «Я», которое только благодаря его зову пробудилось ото сна и без него никогда не стало бы сознательным существом — в этой жизни во всяком случае...


...Я являюсь в достаточной степени оккультистом, чтобы понимать, что, прежде чем мы найдем Учителя и седьмой принцип в своих собственных сердцах, — нам нужен внешний Учитель... Он — Спаситель, который ведет вас к вашему внутреннему Учителю. Вот уже десять лет, как я молюсь этому внутреннему Учителю и Богу, и я никогда не представляла наших Учителей как Спасителей в христианском смысле...»


   «...В разное время я жила в Малом Тибете и в Великом Тибете, и... в сумме это время составляет более семи лет... Я бывала на ламаистских служениях... посетила Ци-Гадзе [Шигадзе], территорию Таши-Лунпо и ее окрестности, и... даже побывала далее, в таких местах Тибета, где никогда не бывал ни один европеец...»


   «...В 1870-м году я находилась... в доме Махатмы К. X. Я сидела в углу на коврике, а он расхаживал по комнате в своем костюме для верховой езды... В ответ на его вопрос о моей умершей тетушке я ответила: «I remind can't» [Неправильный  английский, что-то вроде «Я не вспомнить могу»]. Он улыбнулся и сказал: «Ты говоришь на очень смешном английском». Тогда я почувствовала себя пристыженной, свое тщеславие — уязвленным и начала думать о том, что... теперь я нахожусь здесь и не говорю ни на каком языке, кроме английского. Может быть, я научусь с Ним разговаривать более хорошо. Потом... через три месяца после этого... я стояла перед Махатмой К. X. ...Поскольку дома находился Махатма Мориа, я взяла несколько предложений, которые я изучала на сензаре, в комнате его сестры и попросила его сказать мне, правильно ли я их перевела, и подала ему листок бумаги, на котором эти предложения были написаны по-английски. Ой, прочитал их, кое-что исправил и, прочитав их еще раз, сказал: «Теперь твой английский становится лучше — попытайся извлечь из моей головы все до последней крупицы моего знания языка». И он положил свою руку мне на лоб в области памяти и сжал пальцы... и с тех пор он проделывал это с моей головой ежедневно в течение примерно двух месяцев...


  ...Потом я ухожу от Учителя, который посылает меня назад в Европу. Я прощаюсь с его сестрой, ее ребенком и со всеми челами. Я слушаю то, что говорит мне Учитель. Потом приходит момент расставания, и Махатма К. X., как всегда, смеясь, говорит мне: «Ну, если даже ты и не выучила многого в плане священной науки и практического оккультизма... то уж во всяком случае ты немного подучила английский. Теперь ты говоришь на нем почти так же хорошо, как я!» И он засмеялся».


«Я нахожусь здесь, в этой стране [Америке], посланная моей Ложей от имени Истины к современным спиритуалистам. Моей святой обязанностью является разоблачение того, что есть, и выявление того, чего нет. Возможно, я приехала сюда поторопившись на сотню лет...


Я вас умоляю, не принимайте меня за «слепого фанатика», ибо если последним я и являюсь, то только не первым. Когда я стала спиритуалистом, то это произошло не благодаря неизменно лживым, обманывающим медиумам, жалким игрушкам в руках недоразвитых духов низшей сферы, древнего царства теней. Моя вера основывается на кое-чем более древнем, чем рочестерские стуки, и проистекает из того же самого источника, который использовался Раймундом Лул-лием, Пико делла Мирандолой, Корнелием Агриппой, Робертом Фладдом, Генри Мором... и т. д., и все они искали систему, которая откроет для них «глубочайшие глубины» божественной природы и покажет им действительные связи, что скрыты за всеми вещами. И в конце концов я обнаружила много лет назад, что устремления моего ума реализовали себя в той теософии, которой учат Адепты...»


   «Я специально поехала в Америку и была послана к Эдди. Там я нашла Олкотта... Мне было приказано довести до его сведения то, что эти психические феномены без философии оккультизма были вещами опасными и сбивающими с пути. Я доказала ему, что то, что медиум может делать с помощью духов, другие способны делать по своей воле без каких-либо духов; что звонов и чтения мыслей-, стуков и психических феноменов может добиться всякий, кто обладает способностью действовать в своем физическом теле посредством органов своего астрального тела; я обладала этой способностью с четырехлетнего возраста, о чем знает вся моя семья. Я могу заставить мебель передвигаться, предметы летать по воздуху, а мои астральные руки, которые их поддерживали, при этом оставались невидимыми; все это я делала задолго до того, как узнала о каких-либо Учителях...»


   «Вы не можете себе вообразить, в каком чудесном мире картин и видений я живу. Я пишу «Исиду»... Я сижу с открытыми глазами и внешне вижу и слышу все то, что реально и действительно происходит со мной, и при этом все же одновременно я вижу и слышу то, что я описываю. Я затаиваю дыхание, я опасаюсь сделать малейшее движение из страха, что эти чары могут быть разрушены. Медленно, век за веком, образ за образом, откуда-то издалека выплывает и проходит передо мной что-то типа магической панорамы, а я тем временем совмещаю все это воедино у себя в уме... Расы и нации, страны и города, которые уже давным-давно пропали во тьме доисторического прошлого, появляются и исчезают снова... Седая древность уступает место историческим событиям, мне открывается значение мифов... Каждое более-менее заметное событие, каждая новая открытая страница этой многоцветной книги жизни запечатлевается в моем мозгу с фотографической точностью. Мои собственные расчеты и вычисления позже представляются мне отдельными раскрашенными кусочками мозаики, которую я собираю, пытаясь подогнать эти кусочки один к другому, и в конце концов они всегда собираются в некое геометрическое целое... Вероятнее всего, делаю это вовсе не я, а мое Эго, высший принцип, который обитает во мне. И даже он делает это при помощи моего Гуру и Учителя, который помогает ему во всем. Если случается так, что я забываю что-то, то я просто обращаюсь к нему или к другому, ему подобному, мысленно, и то, что я забыла, немедленно предстает перед моими глазами — иногда передо мной проходят целые таблицы чисел, огромная лента с записью событий. Они помнят все. Они знают все. Без них — откуда бы я еще смогла добыть свое знание...»


   «Не опасайтесь, я не сошла с ума. Все, что я могу сказать, — это то, что кто-то, несомненно, вдохновляет меня... Более того: кто-то входит в меня. Говорю и пишу не я: это кто-то внутри меня, мое высшее, светоносное «Я», которое думает и пишет за меня. Не спрашивайте меня, мой друг, о том, что я переживаю, я не смогу вам ясно объяснить это. Я сама не знаю! Единственное, что я знаю, — это то, что я превратилась во что-то вроде хранилища для чьего-то знания. КТО-ТО приходит и окутывает меня, как смутное облако, и сразу же выталкивает меня из себя, и тогда я уже больше не «я» - не Елена Петровна Блаватская, а кто-то другой, кто-то сильный и мощный, рожденный в совершенно другом месте мира. А что касается меня самой, то я как бы почти сплю или лежу, находясь в полусознании, — не внутри моего собственного тела, но близко к нему, и только тонкая нить связывает меня с ним. Однако иногда я достаточно ясно все слышу и вижу: я целиком осознаю, что говорит и делает мое тело — или, по крайней мере, его новый обладатель. Я даже понимаю это и помню это настолько хорошо, что впоследствии я могу повторить и даже записать его слова... В таких случаях я наблюдаю страх и благоговение на лицах Олкотта и других и с интересом слежу за тем, как Он полусострадательно смотрит на них из моих глаз и учит их посредством моей физической речи. Но пользуется при этом он не моим умом, а своим, который облекает мой мозг подобно облаку...»


