Подушка

Сиськи

Господи, какие у нее были сиськи. Дело даже не в объеме, а в пропорциях. Сама тонюсенькая, как ниточка, в бедрах сорок шестой номер, наверное. Плечи, без разлета, обычные узкие женские плечи, но вот на груди творилось что-то неимоверное, размер четвертый или даже пятый. Она сквозь оглушающую живую музыку лесбиянок из «Ива-НОВЫ» бегала среди столиков и что-то яростно кричала в трубку, кажется, по-итальянски. Когда она обрывала разговор и клала трубку, то также смачно материлась в зал, но этого сквозь грохот слышно не было, можно было только догадываться по мимике. Прокричав что-то, она бежала к барной стойке и заказывала «Мохито», который оплачивал толстый, овальный перец в белой офисной рубашке и с тонким фиолетовым галстуком почти шнурком, но конечно не шнурком. Его бы со шнурком в офис по дресс-коду не пустили.
Все мужики за столиками следили только за ней. Она сосредоточила на себе все внимание. Нет, были еще какие-то девушки, нервные как серны, в стрижках каре, милые, грациозные, блестящие, сверкающие, но эта, но эти сиськи – ну полный отпад.
А потом она проходила мимо и что-то кричала в трубку, и я схватил ее за талию и усадил на колени и даже приобнял, притянул к себе несильно, но ощутимо. Она же ничего не заметила, сидела на коленках и кричала по-итальянски в трубку, а вот ее перец заметил и стал ее стаскивать, но я крепко держал, тогда он размахнулся и почему-то пошатнулся (наверное пьян был в стельку) и ударил меня в лицо.
Я одну руку от сисек отнял и защитился, а свободной ногой, на которой моя прелесть не сидела,  дал ему пинка и перец упал прям мордой  в пол, кровища брызнула из носа, но в темноте никто не разобрался. Только прелесть вскочила и закричала;
— Ну зачем. Это же итальянский писатель из ПЕН-клуба, у него через час презентация. Что мне теперь делать. Меня же уволят с волчьим билетом.
— А возьмите меня, я не знаю итальянский, но помню английский.
И Лена Самсонова (она так представилась) сначала отмахивалась, а потом  потащила меня на пресс-конференцию, говорит: «Все равно все будут пьяные, никто не разберет», — только галстук фиолетовый повязала.
Я держала молодцом почти сорок минут, и только в конце кто-то спросил меня по-итальянски, но я сделал вид, что ничего не расслышал, а Лена за меня ответила.
Потом мы стояли в фойе, держались за руки, смотрели друг другу в глаза. Я сказал:
— Какие у тебя синие глаза
А она ответила:
— Это линзы. На самом деле они серые.
Потом подумала и говорит:
— Ты меня Олежек спас. Сделаю, что хочешь.
Я хотел подержаться за сиськи, но просто попросил телефончик.



Шершень

В летний домик залетел шершень. Огромный, с кулак величиной, не с кулак, конечно, но, все равно, здоровенный, полосатый, как цвета Билайна.
Женщины выбежали наружу, особенно возмущалась мама, потому что он кружил над шашлыком, уже надетым на шампуры, но еще не приготовленным, и никак не давал собрать стол: выставить салаты, закуски, термос с чаем, травку с огорода и пол литра водки для папы и деда.
Еще мама причитала, что недавно шершень укусил соседа по даче в щеку, и у него раздуло лицо, он пролежал почти неделю под капельницей в областной больнице и теперь, если смотреть на соседа в профиль, то кажется, что стал он толще и грузнее, презиместее, как пивная алюминиевая бочка из-под чешского пива «Будвайзер».
Папа же, сидевший спокойно и независимо на полусгнившей лавочке под навесом, увитым плющом сказал, что в его детстве шершень со всего размаху дал в лоб мерину и мерин издох, завалился на левый бок на дорогу, посмотрел грустно на березы и испустил дух, как какой-нибудь человек, уставший и измученный жизнью.
И вот, пока все бегали и кричали, ругались, не знали что делать, советовались и шептались, дед (ему вообще-то девяносто лет) разрезал пополам пластиковую бутылку и накрыл шершня, когда тот бился о стекло домика, а потом попросил дать ему картонку.
От этого все еще больше забегали и не знали, где взять картонку, потому что на даче и вправду картонки не было, и тогда десятилетний внук Игорь подал журнал «За рулем», и дед просунул его глянцевую гладь под бутылку и запер в ней шершня. Вынес на астры и выпустил.
Мама обрадовалась,  и тетя Лариса положила шампуры с шейкой в мангал.
А когда дед уже с папой выпии, и они откинулись на лавочке, закурили, то Игорь спросил:
— Ты же дед фашистов убивал. Взял бы журнал и как дал ему по башке.
И дед как-то замешкался или точнее сказать засуетился, даже цигарку непотухшую выплюнул и закурил следующую, а потом замер и зашепелявил:
— Ш возрастом становишься добрее.
А потом подумал немного, вытер лоб тыльной стороной ладони и добавил:
— Или шлабее.

Подушка

Тетя Лида всегда хотела задушить мужа. Когда он приходил с работы, скрипя кожаной портупеей, валился пьяный прямо в форме в постель, не снимая офицерских сапог, да еще делал свое нехитрое дело, дыша чесноком и самогонкой, то тетя Лида хотела его задушить подушкой. Лежала, откинувшись на скрипящей кровати, раздвинув в раскоряку белые стройные без единой родинки ноги, и ждала, когда он закончит свое дело, а сама смотрела на рядом лежащую подушку в белой накрахмаленной наволочке и думала: «Я задушу тебя Митя».
И вот как-то раз дядя Митя упал не на постель, а прямо на пол и тетя Лида тащила его, матерясь, до пастели, а потом раздела и положила на подушку. Дядя Митя же храпел, но вдруг очнулся, взор его стал ясным и он потянул к ней руку с грязными и синими ногтями, тогда тетя Лида закричала, запричитала и взяла рядом лежащую подушку и накрыла ею лицо мужа и села сверху белой пышной попой, чтобы его задушить. И вот Митя захрипел и руки и ноги его стали дергаться и совсем уже стал он умирать, но тут из деревянной кроватки, стоящей в углу кубанской узенькой хаты пискнул Алешка, и она слезла с подушки, даже не зная, задушила ли мужа или нет. И только утром сквозь сладкую дрему она услышала, как напевает Митя «красных кавалеристов», бреясь на дворе острой бритвой у осколка зеркала.
И потом она еще пыталась два раза, но Митя попал в аварию и погиб, оставив ее с двумя детьми.
А уже после советской власти она пришла в церковь и сказала плотному волнистому священнику, что хотела задушить мужа, но отец Василий отнесся к этому буднично и обыденно, даже не посмотрел на тетю Лиду и произнес куда-то в сторону: «Но ведь не задушила».


Трава

Чем плох самолет — ни траву, ни гашиш не провезешь. Так шмонают, да еще собаки ходят спаниели, ушами мрамор подметают, на вид добродушные, а на самом деле только на траву и натасканы.
Поэтому я и прилетела в Мадрид без травы, а сама привыкла по побережью бегать, побегаю и пару затяжек сделаю, выпущу к потолку серо-зеленый дымок, покайфую, Родину вспомню.
Вот пробежала по побережью вдоль Средиземного моря, под крики чаек и плеск голубых волн и сижу в ресторане, ищу глазами,  у кого может быть трава, а там Редиссон, все в смокингах, бабы в бриллиантах и черных платьях-декольте.
И вдруг (о, радость!) заходит качок наколотый-перекаченный весь в тату, стрижка – бобрик, глаза бегают.
— Хау ду ю ду, месье, — кричу на весь зал.
— Хело, — улыбается во весь рот, я же типичная белокурая русская блонди.
Он говорит, что спортсмен, говорит, побежали кросс, и я хоть и устала уже, бегу с ним рядом, на камнях подпрыгиваю. Бежим, бежим уже минут двадцать, а всё думаю — это он меня подальше от копов заводит, чтобы травы дать.
И вот когда мы прикончили километров десять, он оборачивается (я же травы жду) и говорит:
— Я есть специальный немецкий агент по борьбе с наркотиками. Сейчас вы мадмуазель сдали немецкий тест на немецкого антинаркотического агента по бегу.
Все во мне и упало. У-у-у-у-у-у, где моя трава.