   «Вам кажется странным, что индийский Саиб так легко и просто общается со мной. Я вполне могу понять вас: люди, не привыкшие к подобным явлениям, — которые, хотя и происходили ранее, но их притом полностью игнорировали, — определенно, должны быть столь недоверчивыми... Вы спросите меня: есть ли вероятность того, что Он подобным же образом использует и других людей, как меня? Я ничего совершенно не знаю об этом. Допустите возможность того, что человеческая душа — его действительная живая душа — это вещь, совершенно отдельная от всего остального организма, что его волшебный дух вовсе не прибит гвоздями к этим физическим «потрохам» и что эта душа... способна действовать свободно и независимо. Если это делает непосвященный профан, то это происходит в его сне: посвященный Адепт способен делать это в любой момент по своему собственному выбору... То, что медиумы делают бессознательно, под влиянием внешних сил, овладевающих ими, Адепты способны делать сознательно, по своему волеизъявлению... Что касается Саиба, то я знаю его уже долгое время. Двадцать пять лет назад он приезжал в Лондон вместе с принцем Непала... Он являлся здесь, в Нью-Йорке, несколько раз не только мне, но и другим людям... Я всегда знаю и могу узнать Учителя и часто беседую с ним, не видя его. Как получается так, что он слышит меня отовсюду и что я тоже слышу его голос через моря и океаны два десятка раз в день? Я не знаю как, но это происходит. Я действительно не могу уверенно сказать, лично ли он при этом входит в меня; если это не Он, то это его сила, его влияние...


...Учитель... вполне обычно видим для совершенно посторонних людей. Иногда Он выглядит так, как живой человек, во всех отношениях... Он вскоре возьмет всех нас в Индию, и там мы увидим Его в теле, просто как обыкновенного человека...»


   «Я сейчас очень плотно работаю над «Тайной доктриной]». То, что было в Нью-Йорке, повторяется снова, только лучше и яснее. Я начинаю думать, что это сможет возместить нанесенный нам ущерб. О, какие картины, панорамы, сцены, доисторические драмы и все такое! Никогда не видела и не слышала лучше...


Каждое утро появляется новое место и новое событие. Я снова веду двойную жизнь. Учитель находит, что мне слишком трудно смотреть на астральный свет в работе над моей «Т.д.», находясь в сознании, и поэтому уже примерно две недели я наблюдаю все, что мне нужно, как бы во сне. Я вижу огромные, длинные рулоны бумаги, на которых все написано, и потом восстанавливаю их по памяти...»


   «Я уверена, что мы можем познать истину человека — схему, по сравнению с которой в точном соответствии с истиной блекнут все другие. И что мы способны расширить критерий нашей истины, распространив наши исследования на природу менее известных сил — космических и психических.


Другими словами, единственной нашей целью и желанием является стремление способствовать, хоть в какой-то степени, установлению точных научных воззрений на природу человека, которые принесут нынешнему поколению средства восстановления дедуктивной метафизической, или трансцендентной, философии, ибо только она может стать твердым и непоколебимым основанием любой религиозной философии. Теософия, универсальный растворитель, выполняет эту миссию; блеклые искорки восхода современной психологии смешиваются воедино и все исчезают на фоне яркого дневного света истины, когда орбита солнца восточного эзотеризма достигает зенита. В течение многих лет «великий сирота», человечество, рыдало в темноте, ища поддержки и света. Среди многочисленных чудес чисто материального прогресса, науки, что питала интеллект, но оставляла дух втуне, человечество, смутно ощущая свое происхождение и мудро предвидя свою судьбу, протягивало к Востоку пустые руки, которые может наполнить только духовная философия. Страдая от разделенности, ревности, ненависти, разрывавших в куски саму его жизнь, оно требовало какого-то твердого основания, на котором можно было бы построить то единство, что оно предчувствовало, какой-то метафизический базис, который мог бы обеспечить развитие самых возвышенных социальных идей. Лишь Учителя восточной мудрости могут заложить такую основу, удовлетворить одновременно и разум, и дух, безопасно провести человечество сквозь ночь «к рассвету долгого дня». Такова цель, которую поставила перед собой теософия...»


   «Раз теософия... затрагивает глубоко скрытые струны в умах и сердцах людей, если ее учения о реинкарнации и Карме, или, другими словами, о надежде и ответственности, занимают подобающее им место в жизни новых поколений, то тогда, конечно, наступит день радости и удовольствия для тех, кто сейчас страдает и отвержен всеми. Ибо настоящая теософия — это АЛЬТРУИЗМ, и это невозможно повторять слишком часто. Это братская любовь, взаимная помощь, непреклонное служение Истине. Если бы люди хотя бы раз осознали то, что только в этих вещах можно найти истинное счастье, а вовсе не в богатстве, владениях или эгоистическом удовольствии, тогда разошлись бы черные тучи и на Земле зародилось бы новое человечество. И тогда, несомненно, наступил бы ЗОЛОТОЙ ВЕК.


Но если этого не произойдет, то разразится гроза, и наша хваленая западная цивилизация и просвещение потонут в таком страшном водовороте ужаса, описание которого не найдешь в анналах истории».


   «Мир еще не готов воспринять философию оккультных наук — пусть он сначала убедится в том, что в невидимом мире есть существа — духи ли это умерших или элементалы, и что в человеке сокрыты способности, которые могут сделать его Богом здесь, на Земле. Есть путь, нелегкий и тернистый, изобилующий всевозможными опасностями, но все же существующий, и ведущий к самому сердцу Вселенной. Я могу рассказать, как найти тех, кто укажет вам тайные врата, открывающиеся только внутрь, но тут же и навсегда захлопывающиеся за неофитом, ступившим за них. Нет опасности, не преодолимой бесстрашной отвагой; нет испытания, которое не могла бы пройти безупречная чистота; нет трудности, с коей не справился бы сильный разум. Тех, кто побеждает, ждет впереди награда, которую не описать никакими словами, — власть благословить и спасти человечество; для тех, кто проиграл, впереди — множество жизней, в которых еще может прийти успех».


   «Когда я умру и меня уже не будет, люди, возможно, воздадут должное моим бескорыстным стремлениям. Я дала клятву помогать людям на пути к Истине, пока я живу, — и я сдержу свою клятву. Пусть они поносят меня и оскорбляют меня. Пусть кто-то назовет меня МЕДИУМОМ и спиритуалистом, а кто-то — мошенником. Придет тот день, когда будущие поколения научатся лучше понимать меня».


Человеческая жестокость
      




       .

«Феномены, будь их реальность доказана, как 2X2=4, будь они очевидны, как солнце на небе, не более как детская забава, ничтожная иллюзия или уменье повелевать вещественными атомами, сосредоточивать их воедино; во всяком случае феномены эти ни в проблеме жизни, ни в вечной загадке смерти... сами по себе ничего не доказывают».


Как вы думаете, кому принадлежит высказывание? Убежденному материалисту? Непримиримому критику мистики и оккультизма?


Ничего подобного. Оно принадлежит Елене Петровне Блаватской. Да, да, той самой основательнице теософского общества, с именем которой, казалось бы, неразъединимы мистика и феномены.


Судьба Блаватской (в особенности посмертная) уникальна. Трудно найти фигуру, на которую бы столь яростно обрушивались как слева, так и справа.


С одной стороны против нее выступали дружным хором ревнители ортодоксальных религий. Фанатик церковного православия Нилус объявлял ее исчадием ада. Пламенный философ христианства Владимир Соловьев обвинял Блаватскую в том, что она приспосабливала буддизм к потребностям европейской атеистической мысли.



С другой — таким же согласным хором против нее выступали атеисты, поскольку не могли простить ей той волны интереса, которую пробудила она в людях своими трудами и своей личностью к загадочным, фантастическим явлениям духовной жизни Индии и вообще Востока.


Критика Блаватской нарастала как снежный ком. Со временем она приобрела столь глобальный характер, что стало признаком «хорошего» тона мимоходом, не утруждая себя доказательствами, обозвать ее авантюристкой — это в лучшем случае, а в худшем — шарлатанкой и мистификатором.


Но были и другие голоса — в защиту Блаватской. Причем весьма авторитетные.


Махатма Ганди с той предельной искренностью, которая отличала все его слова и поступки, заявлял: «Я был бы более чем удовлетворен, если бы смог коснуться края одежды мадам Блаватской...»


А Елена Ивановна Рерих писала:


«Б. П. Блаватская была великой мученицей в полном значении этого слова. Зависть, клевета и преследования невежества убили ее...