Рост

У меня жена выше меня на десять сантиметров. «Вот хрень какая», — думаю, — «Света выше меня на десять сантиметров». В темноте еще ничего, незаметно, а как каблуки наденет, так просто пипец. Комический дуэт какой-то, Шпунтель и Тарапунька.
Я много думал об этом, потому что когда, женился не заметил. Все так быстро произошло, что даже родители и свидетели не заметили. Может она пригибалась. 
А вот уже после первой ночи, первой брачной ночи, она утром к окну подошла и раздвинула шторы на всю ширину, до самого конца. Шторы уперлись в стену, и хлынул режущий яркий солнечный свет, а я смотрел сквозь ресницы и радовался.
«Какая же ты красивая Света», — думал, а потом как подпрыгну. Она же выросла за ночь на десять сантиметров, даже испугался, вдруг и крылья есть, но она обернулась спиной, а крыльев нет, но точно выше стала, намного выше и такое счастье на лице, словно родила, а сама еще не беременная была, в ту ночь у нас ничего не получилось.
Позже уже забеременела, когда с санатория я приехал веселый, в костюме коричневом в клетку и в шляпе фетровой, поцеловал её в лоб и потащил в спальню. Обнял за талию и повел, а сам рыдаю в душе: «Ты же Света выше меня на десять сантиметров».
А сын ничего, шустрый такой, пока ниже меня. Назвали Федором. Втроем мы вообще смешно смотримся.

Малейший оттенок

Дедушка говорил, что без женщин он за свою жизнь был ну дня три, ну неделю, ну месяц. Первая его случилась на выпускном из школы, и он сразу женился, а когда пришел из армии, то друзья сказали ему, что Света (ее звали Света) изменяла ему, и дедушка развелся и запил.
Говорит, пью седьмые сутки, ничего не помню, глаза раскрываю, а рядом баба. «Ты кто», — спрашиваю, а она, — «Глаша».
Вот он с Глашей и пропьянствовал года три, пока однажды не проснулся, а в постели Глаша и еще один мужик. Выгнал дед Сева их (я почему-то его всегда просто звал Дед, не дедушка, а просто Дед, дед достань вертолет с крыши, дед пойдем на рыбалку, дед, а зачем красишь скамейку).
Ну, вот дед выгнал Глашу, и рассмеялся. Наконец-то, наконец-то я буду один. Совершенно один, сам буду варить борщ, сам буду убираться в доме, сам гладить рубашки и брюки, сам стирать белье и пошел на почту, чтобы поздравить маму с днем рождения, мою прабабушку, а там женщина с примусом  стоит, говорит, не могли бы залудить, а то течет.
Он и залудил на пятнадцать лет. Двое детей у них было. Моя тетя Ира и дядя Андрей. Им квартиру от комбината дали.
Дед вошел с кошкой в пустой дом, выпустил в зал, она обнюхала все углы и села в центре кухни, вылизывается, а дед стоит и думает, как бы было хорошо здесь побыть одному.
И вот когда уже он думал, что никогда один не останется, пришла к нему жена Оля и сказала, что полюбила другого человека, инженера с комбината, а дедушка был шофером на уазике директора. Ездил по дорогам Челябинской области, колесил, так сказать.
Директор же был обычным правильным добрым коммунистом. Как узнал, привел к нему кладовщицу Марию, хорошую, прилежную женщину, немного пухлую, со вздутыми губами и теплой белой кожей, мраморной, но теплой. Детей у нее почему-то не было. Дед Сева ничего не стал спрашивать и женился на Марии.
Мария родила ему четверых детей, а месяц назад мы бабушку похоронили.
Шел холодный октябрьский дождь, тугие капли барабанили по крышке гроба, я нес его не плече, а мой племянник подставлял зонтик. Иногда мы с ним менялись. Я наклонял черный и грубый зонт, а он тащил гроб. Чтобы похоронить на холме, а не в болоте, пришлось дать взятку, хотя мы исправно платили взносы в страховую компанию.
Яму не рыли, сколотили деревянную клетку, в которую положили гроб. Клетку засЫпали песком. И вот, когда мы шли назад, мокрые и усталые, дед Сева поравнялся со мной и сказал:
— Вот я и остался один, но почему-то грустно.
Но я ему не поверил, прибавил шагу, потом остановился, обернулся и посмотрел ему в глаза. Они были бесцветные, тупое время выело серый цвет и не оставило даже малейшего оттенка.