...Я преклоняюсь перед великим духом и огненным сердцем нашей соотечественницы и знаю, что в будущей России имя ее будет поставлено на должную высоту почитания. Е. П. Блаватская истинно наша национальная гордость... Вечная слава ей».


Казалось бы, такое столкновение диаметрально противоположных мнений об одном и том же человеке (я уж не говорю о ее биографии, насыщенной путешествиями, приключениями, фантастическими событиями) должно было пробудить в нас хотя бы элементарное любопытство к непростой судьбе нашей соотечественницы. Ведь как бы ни относились мы к ее деятельности, неоспорим и безусловен сам факт ее исключительного влияния на духовное бытие западного мира и Индии. Теософия превратилась у нас лишь в ругательный термин. Если по отношению к религии мы еще проявляем (в последнее время) сдержанность и корректность, то здесь мы в выражениях не стесняемся. Но спрашивается: если мы изучаем — и довольно основательно — историю религий, почему же должна выпадать из орбиты научного исследования теософия? Тем более что — как сказано в нашем же справочнике — теософия «свидетельствует о кризисе традиционных религий, которые она пытается заместить собой». Куда там! Ярлыки, особенно те, что штампуют средства тотальной массовой информации, оказывают столь гипнотическое воздействие на людей, что они или безоговорочно верят им, или, если имеют собственное мнение, не решаются высказать его вслух. Себе дороже. Того и гляди, что на тебя же самого нацепят соответствующий ярлык или еще хуже — «перекроют кислород», то есть попытаются лишить средств существования.


Но так можно было рассуждать вчера. Сегодня, когда мы идем на сознательное разрушение стереотипов, когда вырабатывается принципиально новый взгляд на вещи, мы не просто должны, но обязаны сделать все, чтобы разобраться в феномене, именуемом Еленой Петровной Блаватской. Не только ради Блаватской, но ради самих же себя, если мы действительно жаждем восстановления справедливости и истины в полном объеме, если мы хотим возвыситься над крайностями, заводящими нас в тупик.


Первая трудность, с которой сталкивается человек, задумавший познакомиться с биографией Блаватской более или менее обстоятельно: проблема материалов. Во-первых, достать их трудно, порою просто невозможно. Во-вторых, если и достанешь, то, как отделить злаки от плевел, правду от вымысла.


Книги о Блаватской (равно как и самой Блаватской) выходили в основном в дореволюционное время. Эту литературу можно разделить на две категории: апологетическую и разоблачительную. Ни той, ни другой, естественно, доверять нельзя.


Признаться, я тоже ломал голову над этой задачей. В конечном итоге я остановился на двух источниках, на мой взгляд, наиболее надежных.


Первый — воспоминания сестры Блаватской (по мужу Желиховской). Не без умысла я выбрал в качестве опорной точки именно ее биографический очерк. Дело в том, что Вера Петровна Желиховская, принимая родственное участие в судьбе своей знаменитой сестры, не разделяла ее взглядов. До конца жизни так и остались для нее тайной мотивы ее поведения. Веру Петровну не только удивляла, но прямо-таки пугала неожиданная перемена, происшедшая с ее сестрой.


«Она, никому, никогда не покорявшаяся, во всем от раннего детства поблажавшая одной своей воле, чуть ли не в старости, по пятому десятку, нашла человека, господина и повелителя, пред волей которого безмолвно склонялась?.. Да еще, какого человека! Какого-то колдуна, полумифического индуса с берегов Ганга!.. Я ничего не понимала!»


Будучи глубоко православным человеком, Желиховская осуждала культ своей сестры среди теософов, которые после ее смерти учредили в ее честь специальный праздник: День белого лотоса. «Дорого бы я дала,— признается она,— чтобы вместо всех этих прославлений ее «посланницей Махатм и Диян-Чоханов — святых буддизма» православные люди здесь, на месте смерти ее, пожелали бы ей вечную память и «со святыми» мирного упокоения».


Все это, думается, дает гарантию, что в воспоминаниях нет преувеличений, а присутствует сдержанный и несколько отстраненный взгляд на веши.


Второй — статья из «Нового энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона. Издание респектабельное, заботившееся о своем престиже и авторитете. Здесь старались быть объективными и сдержанными в оценках. Поэтому характеристика Блаватской лишена предвзятости. «Странности ее жизненного пути,— говорилось в статье,— находят объяснение в художественной страстности ее натуры, и неправильно было бы видеть в ней только авантюристку. Она сама, по-видимому, плохо отдавая себе, отчет в своем значении, по-своему служила добру».


Что касается материалов нашего советского времени, то лучше считать, что их не существует. Какие-то публикации о Блаватской, разумеется, были, но строились они по принципу знаменитых писем о Пастернаке в период его травли: «Я, конечно, не читал Пастернака, но...» Дальше следовал набор выразительных ругательств, перемежаемых угрозами. Воистину, как говорил Гёте, «ничто не вызывает большего ужаса, чем невежество в действии».


Основные вехи жизни Елены Петровны Блаватской таковы.


Родилась в 1831 году в знатной дворянской семье. По материнской линии род восходил к Рюриковичам, а именно, к князьям Долгоруким, отличавшимся независимостью нрава, воинственностью, бесстрашием. Ее пращур Яков Долгорукий не боялся спорить с Петром Первым, а однажды в припадке ярости разорвал царский указ, который показался ему несправедливым.


Во всех дореволюционных справочниках отмечается, что семья была очень талантлива. Бабушка Блаватской, Елена Петровна Фадеева, первая русская женщина — ученый-естествоиспытатель, интересы которой поровну делились между физикой и ботаникой. Она состояла в переписке с Александром Гумбольдтом и другими выдающимися европейскими учеными. Мать — Елена Андреевна Ган — обрела широкое признание как романистка. Белинский называл ее «русской Жорж Занд». От матери унаследовали литературные способности и ее дочери: и та, которая впоследствии станет Желиховской (ее перу принадлежат романы, детские рассказы и повести, пьесы), и та, которая станет Блаватской (ее зарубежные очерки и корреспонденции вызывали восхищение у русской публики, а ее книга «Из пещер и дебрей Индостана» по праву считалась — да и сейчас, очевидно, должна считаться — лучшей русской книгой об Индии). Двоюродным братом Блаватской был граф Витте, который, судя по его мемуарам, несколько стеснялся своей экстравагантной родственницы.


Способностей к учению у будущего автора «Тайной доктрины» в детстве не наблюдалось. Особенно трудно ей давалась математика. Она пасовала перед элементарными арифметическими задачами.


По свидетельству сестры, «она была страшная фантазерка и подвержена припадкам почти сомнамбулизма; она часто вставала и ходила во сне и, не просыпаясь, с широко открытыми глазами, произносила целые речи, рассказывала сказки и пела песни...».


Семнадцати лет от роду неожиданно для родных (да, наверно, и для своего избранника тоже) Елена Петровна выходит замуж за Эриванского вице-губернатора Блаватского, который по возрасту ей годился в отцы. Пошла она на этот шаг не по любви, а по расчету: ей хотелось как можно быстрее обрести независимость. Спустя несколько месяцев после этого брака, покинув мужа, она отправляется в зарубежное путешествие с твердым намерением, непонятно под каким импульсом, возникшим в ее сознании, попасть в гималайский Тибет. Первая попытка кончается неудачей.


Но Елена Петровна не обескуражена. На долгие годы она превращается в странницу. Где только она не побывала: Северная и Южная Америка, Англия, Греция, Египет, Малая Азия, Китай, Япония, Индия. Но маршруты всех этих странствий замыкаются в одной и той же точке, куда ведет Елену Петровну ее непреклонная воля: Гималаи. И каждый раз — неудача.


Лишь с четвертой попытки, когда ей исполнилось тридцать три года, она пересекает, наконец, заповедную границу. Трудно с определенностью судить о ее встречах и приключениях в Гималаях. Обычно словоохотливая, Елена Петровна хранила на этот счет молчание или отделывалась намеками и общими фразами. Достоверно одно: пробыла она в Гималаях семь лет.


В 1872 году Елена Петровна появляется в России. Это был последний ее приезд на родину. Находилась она здесь недолго. В 1873 году у нее уже новый адрес: Нью-Йорк. Начинается американский период ее жизни.


Именно после Тибета и стала явственной разительная перемена в Елене Петровне Блаватской, столь поразившая и испугавшая ее сестру. Своего


гималайского Учителя Блаватская называла или на  английский манер Мастером, или, согласно индийской традиции,— Махатмой. Под именем Гулаб-Лалл-Синга она описала его в книге «Из пещер и дебрей Индостана».


Подготовительный период жизни Блаватской закончился; теперь ее действия, да и вся линия ее поведения обрели целенаправленный характер.


Поначалу она отдает дань модному в то время спиритизму. Участвует в сеансах столоверчения в качестве сильного медиума, необходимого для контактов с вызываемыми «духами». Но вскоре разочаровывается в этой низкопробной магии и решительным образом рвет с нею. Более того, начинает активную кампанию против увлечения спиритизмом, который, по ее мнению, наносит безусловный вред духовному развитию человека и может иметь необратимые негативные последствия для его психики.


1875 год — переломный в жизни Блаватской. Она основывает теософское общество, перед которым ставит задачи глобального характера. Три главных пункта предусматривались ее программой.


1) Образование ядра всемирного братства людей, без различия вероисповедания, происхождения и общественного положения. Его члены обязывались стремиться к самосовершенствованию и к взаимному вспомоществованию, как нравственному, так, по возможности, и материальному.


2) Изучение и распространение восточных языков и литератур, которые приближают к научно-религиозному синтезу, выработанному в величайшей колыбели мудрости Востока.


3) Изыскания в области еще не изведанных законов природы и психических сил человека, которые должны усложнить и расширить самую психологию человека, открывая ему возможность все новых и новых восприятий.


Надо сказать, что эта программа, отдающая духовный приоритет Востоку и цветной Индии, сразу же натолкнулась на сопротивление со стороны западных клерикалов. Особенно насторожились иезуиты. Отныне и до смерти Блаватской (да и после ее смерти тоже) они будут чинить ей всяческие козни. Кроме религиозных ортодоксов были и другие непримиримые враги — расисты, сторонники авторитарных режимов. Гитлер, например, огнем и мечом, не только в переносном, но и в буквальном смысле слова, уничтожал «теософскую заразу».


Разумеется, не все и далеко не всегда теософы были на уровне задач, поставленных перед ними. Да и отношения между основательницей общества и ее последователями были неоднозначными и небезоблачными. Блаватская признавалась своим родным: «Я готова отдать последнюю каплю крови за теософическое дело, но теософов — почти никого не люблю!» После смерти основоположницы начались неизбежные в таких случаях выяснения отношений, споры, раздоры. Выделилась еретическая ветвь теософии во главе с Рудольфом Штейнером. Она получила название антропософии. Ныне теософское общество напоминает собой потухающий вулкан; влияние его повсеместно ослабело.


Но вначале, когда дело привлекало своей новизной, энтузиастов было хоть отбавляй. У Блаватской появился американский соратник, с которым она будет идти рука об руку до конца своей жизни. Им стал полковник Олькотт, недавно еще сражавшийся на полях гражданской войны за освобождение негров.


В 1878 году принимается решение перевести штаб-квартиру общества с Запада на Восток, из Америки в Индию, чтобы быть поближе к истокам тех духовных традиций, которые и привели в результате к созданию общества. Главная квартира общества обосновалась в Южной Индии, в Адьяре, по соседству с Мадрасом. Она расположилась не столь далёко от Собора святого Фомы — исконной цитадели католицизма в Индии.


Адьяр представлял собой живописное место на берегу океана. Густые тени высоких пальм защищали от испепеляющих лучей солнца двухэтажное каменное бунгало. Рядом протекала речка, которую Елена Петровна на русский лад окрестила «Адьяркой».


«Здесь мне чудо как хорошо! — сообщала она в одном из писем, адресованных в Россию.— Какой здесь воздух! Какие ночи!.. И какая чудная тишина. Нет городского треску и уличных криков. Сижу себе, пишу и смотрю на океан, блестящий, безбрежный, словно живой — право! Мне часто кажется, что он дышит, что сердится и бьется в гневе!.. Зато, когда он тих и ласков, не может быть в мире красоты обаятельнее!.. Особенно в лунную ночь. Луна здесь на глубоком темно-синем небе кажется вдвое больше и вдесятеро блестящей вашего европейского перламутрового шарика...»


Сто лет спустя мой индийский маршрут привел меня в Адьяр. За это время соседний Мадрас разросся, раздвинулся во все стороны, и штаб-квартира теософского общества давным-давно оказалась в черте города. Но разросся и сам Адьяр, отстроился, преобразился. Он стал своеобразным городом в городе.


Его иногда называют городом-садом, потому что сад занимает основную территорию Адьяра (как мне сказали, примерно триста акров). Этот сад прорезают улицы и аллеи, носящие имена Блаватской, Олькотта и других заслуженных ветеранов теософского движения. Основополагающей идеей теософов была мысль о единстве всех религий (что, кстати, сближало их с учением Рамакришны и Вивекананды), и потому здесь можно встретить самые разные храмы: и буддийскую пагоду, и христианскую церковь, и даже зороастрийское святилище.


Геометрическим центром «города-сада» является гигантских размеров баньян и примыкающая к нему площадь. Это место, где собирались теософы на свое «вече», чтобы решать кардинальные вопросы, как теоретические, так и организационные. Но, очевидно, время таких многолюдных собраний миновало, потому что площадь заросла дикой травой и огорожена неколючей проволокой. Мы хотели было залезть под проволоку и подойти к баньяну, но служитель, сопровождавший нас, предупредил: в этих неухоженных и диких зарослях можно наткнуться на кобру.


Как и всякий город с традициями, Адьяр имеет музей, имеет библиотеку, уникальную по своему характеру и ценности: нам показывали пергаменты с текстами на санскрите и пали, а также старинные книги, переплетами для которых служили сандаловые дощечки с инкрустацией из полудрагоценных камней. Главное здание теософской штаб-квартиры, в особенности большой зал с высокими колоннами, стилизовано под храм. Да и порядки здесь точно такие, как в храме: только сняв обувь, можешь переступить порог.


В глубокой нише стены две скульптурные фигуры, высеченные из белого мрамора: Блаватская (она сидит) и Олькотт (он стоит, опустив руку на ее плечо). Со стен смотрят лики основоположников религий: Христос, Будда, Кришна, Зороастр, Конфуций, Лао-Цзы; вместо Магомета, поскольку ислам строжайшим образом запрещает любое изображение человека, какая-то вязь арабских букв. Все это вместе взятое играет роль своеобразного символа, потому что, выделяя в каждой религии ее позитивное нравственно-эзотерическое ядро, теософы в то же время стремились синтезировать разные духовные истоки и ликвидировать различия между ними. Поэтому общество и выступало под девизом: «Нет религии, кроме истины».


В скандальной славе Блаватской повинны, прежде всего, ее необычайные способности, вернее, непродуманное использование их. Неординарные свойства ее психики проявились еще в детстве. По этому поводу Желиховская пишет, скупо, сдержанно, но пишет: «Бывали с ней в детстве и молодости и такие случаи, которые теперь все объяснили бы ясновидением; но в те бесхитростные времена они относились к сильному развитию воображения и проходили незамеченные».


Однако по мере роста известности и популярности Блаватской они становились все более и более «замеченными». К сожалению, нередко и сама Блаватская, дабы ошеломить собеседника и убедить в своей правоте, прибегала к демонстрации феноменов, в чем впоследствии горько раскаивалась: ведь «феномены эти ни в проблеме жизни, ни в вечной загадке смерти... сами по себе ничего не доказывают».


То, что мы знаем о Блаватской со слов Синнета и других ее друзей, похоже на сказки Шехерезады. По ее желанию на гостей с потолка обрушивался каскад ароматных роз; буквально из ничего материализовывались золотые кольца и драгоценные камни. Все это, естественно, порождало недоверие, скепсис, а значит, и отрицание Блаватской и тех идей, которые она несла.


Вопрос о феноменах Блаватской по сю пору остается запутанным и неясным, и, чтобы спустя сто лет разобраться в нем, давайте отметем в сторону рассказы, вызывающие сомнение. Остановимся на тех, которые сомнения не вызывают, поскольку в их описании сходятся друзья и враги Блаватской. Просто какие-то вещи одни принимали со знаком «плюс», другие — со знаком «минус». Чем удивляла и озадачивала современников Блаватская? Что было в ней сверхъестественного? Что она умела?


Во-первых, она умела вызывать звуки, похожие на звон хрустальных колокольчиков. (В наше время это объяснили бы способностью человека внушать слуховые галлюцинации.)


Во-вторых, она умела выводить из строя электроприборы, не прикасаясь к ним. (В наше время это объяснили бы избытком биоэнергии в человеческом организме.)


В-третьих, она умела читать письма в нераспечатанных конвертах. (Эксперименты такого рода в наше время, как известно, проводятся: вспомним хотя бы Розу Кулешову.)


Вот и получается: то, что делала Блаватская, сейчас нас не удивляет, вернее, удивляет, но не в той степени, как раньше, потому что находится для этого разумное объяснение. Думаю, что Блаватскую, если б она жила в наше время, причислили бы к разряду экстрасенсов и на этом бы успокоились.


Довольно часто Блаватская демонстрировала еще одно «чудо». В комнатах, причем запертых наглухо, вдруг появлялись огненные шары, а говоря точнее — шаровые молнии.


Но с этим, пожалуй, мы тоже сталкивались. Помните недавнюю историю с мальчиком из Енакиева, в присутствии которого проявлялся примерно такой же эффект шаровой молнии, благодаря чему он и стал невольным поджигателем собственной квартиры. Но, конечно, в отличие от мальчика, которого шаровые молнии могли лишь повергнуть в испуг и смятение, Блаватская вызывала их по собственной инициативе и свободно манипулировала ими.


А теперь перенесемся мысленно в прошлое столетие и спросим: а как же должна была реагировать на подобные феномены наука того времени, не обладавшая знаниями о тонких энергиях, плазме, голографии и самонадеянно полагавшая, что она может объяснить все загадки мира лишь при помощи физических и химических законов?


Только единственным способом: повернуться спиной, проигнорировать, объявить шарлатанством. Так, собственно, и было сделано. Да по-другому, очевидно, тогдашняя наука и не могла поступить, если хотела остаться (при том запасе знаний, которыми располагала) на только что завоеванных материалистических позициях.


Но взвесим на внутренних весах: нам ли винить прошлое, когда и наша современность, казалось бы, вышедшая на космический простор, и та порою пасует перед такими вещами и спешит от них отгородиться. Это тоже своего рода «чудо», что мальчика из Енакиева сочли возможным исследовать представители научных учреждений. Могло быть и по-иному. Могли объявить шарлатаном (правда, он слишком мал), значит — злостным хулиганом. Милицию метафизическими тонкостями не проймешь. И на первых порах, не видя другого выхода из тупика, там и завели уголовное дело на... самих же погорельцев.


Но есть загадка, связанная с Блаватской, и она более серьезного свойства, чем все ее телепатические чудеса, вместе взятые. Прочитав объемистые тома «Разоблаченной Изиды», армянский архиепископ Айвазовский, человек широких взглядов и неординарного мышления, воскликнул:


«Зачем все эти бессмысленные медиумические проявления?.. Они ничто пред феноменом осмысленным и неопровержимым этих двух томов со всеми их ссылками!.. В них заключается труд, который мог бы поглотить целую жизнь ученого; а их в семь месяцев написала женщина!»


Такую же, если не большую степень удивления высказывала по этому поводу и Вера Петровна Желиховская: «Я дивлюсь происшедшему с ней самой феномену внезапного всезнайства и глубочайшей учености, свалившейся на нее, как с неба,— гораздо больше, чем всем чудесам, которые ей приписывают ее поклонники-теософисты».


И действительно, когда читаешь, предположим, «Тайную доктрину», то не знаешь, чему больше удивляться: то ли бездне разнообразнейшего материала, втиснутого в две тысячи страниц убористого текста двух томов «Тайной доктрины», то ли поразительной быстроте, с которой этот материал был изложен, систематизирован, прокомментирован (на каждый том у Блаватской уходило менее года; за такой срок его просто переписать и то затруднительно). А к этому надо добавить, что писала Елена Петровна на английском, который, естественно, знала гораздо хуже, чем русский. «Автор не считает нужным,— предупреждает она в предисловии к первому изданию «Тайной доктрины»,— просить снисхождения читателей и критиков за несовершенства английского языка и за многие недостатки литературного стиля, которые могут встретиться на этих страницах... знание этого языка было приобретено ею в последние годы жизни...» А на страницах «Тайной доктрины» как бы стыкуются история и мифы, но большей части эзотерического характера, поэзия и физические формулы, намекающие (еще до Эйнштейна) на огненного джинна, заключенного в атомном ядре. По нашим временам, чтобы проделать такую работу, потребовался бы, пожалуй, целый штат научно-исследовательского института. А тут всего лишь один человек...


Есть ли ответ на эту загадку? Давала ли на этот счет объяснения сама Блаватская? Конечно, давала, но боюсь, что они покажутся нам неправдоподобными. Вот что пишет она своему постоянному оппоненту, которого имела в лице своей сестры Веры Петровны Желиховской.


«Ты вот не веришь, что я истинную правду пишу тебе о своих учителях. Ты считаешь их мифами... Но разве ж самой тебе не очевидно, что я сама, без помощи, не могла бы писать «о Байроне и о материях важных»... Что мы с тобой знаем о метафизике, древних философиях и религиях? О психологии и разных премудростях?.. Кажется, вместе учились, только ты гораздо лучше меня... А теперь посмотри, о чем я не пишу?.. И люди, да какие — профессора, ученые,— читают и хвалят... А я тебе говорю правду: ...передо мной проходят картины, древние рукописи, числа, я только списываю и так легко пишу, что это не труд, а величайшее удовольствие...»


То есть честь авторства она себе не приписывала. И твердо стояла на своем. Она, пожалуй, могла бы сказать о себе словами Гегеля: «То, что в моих книгах принадлежит лично мне, ошибочно».


Случались с нею забавные казусы. Сложнейшие математические постулаты, изложенные ею же самой на бумаге, она не могла прочесть вслух. Без помощи знатоков она с этим не справлялась. Когда же сестра укоряла ее: как же де ты сама высчитала и написала, а прочесть не умеешь? — Елена Петровна отвечала со смехом:


—  Да откуда же мне задачи высшей математики знать, матушка моя?.. Это твои дочери... всё в нынешних премудрых женских гимназиях проходили. А мы с тобой, сама знаешь, рядом учились! Едва четыре правила одолели.


—  Да как же ты писала об этом, если сама не знаешь?!


—  Ну вот! Мало о чем я пишу, чего прежде и во сне не видела... Не я пишу — а я только с готового списываю... Хоть ты никогда мне не верила, а вот тебе и еще доказательство, что я только орудие, а не мастер.


—  Но описываешь ты мастерски!.. Будто все это сама видела, сама везде была.


—  Бывать не бывала, а видеть видала! Постоянно вижу то, что описываю.


Итак, вот и гипотеза, как бы сама собой вытекающая из четких и откровенных признаний Елены Петровны Блаватской,— она обладала внутренним зрением, позволяющим ей читать книги из уникальной и необычной библиотеки всех времен и народов. Фантастично? Но другого объяснения — ругань и ярлыки не в счет — пока нет.


А косвенные подтверждения данной версии имеются. Елена Петровна уверяла, что тексты ей даются в зеркальном отражении. Чтобы воспринимать и разбираться в них, требовались тренировка и внимание. Но так как у нее были постоянные нелады с цифрами, то нередко, когда складывалась необходимость сослаться на то или иное издание, порою известное, она по рассеянности путала нумерацию, и у нее получались числа-перевертыши. Вместо числа «32», предположим, она ставила «23». Поэтому она просила своих друзей перепроверять ее, особенно в том, что касалось дат и нумерации.


Иркутский писатель Юрий Самсонов в книге «Прогулки в лабиринте» (я познакомился с нею в рукописи; публикация ее по не зависящим от автора обстоятельствам все откладывается и откладывается) обращает внимание на одно достопримечательное совпадение. Известно, что многие записи Леонардо да Винчи сделаны так, что читать их можно лишь с помощью зеркала. Не означает ли это, говорит он, что Леонардо да Винчи, как и Блаватская, получал информацию из одного и того же источника! Просто, в отличие от Блаватской, он подчас записывал так, как видел. Расшифровку оставлял на потом.


Так что самое разумное, наверное, принять точку зрения Шекспира. Помните: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».


«Иной раз истина невероятнее вымысла»,— утверждала, исходя из собственного опыта, Блаватская и советовала не уподобляться тому индийскому радже, который приказал отрубить голову своему подданному, побывавшему в Северной Европе и уверявшему его, что там полгода люди ездят и ходят пешком по воде, которая каменеет.


Атмосфера предубеждения против Блаватской в начале восьмидесятых годов сгустилась до предела. Без учета этого обстоятельства нельзя понять причины и характер того грандиозного скандала, который вспыхнул вокруг ее имени. Цель скандала — а уличали ее в фальсификации пресловутых феноменов — была ясна: дискредитировать на веки вечные Блаватскую, а вместе с нею и ее идеи о наших старших братьях по разуму — Махатмах. Принцип простой: плох поп — значит, и бога нет.


Начали кампанию, как и следовало, ожидать, иезуиты. Исходя из незыблемого правила «цель оправдывает средства», мадрасский миссионер Патерсон подкупил некоего Куломба, работавшего в Адьяре в качестве плотника и столяра, и его жену. На страницах печати миссионер в открытую похвалялся тем, что за большие деньги приобрел у них письма с инструкциями Блаватской относительно изготовления потайного шкафа с секретами, благодаря которым послания Махатм и другие «сюрпризы» появлялись как бы сами собой, чуть ли не с неба. Со статьей, претендующей на сенсацию, выступил журнал «Мадрас Кристиан Колледж Магазин».


Но это была легкая кавалерия. Тяжелая артиллерия заговорила, когда в Мадрас прибыли члены лондонского общества психических исследований. В течение нескольких месяцев они детально изучали обстановку, допрашивали людей и, наконец, пришли к заключению, что феномены Блаватской должны квалифицироваться как предумышленный обман, совершенный ею или по ее наущению. (Правда, заключение сопровождалось оговоркой, страхующей на всякий случай авторитетную комиссию: «Более, чем вероятно».)


Собственно, вот эти выводы комиссии, а также статьи в иезуитских журналах и явились питательной основой почти для всех последующих негативных отзывов и выпадов против Блаватской. Авторы наших отечественных публикаций в данном случае лишь перепевали чужие голоса, не вникая в суть дела. А вникнуть в нее даже столетие спустя — стоило бы. Ведь процессу разоблачения Блаватской сопутствовали столь настораживающие «странности», что нужны специальные усилия, чтоб не заметить их.


Прежде всего, иезуиты. Их обвинения базировались на главном — письмах Блаватской, адресованных Куломбу. Но тщетно просили и даже требовали у Патерсона, чтоб он показал эти письма. Он отказывал решительно всем. Можно подумать, что он заплатил за них круглую сумму лишь затем, чтоб подальше их упрятать. Куломбы же растворились неведомо где.


Но отсутствие доказательств не смутило миссионера. Был бы пущен слух, а дым всегда останется.


С ходу Патерсон выдвигает новое обвинение в адрес Блаватской, на этот раз уголовное: дескать, никакая она не мученица за идею, а простая воровка. Она прикарманила кассу теософского общества. Нет нужды, что это явный абсурд. Денежные поступления в кассу общества в то время составляли главным образом гонорары Блаватской. Поэтому обворовать кассу общества было для нее то же самое, что обворовать себя. Но чего только не сделаешь ради того, чтобы потопить конкурирующую организацию.


Что же касается лондонской комиссии, то здесь бросаются в глаза три характерных момента.


Первое. Комиссия почему-то сосредоточила главное внимание на письмах Махатм. Эксперты с торжеством установили, что они написаны рукою Блаватской. Следовательно, они поддельны. Но ведь Блаватская и не делала тайны из того, что книги и письма от имени Махатм она пишет под диктовку Махатм. Другое дело — верить этому или нет. Ее сподвижники верили. Но не могло и речи идти о примитивном подлоге или низкопробном обмане (что пытались ей инкриминировать).


Второе. Ну бог с ними, с письмами Махатм, так же, как и со шкафом, тем более что Блаватская, естественно, отрицала свое участие в этой акции. Она утверждала, что шкаф изготовили в ее отсутствие по наущению иезуитов подкупленные Куломбы. Но ведь были феномены, которые комиссия могла бы, как говорится, потрогать собственными руками. Если бы захотела. Но она не захотела.


Третье и самое главное. При всем уважении к комиссии надобно заметить, что преследовала-то она не научные, а политические цели. Ее отчет, занимающий полтысячи страниц, венчает неожиданный вывод. Он тем более неожиданен, что доказательств не приводится никаких: Блаватская — агент и шпион на жалованье у русского правительства. Дескать, «феномены», «махатмы» — ширмы, все это лишь для отвода глаз.


К русским — а тем более в Индии — англичане относились с величайшей настороженностью и подозрительностью. По выражению Блаватской, они «готовы видеть шпионов России даже в собственных сапогах».


Появление русской женщины, да еще возглавлявшей какое-то сомнительное движение, замешанное на «индийских» идеях, для британской администрации в Индии было более чем неприятным сюрпризом. Вина Блаватской, по мнению английских властей, состояла уже в том, что она приобрела слишком большую популярность среди туземного населения. Действительно, Блаватскую индийцы любили и не только потому, что она была страстным пропагандистом Индии и ее культуры на Западе, но и потому, что благодаря ей они как бы заново открывали для себя собственную страну. Мохандас Карамчанд Ганди, которому суждено было впоследствии стать Махатмой, признавался, что, живя в Лондоне — там он изучал юридическое право,— на какое-то время поддался призрачному блеску достижений западной цивилизации, и лишь Блаватская и ее последователи обратили его взоры к священным писаниям его страны, и он почувствовал себя индийцем.


Многое можно зачеркнуть (или попытаться зачеркнуть) в жизни Блаватской. Но вот это никак не зачеркнешь — то, что она является одухотворяющим фактором новой истории Индии. Не сбросишь также со счета и то, что ее друзья и соратники стояли у истоков национально-освободительного движения Индии. Не кто иной, как ближайшая ученица Блаватской, президент теософского общества Анни Безант, в течение ряда лет занимала пост Председателя партии Индийский национальный конгресс.


Разумеется, за Блаватской в Индии была учреждена слежка. Велась она таким образом, что не заметить ее мог только слепой. Полицейский, как навязчивая тень, сопровождал Блаватскую во всех ее передвижениях. Елена Петровна постепенно привыкла к нему и даже изводила его горькими сетованиями по поводу того, что, дескать, он по воле своего начальства должен изображать из себя «дурака и осла», преследуя везде и всюду «старую бабу, которая годилась бы ему в бабушки, если бы могли у нее быть внуки на такой подлой службе».


Надо признать, что дипломатом Блаватская была плохим и сдержанности в поступках и делах не проявляла. Например, с друзьями она делилась такой мечтой: как было бы замечательно, если б на севере Индии, на отрогах Гиндукуша, объявился русский отряд. И уж совсем было бы замечательно, если б командовал им генерал Скобелев, прославившийся в войне за освобождение Болгарии. Пусть отряд будет небольшим, пусть всего какая-то тысяча человек. Но этого достаточно, чтоб всколыхнулась вся Индия от мала до велика' и сбросила бы английское владычество. Само собой, говорилось это в узком кругу, но у британской разведки во все времена были достаточно длинные уши.


Друзья Блаватской (а значит, и ее враги) прекрасно знали, что она — русская не только по имени, но и по духу и убеждениям. Когда началась русско-турецкая война и внимание всего мира было приковано к Шипке, Блаватская — тогда она жила в Америке — отдала распоряжение переводить гонорары от своих статей в русский Красный Крест. А статьи ее за подписью «a russian women» («русская женщина») были направлены против всех антирусских происков и прежде всего против «Главы христианской западной церкви, благословляющего мусульман на избиение христиан, славян и русских».


Публицистические выступления Блаватской будоражили американское общественное мнение, и католики не на шутку встревожились. К ней для выяснения отношений явился секретарь одного из влиятельнейших кардиналов римской церкви. Начал он с елейных похвал и лести в адрес Блаватской, «передовой мыслительницы, сумевшей отбросить предрассудки патриотизма». Но Елена Петровна сразу раскусила, куда он клонит, и ему пришлось выслушать резкую отповедь.


«...Во что бы я, как теософка, ни верила, ему до этого дела нет!.. Православная вера моих русских братии для меня священна!.. за нее и за Россию я всегда вступлюсь и буду писать против нападок на них лицемерных католиков, пока рука держит перо, не боясь ни угроз их папы, ни гнева их римской церкви...»


Как и у всякого русского на чужбине, в ней жило обостренное чувство ностальгии. В последние годы она часто хандрила, требуя «чего-нибудь своего, кого-нибудь русского». Незадолго до кончины своей сестры Вера Петровна Желиховская с семьей приезжала в Лондон, чтобы навестить ее.


«Любимейшим удовольствием ее,— вспоминала она,— было в эти последние наши вечера слушать русские простые песни... То и дело обращалась она то к одной, то к другой из дочерей моих с заискивающей просьбой в голосе:


— Ну попой что-нибудь, душа!.. Ну хоть «Ноченьку». Или «Травушку»... Что-нибудь наше родное спойте...


Последний вечер перед отъездом нашим до полуночи дочери мои, как


умели, тешили ее; пели ей «Среди долины ровные», и «Вниз по матушке по Волге», и русские великопостные молитвы.


Она слушала с таким умилением, с такою радостью, будто знала, что больше русских песен не услышит».


Блаватской иногда казалось, что в чем-то она грешит против собственных концепций, но поделать с собой ничего не могла. Упрекая самое себя в непоследовательности, она пишет:


«Не странно ли, что я, язычница, ненавидящая протестантство и католичество, как только дело дойдет до православия, так душу и тянет к русской церкви?.. Ведь я — отщепенка! неверующая космополитка, все так думают и я сама. А за торжество православной России, нашей церкви и всего русского отдала бы кровь последнюю...»


А заключает письмо следующей фразой:


«Господи! Хоть бы перед смертью увидеть Россию торжествующею над врагами!»


Скандал, раздутый мировой прессой, не мог пройти бесследно для Елены Петровны. Болезнь — причем жесточайшая — свалила ее. Она была в беспамятстве. Доктор уже объявил, что она скончается, не приходя в себя. Но oн ошибся. Как любила говорить Елена Петровна, она вновь надула «курносую».


Едва оправившись от болезни, Блаватская заявила о своем твердом намерении возбудить судебный иск против организаторов заговора, порочащего ее имя, основанного на подкупе слуг, которые исчезли, и подложных письмах, которых никто не видел. Но руководство теософского общества решительно воспротивилось этому. Полковник Олькотт пригрозил даже уйти в отставку. Они исходили из того, что для суда решить дело в пользу Блаватской — значит решить дело в пользу туземцев (как и она, верящих в Махатм), а на это присяжные англо-индийского суда никогда не пойдут. Но даже если допустить невозможное — оправдательный вердикт, то и он ни к чему не приведет. Враги оправданию не поверят, а друзья в нем не нуждаются: они и так знают, что все это — ложь и клевета. Поэтому обращаться в суд — безумие.


Между тем врачи настаивали на немедленном выезде Блаватской из Индии и переселении ее в зону умеренного климата. Да если б и позволяло здоровье, оставаться здесь после того, как ее публично объявили русской шпионкой и каждый день грозили ей арестом, было невозможно.


Британские власти могли торжествовать: наконец-то русская, столь основательно попортившая им кровь, покидает Индию. Покидает развенчанная и опозоренная.


Когда вникаешь в подробности скандала с Блаватской, то поначалу удивляешься абсурдности, причем нарочитой абсурдности, главных обвинений. Они, как говорится, вопиют против здравого смысла. Но потом понимаешь, что в этом есть своя логика. Ведь расчет строился на обывателя, читающего газеты, которого, что называется, надо глушить обухом по голове. Чем грубее, тем вернее. Феномены — материя тонкая, деликатная; они столь же доказуемы, сколь и недоказуемы. Другое дело — уголовщина: вор. Тут уж никакая репутация не устоит. Иди доказывай, что ты не верблюд.


А чтобы окончательно запутать, а кстати и запугать западного обывателя, которому русофобская пресса издавна внушала мысль, что все зло от русских, присовокупляется политический детектив: агент русского царского правительства.


Не сомневаюсь, что кампания против Блаватской разворачивалась по заранее разработанному сценарию. А если б сомневался, то скандал, случившийся впоследствии с Рерихом, убедил бы меня в этом. Дело в том, что он строился по сценарию, написанному тем же почерком и с использованием точно таких же стереотипов. Судите сами.


В 1935 году Рерих — в зените мировой славы и известности. Рериховское движение в защиту мира и культуры на подъеме. Сотни комитетов, • носящих имя художника, действуют в Европе и Америке, Азии и Африке. Штаб-квартира движения — Музей Николая Рериха — занимает двадцатисемиэтажный небоскреб в Нью-Йорке над Гудзоном. Руководители стран американского континента подписывают Пакт Рериха об охране культурных ценностей в случае вооруженного конфликта. В связи с этим президент США Рузвельт выступает со специальным радиообращением. Кандидатуру художника выдвигают на Нобелевскую премию мира, и есть основания считать, что он получит ее.


Но в том же 1935 году и начинается грубая провокация, которой было суждено торпедировать глобальные проекты Рериха. Затеяли ее свои, вернее, бывшие «свои» американские помощники Рериха, которым он доверял и на которых полагался, особенно в практических делах: Хорш (биржевой маклер в прошлом) и его жена. Хорши действовали нагло, с вызовом. Подделав документы, они присвоили себе двадцатисемиэтажный небоскреб и все ценности, находившиеся там (в том числе и тысячу полотен Рериха).


Естественно, Рерих не мог оставаться безучастным к такому грабежу средь бела дня. Он намеревался отправиться в Америку, чтобы возбудить судебное дело против Хорша. Но из Америки он получил деликатный совет — ни в коем случае не предпринимать этого.


Хорш предусмотрел такой вариант и подстраховался. Опытный вор всегда кричит «держи вора!». Он обвинил Рериха в том, что тот посягнул на святая святых американских законов — уклонился от уплаты налогов. Дескать, готовя свои азиатские экспедиции, он не выплатил соответствующих сумм государственному ведомству. Это было передергиваньем и ложью: экспедиции снаряжались на средства общественных организаций (а не на частные) и по американским законам не подлежали обложению налогом. Но теперь требовалось доказывать, что ты — не верблюд. А пока не докажешь, ты в глазах американской Фемиды преступник — вор. И если бы художник пересек границу Америки, его бы арестовали и посадили в тюрьму.


Однако поход против Рериха (так же, как в свое время и против Блаватской) не ограничился лишь уголовным делом. Политика здесь фигурировала тоже. Но так как в России произошла смена режима, то Рериха объявили «агентом Коминтерна».


Теперь уж противник не выпускал из поля зрения Блаватскую. Ее имя в сопровождении ругательных эпитетов постоянно появлялось на страницах газет. Небылица сочинялась за небылицей. Это была тотальная психическая атака, рассчитанная на то, что человек ведь не железный, что когда-нибудь, а сдадут его нервы.


В шутливой манере (Елена Петровна любила иронизировать над собой и своими неурядицами) она пишет, что в Лондоне против нее образовалось «целое общество», состоящее из католического духовенства и фанатиков. «Было уж три митинга... В первом они доказывали, что я — ни много, ни мало — сам черт в юбке... Во втором поднята была старая канитель: она-де шпионка, агент русского правительства и опасна для британских интересов... На третьем митинге возбужден был вопрос: не антихрист ли я?»


(Любопытно сопоставить это с одним из писем Рериха: «обозвали самим Антихристом, главою всемирного Коминтерна и Фининтерна...»)


Разумеется, Блаватская держалась стойко. Но давалось ей это большим напряжением сил. В горькую минуту она признавалась:


«Вы не можете себе представить, как тяжело чувствовать множество противных течений, недобрых мыслей, против вас направленных. Точно будто вас колят тысячи игл! Я постоянно должна (силой воли) воздвигать вокруг себя стену в ограждение от этих токов».


И вот в такой атмосфере трудится — да еще как трудится! — Елена Петровна Блаватская. Ее жизнь, перемежаемая болезнями (причем почти каждый раз врачи предрекают смертельный исход), заполнена непрерывной работой. Она торопится. Она как будто боится не успеть высказать то, что необходимо высказать.


В последние два года жизни она бьет все собственные предыдущие рекорды. За эти два года появляется огромное количество ее статей в теософских журналах. Выходят в свет ее книги «Ключ к теософии», «Голос Безмолвия», а также сборник стихов, стансов, шлоков «Перлы Востока», переведенных ею с восточных языков.


Но самое главное: она пишет капитальный, итоговый труд своей жизни — «Тайную доктрину».


«Цель этого труда,— говорит Блаватская в предисловии,— может быть определена так: доказать, что Природа не есть «случайное сочетание атомов», и указать человеку его законное место в схеме Вселенной; спасти от извращения архаические истины, являющиеся основою всех религий; приоткрыть до некоторой степени основное единство, откуда все произошли...»


А еще ранее она дает четкие пояснения читателю:


«Истины эти ни в коем случае не выдаются за откровение, также автор не претендует на положение разоблачителя мистического знания, впервые обнародываемого в истории мира. Ибо то, что заключается в этом труде, можно найти разбросанным в тысячах томов, вмещающих писания великих азиатских и ранних европейских религий, сокрытых в глифах и символах и, в силу этого покрова, до сих пор оставленных без внимания. Теперь делается попытка собрать вместе древнейшие основы и сделать из них одно гармоническое и неразрывное целое. Единственное преимущество, которым обладает писательница перед ее предшественниками, заключается в том, что ей не нужно прибегать к личным спекуляциям. Ибо труд есть частичное изложение того, что сама она узнала от более знающих, и добавленное в некоторых деталях результатами ее личного изучения и наблюдения».


Книгу открывают набранные крупным жирным шрифтом древние стансы Дзиан (в современной транскрипции Дзен). Для обычного человеческого сознания они представляют собой шараду и головоломку. Попробуйте, например, добраться до смысла вот этих строк:


«Времени не было, оно покоилось в Бесконечных Недрах Продолжительности...


...Причины Существования исчезли; бывшее Видимое и Сущее Невидимое покоились в Вечном He-Бытии — Едином Бытии...


...Познайте: нет ни первого, ни последнего; ибо все есть Единое Число, исшедшее из Не-Числа...»


Недаром дзен-буддийские тексты по сю пору являются камнем преткновения для многих ученых. Образовалось даже два течения. Одни считают, что они несут в себе информацию космической важности. Другие утверждают, что никакой информации они не несут, а призваны сыграть роль взрывного эффекта в сознании читающего.


Истина, очевидно, где-то посредине. Тексты призваны как прорвать шаблонные рамки нашего мышления, так и содержат неординарную информацию. Доказательство этому — «Тайная доктрина», являющаяся своеобразным и развернутым комментарием к древнебуддийским стансам.


Расшифровать загадку «Тайной доктрины», равно как и криптограмму жизни Елены Петровны Блаватской, в кратком очерке невозможно. Позволю себе лишь высказать несколько догадок, заранее зная, что они покажутся фантастическими. Но вспомним Нильса Бора, который отвергал гипотезы лишь на том основании, что они недостаточно сумасшедшие.


Как известно, в последнее время из нас основательно выветрился дух гордыни. Мы начинаем допускать возможность того, что существует иная, более высокая, чем наша, ступень разума. Есть даже попытки обосновать на математическом уровне эту более высокую реальность.


Но если стать на такую точку зрения, то возникает вопрос, вернее, серия вопросов. В какой форме мыслятся нам контакты со старшими братьями по разуму? Какого рода помощь мы от них ожидаем? Как, собственно говоря, должна поступать информация от них? В виде манны небесной, что ли, низвергающейся с облаков?


А что, если наши желудки не в состоянии переварить эту манну? А что, если рука помощи нам давным-давно протянута, а мы не видим ее? А что, если все препятствия — в нас самих, в нашем сознании, в нашем недостаточно развитом воображении, в предубеждении, в скепсисе, в недоверчивом отношении к собственной интуиции?


В этой связи по-иному высвечивается и «феномен» Блаватской. А что, если через Блаватскую была предпринята попытка контакта с нами? А что, если она была своеобразным мостом между двумя ступенями общечеловеческого разума? Ведь неспроста так решительно отвергала она любое намерение приписать ей авторство. А было бы проще и удобнее: объявили бы гением или сверхгением — и дело с концом. Нет, она видела свою миссию именно в том, чтоб указать на истинный источник своих сверхчеловеческих знаний.


XIX век оказался не подготовленным к информации Блаватской и предпочел проигнорировать ее. Вряд ли нам следует повторять ту же ошибку. Современная наука, вооруженная электронной и вычислительной техникой, способна, по-моему, «переварить» любую информацию. Вряд ли ныне затруднит специфический язык, устаревшие термины (тот же самый руганый и переруганный «оккультизм», который то и дело возникает на страницах Блаватской). Все это второстепенное, оболочка, а не суть. Суть в ином. Что же касается мифов, то, думаю,— мы уже давно согласились с тем, что в них содержатся зерна истины, которые при бережном и добром отношении могут превратиться в тучные колосья. Единственное, что требуется от нас: быть широко открытыми для всех возможностей.


Иногда мне приходит в голову и такая мысль: а не была ли Блаватская подвергнута осмеянию и ошельмованию специально, чтоб отвратить наше внимание от жгучих тайн, связанных с нею? И неспроста почти при каждой нашей встрече Святослав Николаевич Рерих обязательно возвращается мыслями к Блаватской и говорит, что наш долг — сказать безбоязненно полную правду о ней и очистить имя ее от клеветнических наслоений.


К сожалению, еще мало изучен «индийский раздел» личной библиотеки Владимира Ильича Ленина в Кремле. Он достаточно обширен и включает в себя книги с дарственными надписями индийских авторов, издания, хранящие пометки Надежды Константиновны Крупской. Наряду с трудами основателя школы русской индологии академика Ольденбурга и сборниками Ра-биндраната Тагора здесь находится книга Радцы-Бей (псевдоним Елены Петровны Блаватской) «Из пещер и дебрей Индостана». В качестве предисловия к книге использован биографический очерк Веры Петровны Желиховской.


Третий том «Тайной доктрины» остался незавершенным. Елена Петровна написала его вчерне. После смерти Блаватской ее ученики собрали эти материалы и издали их.


Смерть наступила в результате гриппа, или, как было принято тогда говорить, инфлюэнцы. Надо сказать, что и врач, и друзья Блаватской, привыкшие к тому, что она справлялась и с более серьезными болезнями, не придали особого значения ее недомоганию. Но на этот раз ей не удалось обмануть «курносую». Скончалась она не в постели. Смерть настигла Елену Петровну Блаватскую, как истинную труженицу, на ее постоянном рабочем месте, за письменным столом.


Это произошло 8 мая 1891 года.


Светлая память, о тебе Елена Петровна ещё не одну сотню лет будет жить в Наших сердцах!!!